Сколько еще это будет продолжаться и закончится ли когда-нибудь вообще? А вдруг я так и не забеременею, значит, мне придется заниматься этим до скончания дней? Или по меньшей мере до менопаузы…
Подумать только, когда-то я устраивала Люку сюрпризы перед его возвращением домой – ждала мужа голая в нашей кровати. Выходила на прогулку в юбке и без нижнего белья, чтобы прошептать об этом Люку, пока мы, держась за руки, шагали ужинать. Я придумывала планы соблазнения, когда мы встречались, когда были помолвлены и в первые годы брака. Раньше я считала себя весьма искушенной в сексе, а сейчас это кажется просто нелепым действием. Словно наконец выяснилось, что роль, которую я исполняла в спектакле, временная и мне не подходит.
Каково это – хотеть секса? Я даже вспомнить не в состоянии.
Будто внутри моего тела есть тумблер, и теперь он выключен, а я не представляю, как снова его включить. Провода замкнуло, а электрика, который мог бы все починить, похоже, не существует. Или Люк просто не знает, как это делать.
Идут минуты – три, четыре, пять, вот уже наверняка шесть – и я вспоминаю, что постоянно твердят студентам колледжа о сексе, вожделении и последствиях, которые обязательно наступят, если партнер не дает согласия. Необходимо проявлять осмотрительность, ведь обратная сторона вожделения – это изнасилование и преступление.
Даже сама мысль обо всех этих полных благих намерений разговорах со студентами смешит, когда мой муж двигается на мне, а я совершенно отрешенно лежу на спине. Как называется то, что мы с Люком делаем? Безусловно, это секс, и технически мы оба дали согласие. Но как насчет желания? Могу с уверенностью заявить: секса я не хочу. И все равно им занимаюсь. Я согласилась, хоть и неохотно. Так что же это означает? Сомнительное согласие? Обычная сделка? Я испытываю к собственному мужу не больше эмоций, чем проститутка к клиенту.
Уже прошли семь минут.
Может, восемь или даже девять? Сколько еще?
Думаю о работе, о своем исследовании, о новом проекте. Я собираюсь опросить молодых женщин, решивших не иметь детей. Это как-то пассивно-агрессивно, да? Люку я ничего не сказала, он разозлится, а я слишком устала и не собираюсь спорить. Но очень хочу провести это исследование. Мне нужно знать, что думают эти женщины. Я все время сама об этом думаю. Даже сейчас.
Десять минут, одиннадцать? Наверное, почти все.
Люк мычит и стонет.
Слава богу, наконец-то!
Ни за что больше этого делать не буду, думаю я, глядя, как за окнами опускаются сумерки. Хватит. С меня хватит. Как только эти слова возникают в моем сознании, я понимаю – все.
Люк, задыхаясь, падает на меня сверху, упирается головой в Weekend на моей толстовке.
– Может, на этот раз наконец-то получится, – говорит он.
– Может быть.
– А если нет, пойдем к репродуктологу.
Люк бросает эти слова небрежно, между вдохами, будто рассказывает о погоде, вот, завтра снег пойдет, наверное, лекции отменят…
А я думаю: «Нет. Ни за что, мать твою!»
И наконец тайные мысли о сопротивлении, что последнее время у меня возникали, прокладывают себе дорогу.
– Нет, – отвечаю я, сталкивая его с себя. Поднимаю с пола трусы и легинсы. Когда-то я была женщиной, которая уверенно отказывала мужу. Она все еще жива во мне. Я знаю. Я чувствую ее пробуждение. – Никогда не пойду к репродуктологу. Беременность должна была либо наступить, либо нет. Она не наступила. Нет – значит нет.
– Но Роуз…
– Нет, Люк, – повторяю я. – Нет.
16 февраля 2014 года
Роуз, жизни 1 и 2
– Хочешь еще мороженого, мам? – Я оглядываюсь на медсестру, но та вышла. – Пойду поищу. Может, клубничное найдется.
– Нет, милая, все хорошо. – И мама снова дремлет.
Я встаю, сажусь. Озираюсь по сторонам.
Не знаю, чем заняться. Как всегда, когда бываю здесь.
Возвращается медсестра сменить почти опустевший мешок, что крепится к металлическому штативу. Она меняет его на полный – и химиопрепараты начинают медленно струиться в кровь моей матери.
Она открывает глаза и сонно бормочет:
– Привет, Сильвия.
– Рада увидеться, миссис Наполитано. Как дела?
Ее голос звучит чересчур громко, даже восторженно в тишине палаты, где полно больных раком. Все они лечатся, как моя мама, но находятся на разных стадиях заболевания. Некоторые выглядят здоровыми, их лица еще не утратили краски. Другие – истощенные, бледные, осунувшиеся, кожа обвисла.
Кое-кого я раньше не видела, остальные – постоянные пациенты, они приходят в то же время, что и мама. Мы здороваемся друг с другом, интересуемся, как дела, и на этом все. Иногда одни исчезают, и больше мы их не видим, в основном потому, что терапия закончена. Но порой выясняется, что с лечением запоздали. Может, потому люди редко общаются в этой палате. Никогда не знаешь, кого потеряешь следующим, а с раком и так теряешь слишком многое.
– Миссис Наполитано? – чуть громче зовет Сильвия.
Мама, которая все еще дремлет, с трудом открывает глаза.
– Знаете, Сильвия… Мне лучше, чем ожидалось.
– Врачи сегодня пробуют кое-что новенькое… Предыдущий коктейль не очень подходил вашему организму?
– Да, – соглашаюсь я, чтобы маме не пришлось отвечать.
Сильвия смотрит на меня взглядом, полным сочувствия.
– Возможно, это подействует лучше.
– Мы очень надеемся, – киваю я.
Очень хочется что-то сделать, чем-то помочь, хотя бы словами.
Сильвия постукивает по мешку пальцем, лекарство капает. Она обводит комнату взглядом, снова поворачивается ко мне.
– Продолжайте надеяться, хорошо?
За порогом больницы меня ждут Дениз и Джилл. После душного стерильного воздуха приятно окунуться в прохладу улицы.
– Куда направимся? – спрашивает Джилл, кутаясь в пушистое фиолетовое пальто. Дыхание паром вырывается у нее изо рта, повисает в воздухе и тут же исчезает. – Как настроение?
В те дни, когда маме делают «химию», подруги заходят за мной – после того как мой пост ненадолго займет папа, – чтобы сводить меня куда-нибудь в перерыве. Иногда заскакивают Райя и Дениз, иногда – Дениз и Джилл, как сегодня. Порой только Джилл. Мы убиваем время в магазинах, изредка отправляемся в музей, при случае просто без цели гуляем по городу.
– Наверное, нужно перекусить, – говорю я. – Я сегодня вообще не ела.
– Роуз, не забывай питаться! – возмущенно, по-матерински корит меня Дениз.
Люблю ее.
– Как насчет – ну, не знаю – пиццы?
Дениз размышляет. Пиццу она считает не самой здоровой пищей.
Но выразить протест подруга не успевает, вмешивается Джилл:
– Хочешь пиццу – будет тебе пицца.
Мы пускаемся в путь. Дениз и Джилл выкладывают последние новости о своей жизни: о том, что Джилл и Мария планируют отправиться в отпуск на один из курортов по типу «все включено», чего прежде никогда не делали, но Мария захотела попробовать; о том, как продвигается новый проект Дениз, – хорошо, что помогают аспиранты и не приходится все делать самой.
Я слушаю, время от времени смеюсь, задаю вопросы.
Мы не говорим о моей маме, о ее раке, о том, что она не реагирует на химиотерапию. Не говорим о том, что все случилось так быстро: заболела она неожиданно для всех – и вскоре ей стало хуже.
Не говорим о прогнозах, они не обнадеживающие.
Мы идем по улице, и я слушаю болтовню подруг: какая пиццерия наилучшая, в какой готовят быстрее, ведь скоро нужно возвращаться в больницу. Повезло мне с друзьями! Благодаря Дениз, Райе, Джилл и еще нескольким коллегам из нашего отдела, которые по необходимости подменяли меня на работе, я могла как-то держаться. Стараюсь изо всех сил, надеясь, что, борясь за свою жизнь, я помогаю бороться и маме.
– Как занятия со студентами, Роуз? – интересуется Дениз.
Это первый вопрос, который мне задали за долгое время. Мы сидим в кабинке, ждем, когда принесут еду.
– Да все хорошо. Работа помогает отвлечься.
– Ты еще бегаешь по утрам? – интересуется Джилл.
Она всегда настаивает, чтобы я занималась спортом.
– Бегаю, каждый день. Мне помогает. У меня проблемы со сном.
Подруги кивают.
Приносят пиццу, но я к ней не прикасаюсь. Я вдруг начинаю плакать.
Мы с Дениз сидим на одной стороне, а Джилл – на другой. Она встает и присоединяется к нам, втроем мы теснимся на одном диванчике. Они ждут; я плачу. Дениз обнимает меня, Джилл кладет голову на мое плечо.
Я дала себе слово: при маме никаких слез. Только собранность. Она бы держалась ради меня. Она бы держалась ради моего папы. Это меньшее, что я могу для нее сделать. Но здесь, с подругами, притворяться не надо.
Немного погодя Дениз смотрит на свой телефон, проверяет время.
– Давай-ка поешь что-нибудь, Роуз. Тебе скоро возвращаться.
Я киваю, Джилл снова садится на свое место. Дениз берет кусок пиццы и кладет мне на тарелку, потом еще один – себе. Подруги опять начинают разговаривать на отвлеченные темы: что на этой неделе ожидается снег, о предстоящей рабочей поездке Джилл, о новом коллеге Дениз, который постоянно заглядывает к ней в кабинет.
– Он симпатичный? – любопытствую я, умудряясь вклиниться в беседу.
Пора взять себя в руки.
– Симпатичный, – смеется Дениз и краснеет.
– Может, пригласишь его на свидание? – предлагает Джилл.
– Может, и приглашу, – отвечает Дениз, запихивая в рот последний кусочек пиццы.
Когда мы приближаемся ко входу в больницу, идти становится тяжело, будто вязнешь в воздухе.
– Не знаю, что бы я без вас делала, – говорю я подругам на прощание.
– Хорошо, что тебе не нужно это выяснять, – отвечает Джилл, обнимая меня.
Я разворачиваюсь и возвращаюсь в помещение; больничный запах сразу наполняет ноздри и легкие.
Шагаю бесконечными коридорами, по которым гуляют сквозняки; дорога до палаты химиотерапии, где лечится мама, кажется бесконечной. Первые несколько раз мне приходилось спрашивать подсказки у персонала, но прошло много времени, и я выучила путь наизусть.