– Это всё ты! Чёртов придурок! Что ты сделал? Говори! Ты специально всё подстроил?
– Э-э-э, успокойся! – Между ними втиснулся Сергей Петрович. – Лавров, я так и не понял, что ты здесь за концерт устроил, но, если сейчас же не угомонишься, за срыв урока будешь отвечать перед директором. Всё, отставили посторонние разговоры! Девятый «А», бегом на разминку.
– Подождите! – воскликнул Костя теперь уже с отчаянием. – Вы ничего не поняли!
– Да нет, Костя, – ответили ему ребята. – Всё мы поняли. Ромка, ты идёшь?
Костя с остервенением швырнул часы оземь и стремительно зашагал прочь, не оглядываясь. Кто-то из девочек поднял часы и протянул Ромке.
– Ром, да не расстраивайся ты так. Это он от зависти бесится. Он же привык быть всегда первым и лучшим, – Катя Иванова легонько потрепала Ромку по плечу и улыбнулась. И от этой капельки тепла он вдруг будто бы начал оживать. Да, было и больно, и горько, и обидно. Но мир, оказывается, не рухнул, не разлетелся на куски, потому что в нём были и такие как Катя, как Сергей Петрович, как остальные ребята, которые старались его поддержать.
Ну а часы… Часы Ромка оставил на память, и не только о Ральфе Беринджере, но и об этих двух неделях, что целиком и полностью изменили его жизнь…
Девять жизней
Глава 1
– Good morning! My name is Elena Sergeevna. I will teach you until Nina Ivanovna returns from her sick leave[20]. So who is on duty today?[21]
Оля Вахрушева поднялась из-за парты.
– Clean the blackboard, please[22].
Вахрушева прошла к доске, взяла губку и стёрла несколько синих завитков и чёрточек, оставшихся от чьей-то писанины с прошлого урока.
– Thanks[23].
Я молча взирал на кареглазую коротко стриженую брюнетку, нашу новую англичанку.
Издали я вполне могу смотреть на людей, даже на незнакомых. Если те, конечно, не смотрят в ответ.
Нина Ивановна, та, что вела прежде, сломала ногу. Говорят, неудачно упала. Для неё-то, само собой, это неудача, а мы возрадовались. Почти всю неделю в нашей группе не было английского. «Французы» нам страшно завидовали – пока они спрягали глаголы и тренировали грассированное «Р», мы болтались по школе без дела, наслаждаясь неожиданной свободой. И вот теперь свобода, судя по всему, закончилась.
Новая англичанка была совсем молода. Говорила резко, громко (я еле сдерживал порыв прикрыть ладонями уши) и торопливо. Прямо строчила как из пулемёта. И кроме того, что она – Елена Сергеевна, я вообще ничего из её речи не понял. Впрочем, я бы вряд ли понял больше, даже если бы она сказала то же самое по слогам. Английского я не знаю совершенно. Вообще-то, у меня почти со всеми предметами беда, ну, кроме литературы и русского, но с английским дела обстоят хуже всего.
– Let's remember what you studied last lesson. As far as I know, you should have prepared a story about the sights of your native city. Who is ready to answer?[24]
Воцарилась абсолютная тишина, какая бывает только тогда, когда никто не хочет отвечать и напряжённо ждёт, на кого падёт выбор учителя. Я оглянулся на одноклассников, пытаясь по их лицам разгадать, что же всё-таки она сказала. Но все как один уткнулись в учебники. Неужто и правда домашку спрашивала? Она ведь первый день! А то, что задала на прошлой неделе Нина Ивановна, никто не готовил, разве только отличницы – Маша Ларионова и Марина Петренко, но и те молчали, пряча глаза.
Англичанка дала ещё несколько секунд, ожидая хотя бы одного добровольца, затем взялась за журнал и вдруг как выстрелила. В меня.
– Белов!
Я аж вздрогнул от неожиданности. Меня никто и никогда не вызывает к доске. Меня нельзя вызывать! Все знают, что вслух я отвечать не могу. Для меня даже просто подняться из-за парты под прицелом выжидающих глаз одноклассников – сущая пытка. Если бы просто выжидающих! А то ещё и насмешливых, и презрительных, и откровенно злорадных.
Меня в классе не любили. Да что там! В местной иерархии я занимал самый-самый низ. Даже к Сёме Сухачёву – распоследнему двоечнику, чьи плечи вечно усыпаны перхотью, – относились лучше. Я же в глазах общественности был не только полный идиот, который двух слов связать не в состоянии, но ещё и псих законченный. В общем, фрик по всем фронтам.
– Белов! Go to the blackboard[25]… – требовательно повторила англичанка.
А я окаменел.
– Is he absent today?[26]
– Да нет. Не эбсент. Вон он, у окна сидит, – ткнул в меня пальцем Рогозин. – Но он не выйдет.
– Почему? – Англичанка так удивилась, что перешла на русский.
И наши затараторили наперебой:
– Псих потому что.
– Он никогда не отвечает…
– Псих и придурок.
– Он не знает…
– Да он вообще ничего не знает! И по-русски тоже…
Англичанка подошла к моей парте, последней в крайнем ряду, где я сидел в гордом одиночестве – со мной, понятно, никто сидеть не желал. Встала, скрестив руки на груди. Вроде невысокая и худенькая, а нависла, как скала. Я инстинктивно съёжился.
– Хотя бы из-за парты ты можешь встать, когда тебя учитель спрашивает?
Я молчал. Не двигался. Тело мне неподвластно. Внутри всё оцепенело, будто меня льдом сковало. И голос её доносился словно через километровую толщу воды – глухо и искажённо. Лишь сердце моё бухало, да так оглушительно громко, что, казалось, всем вокруг слышно. Стремительно нарастала паника, хотя со стороны всё выглядело так, точно я впал в анабиоз, потому что и пальцем не мог шевельнуть.
Подобное со мной случается, и довольно часто. Стоит только разволноваться, порой даже из-за мелочи. Своеобразная защитная реакция организма на слишком яркие внешние раздражители. Так говорит мой психотерапевт, к которому меня упорно водит мама. Насчёт «защитной» я бы с ним поспорил. Что это за защита такая? Мимикрировать под ничто? Под неживое? Чтобы окружающие потеряли интерес и оставили в покое? Будь моя воля, я бы для себя выбрал какую-нибудь другую защитную реакцию. А то сижу всякий раз полено поленом, даже шелохнуться не могу. Но это ещё не самое плохое. Главная мука – в самый пик волнения или тревоги я слышу, а порой и вижу Её. Она является ко мне вот уже… в общем, сколько себя помню.
Маленьким всерьёз верил, что она – чудовище и такая же реальная, как я сам. Теперь-то понимаю, что это всего лишь неконтролируемая галлюцинация. Но, поверьте, от этого не намного легче. Психотерапевт утверждает, что жуткое видение – следствие моих скрытых страхов. А я вот думаю, что всё наоборот. В смысле, все эти самые страхи, комплексы и срывы – как раз таки из-за Неё. Господи, да я бы посмотрел на этого всезнайку, если бы Она явилась к нему, как ко мне! И послушал бы потом его заумные рассуждения.
Но Она терзает только меня. Будто меня кто проклял. Её нет, только когда я абсолютно спокоен, что бывает, к сожалению, нечасто. Мама это знает, поэтому давным-давно предупредила всех учителей, чтобы не нервировали меня. Чтобы вообще не замечали. Просто давали письменные задания на дом. Мы и комиссию прошли психолого-медико-педагогическую. Справки все нужные предоставили. И в школе пошли навстречу. На уроках я просто присутствую, никто меня не трогает. Вот только одноклассникам рты не заткнёшь. Для них наблюдать, как я трясусь и бледнею, – забава номер один. А если начинаю кричать и отбиваться – это вообще целый аттракцион. Хотя в этом году, как перешли в девятый класс, изводить стали гораздо реже. Чаще просто не обращали внимания, словно я – пустое место, полный ноль. И такое положение меня полностью устраивало. Пусть ноль, лишь бы не привязывались. Оставалось дотерпеть восемь месяцев, как-нибудь сдать экзамены – и всё, прощай школа!
И вот теперь на меня насела эта Елена Сергеевна, принёс же её чёрт! Я старательно пытался отключиться от происходящего, уйти в себя, подумать о чём-то отвлечённом – в общем, успокоиться: так советовал поступать мой психотерапевт. Но это только советовать легко. Англичанка давила, её резкий голос врезался в мозг, словно сверло электродрели. И вот уже на смену оцепенению пришла знакомая дрожь, подступила паника. Ещё чуть-чуть, и контролировать я себя вообще не смогу. А потом придёт Она. Это уж как пить дать.
Нет. Уже пришла. За секунду до её появления я почувствовал дуновение холодного воздуха. И вот она медленно двигается по проходу, прямиком к моей парте…
Как всегда, никто, кроме меня, ничего не видел. Конечно, её же породил мой больной разум!
Она всегда одинаковая: одутловатая, бледная до синевы, в грязных лохмотьях. Мокрые пряди свисают на лицо, в них запуталось что-то тёмно-зелёное, склизкое. Водоросли? Тина? Веки её вздуты, но всегда сомкнуты. И на том спасибо – даже представлять не хочу, какие у неё могут быть глаза. Правда… в такие моменты мне всегда кажется, что она смотрит на меня, видит сквозь закрытые веки. При каждом движении я слышу омерзительный чавкающий звук. Но хуже всего запах. Запах сырости и разложения.
Она остановилась рядом с англичанкой и позвала:
– Жан… Жан… Жа-а-ан…
Почему она называет меня каким-то Жаном – ума не приложу. Я совсем даже не Жан. Я – Антон. Но руки она тянет именно ко мне! Синие, сморщенные, взбухшие. Ужасно! И самовнушение, что всё это жуткая иллюзия, нисколько не помогает. Однажды я попытался превозмочь страх – зажмурился, замотал отчаянно головой, пытаясь стряхнуть навязчивое видение, и вдруг почувствовал, как мокрые ледяные пальцы сцепились на моём запястье. Руку тотчас пронзило мёртвым холодом. Еле вырвался…
Она обычно исчезала тогда, когда я начинал истошно кричать и отмахиваться. Просто растворялась в воздухе. Я уставился совсем рядом с Еленой Сергеевной, любой бы сказал – в пустоту, но я-то видел, как ко мне тянутся страшные руки. И вскочил, крича что есть мочи: