– А я думаю, опубликуешь.
Я зарываюсь в него лицом.
– Если только попытаюсь, Люк меня бросит, – бормочу я, не успев осознать, что это на самом деле так.
– Тогда точно нужно опубликовать, – говорит Томас. Он явно не шутит.
– Но… Адди. Что подумает дочь, когда вырастет и прочитает это?
– Роуз. – Томас поворачивается ко мне. – Адди подумает, что ее мать изо всех сил пыталась понять, что же такое иметь ребенка, после того как активно сопротивлялась самой мысли о материнстве.
– Именно это меня и тревожит, – вздыхаю я.
Я пыталась играть в семью для Люка, для Адди. Пыталась полюбить семейную жизнь, особенно в первые дни, когда вернулась из больницы домой. Терпеливо сносила перерыв, разлучивший с университетом, моими лекциями, работой и коллегами. И не могла дождаться, когда же через пару недель вновь приступлю к своим обязанностям. Люк настаивал, чтобы я продлила отпуск и на весь грядущий семестр, но я упрямо твердила: «Нет, ни за что». Мне никогда не нравилась перспектива спустить с трудом выкроенные дни академического отпуска на то, чтобы провести еще пять месяцев дома с Адди.
Академический отпуск никогда не предназначается для ухода за ребенком. Его тратят на исследования, написание книг по результатам этих исследований, для обучения за рубежом. Для рождения ребенка женщины-профессора берут отпуск без содержания, а потом с трудом возвращаются в научные круги. Я такой никогда не была и не собиралась становиться.
Пусть я родила, это не отменяет другой факт: я все еще не хочу быть матерью и тем более – женой.
С Томасом и чувствами к нему все иначе. Совсем наоборот.
– Почему ты здесь? – внезапно спрашиваю я Томаса.
Солнце уже сместилось. Томас отодвигается на несколько дюймов, надевает темные очки.
– В каком смысле?
– Что ты делаешь здесь, со мной? Я замужем. Недавно стала матерью. Да я только что родила! – говорю я и жалею, что не могу запихать слова обратно в рот.
Это бунт? Я бунтую против себя самой? Ведь мы прекрасно проводили время, отдыхая на чудесной террасе…
– Ты это к чему? – спрашивает Томас, садясь.
– Вспомнила об Адди. Как я ее не хотела, а теперь пытаюсь стать ей хорошей матерью, но ничего не выходит. Совершенно ничего. Мать из меня ужасная, да и жена такая же.
Томас замирает.
– Наверное, лучше тебя спросить, что ты здесь делаешь со мной, Роуз? Учитывая тобой же названные причины.
Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть ему в глаза:
– Не могу перестать с тобой видеться. Я едва вынесла даже те две недели, когда мы расставались.
– Что ж, я тоже пытаюсь не видеться с тобой и не могу, – говорит Томас.
Внутри меня вспыхивает паника.
– И все еще пытаешься?
Томас отодвигается от меня так, чтобы больше не касаться.
– Я твердил себе, что нельзя ехать с тобой сюда. Что каждый раз, когда мы делаем что-то подобное, становится хуже. Убеждал себя позвонить тебе и все отменить.
Паника переходит в обиду.
– Ты чуть все не отменил? Ты правда думал отказаться от выходных со мной? – я повышаю голос, хотя чему тут удивляться.
Я его полностью понимаю. Замужняя женщина с младенцем. Зачем я Томасу?
Красивый, веселый, добрый, состоявшийся мужчина – у него будет куча женщин, если он пожелает, если захочет кого-то себе найти.
– Но я не отменил. Ты плачешь, Роуз?
Касаюсь щеки – и пальцы становятся влажными.
– Наверное.
– Не хочешь сказать почему?
– Все как обычно.
Мы только вчера приехали в этот отель. Выходные начались так головокружительно, так захватывающе. Каким-то чудом нам удалось заполучить целых две ночи, сорок восемь часов подряд. Только Томас и я, больше никого. Я бесстыдно счастлива, я сама по себе, и кажется, это продлится вечность. Но время уходит, с ним утекает и мое счастье, вдруг я буквально вижу, вижу прямо сейчас тот миг, когда нам с Томасом придется снова попрощаться. Отправиться каждому в свой дом, жить собственной жизнью, мне – снова быть матерью и женой, не собой, а кем-то другим. Он вернется к своим друзьям, работе, коллегам, долгим телефонным разговорам с сестрой, с которой я еще не знакома, с обожаемыми им родителями, даже не подозревающими обо мне. Однажды наш пузырь лопнет, и в будущем нас ждет только отдельное существование.
Томас берет мой ноутбук и укладывает в сумку. Протягивает руку.
– Идем, – говорит он.
– Куда? – спрашиваю я, но уже знаю.
Мы пойдем в номер, ляжем в постель, займемся любовью, а потом будем валяться вместе обнявшись. Так мы всегда делаем, когда подступает реальность. А она всегда со временем нас настигает.
Томас молча ведет меня наверх. Не успеваем мы дойти до нашего номера, отпереть дверь и зайти внутрь, он поворачивается, заглядывает мне в глаза и говорит:
– Я не оставлю тебя, Роуз.
– Нет?
– Нет. Вряд ли я смогу.
– Почему?
– Потому что люблю тебя, – отвечает он, вот так просто, будто не задумываясь. Может, и правда не задумывается. Возможно, пути назад у нас нет.
– И я тебя, – отвечаю я, ведь знаю – для меня тоже нет хода назад. Я уверена.
За выходные я плачу еще только один раз, когда приходится расставаться и Томас высаживает меня неподалеку от моего дома.
Я смотрю, как он уезжает к собственной жизни, отдельной от моей. Знаю, мне должно быть стыдно из-за этих выходных, из-за того, что творю с Люком и Адди, из-за бесконечного обмана. Но я просто не могу. Как мне может быть плохо, если я так сильно кого-то люблю? Того, кто напоминает мне о том, какая я на самом деле…
Идти еще пару кварталов, я качу чемодан по тротуару и вдруг начинаю плакать. За квартал до дома плачу уже так сильно, что едва могу дышать. Стою на углу и рыдаю. Мимо идут люди и глазеют на чокнутую плачущую женщину.
Возле нашего дома есть церковь – небольшая, но очень красивая, я захожу туда прямо с вещами. Через витражи льется свет: красный, оранжевый, розовый. Лучи разбегаются в полумраке, в них играют и танцуют пылинки. Сейчас здесь пусто. Качу чемодан мимо купели со святой водой и сажусь на последнюю скамью. И даю волю слезам, пока их больше не остается.
Наконец мне удается перевести дух; за окном солнце высветило зеленые, желтые и фиолетовые стекляшки. Встаю и возвращаюсь в суету городских улиц, к дому, где живу с мужем и дочерью, Адди. Вхожу в дверь, за которой снова должна стать матерью. Той, кем думала, мне никогда не быть, той, кем никогда быть не хотела. И все же каким-то образом вышло иначе.
2 марта 2008 года
Роуз, жизнь 4
– Люк, что-то не так!
Я стою в кухне, вцепившись в край черной столешницы там, где в граните скол; большой палец упирается в эту впадину.
– Люк! – громче зову я.
Голова кружится, в ушах шумит кровь. Наконец-то я понимаю, что имеют в виду люди, говоря это. Сажусь прямо на пол, на крошки и прочие плоды моих попыток приготовить ужин. Колени согнуты, большая выпуклость на месте талии твердая и напряженная. Незнакомое ощущение. Не похоже на обычный беременный живот, что-то не так.
– У тебя отошли воды?
– Нет. Вряд ли…
Наши взгляды устремляются к ластовице моих угольно-серых легинсов – не влажные ли они. Нет. Может, я просто драматизирую и все нормально?
– Думаешь, пора? – спрашивает Люк. В его голосе – счастливые нотки, которые появились, когда я сообщила о своей беременности. Мне они нравились.
Сейчас он к тому же явно встревожен.
С начала беременности Люк излучал счастье, и, будто лекарство, оно проникло и в меня. Я понятия не имела, что в этом нуждаюсь. Наш брак исцелился. Все шло как нельзя лучше.
Кто знал, что беременность может стать решением проблем? Я думала, она нас уничтожит, прежде чем осчастливить.
В этот миг мой вздувшийся живот пронзает боль – и я кричу.
Однажды, месяца три назад, Люк вернулся домой рано, удивив меня. Я ждала его только через два часа. Он вошел и услышал, как я вслух разговариваю со своим животом. То есть с ребенком. Да, я стала делать это, только втайне от всех, особенно от мужа.
Обычно я приходила с работы около трех и иногда готовила что-нибудь затейливое. В тот день я делала соус, который требовал много внимания и пары часов на плите. Как раз нарезала ингредиенты для основы.
– А знаешь, из сельдерея, морковки, лука и чеснока можно приготовить что угодно? Однажды ты будешь варить этот соус с мамочкой. Может, я попрошу дедушку сделать для тебя специальный стульчик или лесенку, чтобы ты могла забраться на нее и смотреть на стол рядом со мной. Дед с удовольствием его смастерит! Вместе постряпаем, а потом ты попробуешь то, что приготовила сама, и будешь страшно собой гордиться. Моя мама, твоя бабушка, обожает готовить. Она передала эту любовь мне, а я хочу передать тебе.
Я совсем не сентиментальна. Терпеть не могу, когда все скачут вокруг будущих мамочек: подожди, вот родишь и будешь та-а-ак счастлива – сама же знаешь, как это бывает.
Лучше сразу меня убейте.
И все же, оставаясь дома одна, я привыкла общаться с ребенком. Это вошло в привычку. Так странно: ты сама себе хозяйка, отдельная личность, но почти десять месяцев вы с ребенком составляете единое целое. Этого не чувствуешь, пока не начинаешь замечать, как меняется твое тело, и каждый раз, опуская взгляд, видишь доказательство, что внутри тебя есть еще кто-то. Прежняя ты изменилась. Расширилась. Когда ребенок начинает шевелиться, пинаться, ты на самом деле понимаешь: вас двое. Ты больше не одна.
Это даже мило.
Итак, я болтала, нарезая панчетту[9], и на середине фразы услышала шум позади. Замолчала, опустила нож и обернулась. В дверях стоял Люк и наблюдал за мной с забавным выражением лица.
– Давно ты там стоишь? – буркнула я.
Щеки немедленно вспыхнули. Кровь прилила к шее, к ушам, ко лбу. Я стиснула зубы. Меня застукали!