Проснулся я совершенно больным. Меня била крупная дрожь, внутри всё полыхало. Я никак не мог успокоиться. До сих пор чувствовал себя коленопреклонённым на дощатом помосте, ожидающим, что в следующую секунду для меня закончится всё. Рука непроизвольно коснулась шеи…
Уснуть я больше и не пытался. Казалось, теперь, после такого сна, я вообще вряд ли смогу спать.
Тихо, так, чтобы не разбудить родителей, я прокрался на кухню и включил чайник. Но ни горячий чай, ни самовнушение, ни капли валерьянки не помогли унять дрожь. Ждать до утра не мог – схватился за ноутбук. Трясущимися руками вбил запрос в Гугл: «Жан-Антуан Бланк». И – вуаля – всё совпало! В статьях сухо и лаконично говорилось о том, каким талантливым музыкантом был месье Бланк и каким при этом жестоким и бездушным человеком оказался, цинично убив девушку, которая его любила. Я себя не оправдывал. Ведь не спас, даже не попытался, хотя мог, – это тоже преступление, заслуживающее кары. Единственное, чем утешал себя – что теперь-то я не такой… И, очевидно, должен был доказать это на деле. Вот только как?
Теперь сомнений не оставалось: будучи врачом Энтони Уайтом, я этого сделать не смог, потому и закончил так трагично, потому и страдаю до сих пор. Я снова с головой ушёл в изучение книг о реинкарнации, но ничего нового оттуда не вынес. Я понимал причины, видел последствия, оставалось узнать одно – как исправить содеянное. И это было самым сложным.
Глава 9
В последнюю неделю второй четверти школу охватила предпраздничная суета. Казалось, не только учеников, но и учителей грядущий Новый год волновал больше, чем оценки. Буквально в воздухе ощущалось это приподнято-взбудораженное настроение. Лишь один я не вписывался в эту радостную атмосферу. Месяц прошёл, как я узнал свою тёмную тайну, но дальше так ни до чего и не додумался. А самое ужасное, что с того времени ночами меня мучили кошмары. Снилась утопленница эта… Словно вживую, чувствовал я страх скорой казни, даже не столько страх, сколько невыносимое ожидание неизбежного…
Хорошо хоть, среди бела дня видения не повторялись, но и ночных мучений хватало с лихвой.
Каждый вечер я шёл спать, как обречённый. Боясь уснуть, по полночи лежал с открытыми глазами, пока просто-напросто не смаривало. По возможности и вовсе не спал. Я похудел, осунулся, под глазами пролегли тёмные круги. От постоянного недосыпа то и дело накатывали головокружение, слабость, тошнота. Тут уж и мама не на шутку встревожилась. В очередной раз заставила пройти полное обследование, которое, впрочем, ничего серьёзного не выявило. Я понимал, что долго без сна не протяну. С ума бы, главное, не сойти!
В понедельник, среди истории, к нам заглянула завуч-организатор, Анна Константиновна. Она вела у нас химию, которая по расписанию шла следующим уроком. Извинившись перед историком, Анна Константиновна объявила:
– Девятый «А», вместо химии спускаемся в спортзал, будем готовить помещение к новогоднему балу и утренникам.
Эту новость встретили чуть ли не криками «ура». Я, наверное, единственный, кого не воодушевляла перспектива наряжать ёлку и украшать стены. Я бы лучше спокойно отсидел химию. Но наши развеселились настолько, что начисто забыли про историю. Поднялся такой галдёж, что голос историка совсем затерялся. Никого больше не волновала национальная политика СССР 20-х – 30-х годов минувшего столетия. Какая тут коренизация[58], когда сама завуч распорядилась вместо урока вешать шарики и гирлянды! Сквозь такой гвалт и звонок-то едва прорвался.
Весь инвентарь из спортзала уже куда-то вынесли, а посреди установили высокую, чуть не до потолка ёлку. Вокруг на полу стояли развороченные коробки с украшениями. Тут же громоздились стремянки. Анна Константиновна обозначила фронт работ и распределила обязанности.
– Так! Ещё буквы надо принести, – всполошилась она. – Белов! Антон, всё равно без дела стоишь. Сбегай в актовый зал, я там оставила коробку с буквами. На рояле, должно быть. Вот тебе ключ. Только когда уходить будешь – обязательно запри дверь. Не забудь!
– С какими буквами? – влез любопытный Рогозин.
– С какими! «С Новым годом», конечно. Вон там натянем гирлянду и прямо над ней повесим буквы.
Он ещё что-то спрашивал, но я уже ушёл. Поднялся на второй этаж и открыл массивные двойные двери актового зала. Здесь у нас обычно проходили всякие торжественные мероприятия вроде концертов самодеятельности, викторины, вручения наград за какие-нибудь заслуги.
Я прошёл по проходу между рядами кресел, запрыгнул на сцену, левый угол которой занимал рояль. На закрытой крышке действительно стояли коробки. В одной оказались буквы из плотного цветного картона – вероятно, их и требовалось принести. Взять бы мне то, что велено, да идти назад, по сторонам не глядя. Но я скосил глаза на узкую длинную тумбу у стены и почти сразу усмотрел футляр. Сердце мгновенно ёкнуло. Затаив дыхание, я подошёл и открыл – скрипка!
Простенькая и наверняка расстроенная, но всё же… Откуда здесь скрипка? Кто на ней играет?
Я осторожно коснулся верхней деки, легонько провёл пальцами по струнам, колкам, завитку. И вот уже инструмент у меня в руках, а я сам не свой. Внутри меня что-то затрепыхалось, забилось, словно просясь вырваться наружу, нет, требуя, – и я уж не могу противиться этой силе.
Аккуратно подкручиваю колок и настраиваю струну «ля» на слух, добиваясь нужного звучания. Затем и остальные. Проверяю на чистую квинту[59]. Собственные руки кажутся неуклюжими, точно чужие. Подстраиваюсь. Вскидываю скрипку, взмахиваю смычком и, не раздумывая больше ни о чём, начинаю вслепую играть Шуберта. Актовый зал наполняет мелодичная и проникновенная «Вечерняя серенада». Я закрываю глаза и сам тону в этих звуках… Но внезапно чувствую лёгкое беспокойство, открываю глаза и натыкаюсь на ошарашенный взгляд Ларионовой. Мелодия обрывается смазанным глиссандо[60], точно взвизгнул мартовский кот, – аж сам невольно морщусь.
Мы молчали и просто смотрели друг на друга. Не шевелились, словно застыли. Потом в дверях показалась Анна Константиновна.
– Вы это слышали?! Стойте… Так это ты, Антон, сейчас играл? – спросила она, переводя изумлённый взгляд с меня на скрипку, которую я всё ещё сжимал в руке.
Я кивнул.
– Не могу поверить! Что же ты скрывал такой талант? А я думаю, где ты потерялся, может, буквы не можешь найти. Подхожу и слышу музыку… И не понимаю, откуда, кто… А это, оказывается, ты… Просто невероятно!
После школы впервые за долгое время мы шли домой вместе с Машей. И странное чувство охватывало меня. Такое, наверное, возникает, когда неожиданно встречаешь человека, которого когда-то очень близко знал, а потом долго-долго не видел. И вот он, вроде тот же, каким его помнишь, но в то же время совсем другой, изменившийся, почти чужой. Так же и с ней.
Лёгкость, что была в самом начале, когда мы только подружились, исчезла, но и не чувствовалось холодного отчуждения, что разверзлось между нами потом. Мы как будто заново присматривались друг к другу. Осторожно, как в потёмках, искали подходящие темы для разговора.
Я ловил на себе виноватый взгляд и хотел сказать, что нисколько не упрекаю её и вовсе не считаю, что она предала нашу дружбу. Хотел сказать, что полностью понимаю её – кому охота дружить с «психом». Но не хотелось напоминать про тот мой приступ, да и психом называть себя, даже не всерьёз, тоже не хотелось. Она и сама избегала этой темы и старательно делала вид, что её интересуют мои неожиданно открывшиеся музыкальные способности. Хотя нет, не вид, – это Машу и вправду очень интересовало.
А вечером мне пришли от Маши одна за другой две эсэмэски: Антон, прости меня за всё! Мне очень стыдно за свою слабость и трусость. Я винила себя каждый день, но не могла отважиться и подойти к тебе. И теперь ненавижу себя за это.
И следом: Мне очень тебя не хватало.
Я и не думал на неё злиться, а тут и вовсе внутри что-то дрогнуло и зазвенело. И захотелось немедленно услышать её голос. Сказать, чтобы перестала изводить себя, что всё нормально и что я тоже очень скучал. Последнее, правда, вряд ли осмелился бы произнести вслух.
Поборов дрожь, набрал номер и после первого гудка услышал робкое:
– Да?
Мы поговорили по душам. Я, как мог, убедил её, что зря она так себя корит, что хватит уже покаяний, что мы можем снова дружить, как прежде, стоит ей только захотеть. «Конечно, хочу! Спрашиваешь!» – восклицала Маша.
И мне стало почти легко, почти свободно. Если бы только не эти жуткие сны, о которых со страхом думал с приближением вечера, то я бы чувствовал себя абсолютно счастливым.
На другой день мы снова шли вместе, неловкости уже почти не было, и Маша прямо засыпала меня вопросами. А больше всего её волновало, почему я никогда не говорил, что играю на скрипке. Мне не хотелось сочинять правдоподобную историю, врать не хотелось тем более, поэтому я молча пожал плечами. Но она не унималась, выпытывала, дразнила, трепала за рукав куртки. Совсем как раньше. Я юлил и уклонялся от прямых ответов, пытался перевести разговор на что-нибудь другое, но безуспешно. Оказалось, её не так-то просто сбить.
– Ну же! Колись! Ах так! Не хочешь подобру-поздорову, значит, будем пытать.
И Маша вдруг крутанулась на маленьких каблучках и, сияя улыбкой, толкнула меня в грудь. От неожиданности я не удержал равновесия и завалился прямо в сугроб. Снег забился в уши, за воротник, в рукава, но всё это ерунда. Маша, смеясь, склонилась надо мной, а я смотрел в её глаза и чувствовал – вот оно, счастье. Такое огромное, что задохнуться можно.
– Слушай, нам надо непременно сыграть вместе! Дуэтом! – перед тем как мы разошлись по домам, сказала Маша. – Это будет потрясающе, вот увидишь!
Я снова молчал.
– Приходи ко мне со своей скрипкой? Сегодня и попробуем.