Она смотрит то на Томаса, то на Энджела, потом опять на меня. И вдруг ухмыляется, будто силы почти вернулись.
Беру ее за руку и пожимаю.
– И о чем ты только думала, мам? Сунула мой номер первому встречному…
В словах упрек, но на самом деле я шучу.
– Разве не ясно? – отзывается она. – Пытаюсь пристроить дочь. К тому же он не первый встречный. Тоже как ты – профессор! Думаю, это идеальный вариант. Красивый, высокий и не прочь поболтать с твоей мамой.
Она оживляется, будто вмешательство в мою личную жизнь помогает ей вернуться к привычной роли сильной женщины, которая всегда влезала в мои дела.
– Хочется увидеть тебя с хорошим человеком, Роуз. Ты так долго была одна.
– Все в порядке, мама. В конце концов я с кем-нибудь познакомлюсь.
– Я бы не прочь, чтоб ты с кем-то познакомилась прямо сейчас.
– Потерпи, мам.
Она умолкает, затем говорит:
– Я должна сделать все, что в моих силах, Роуз, пока я еще здесь. Мне хочется увидеть тебя благополучной и счастливой перед уходом.
В горле застревает комок.
– Не говори так, мама!
Она ровно дышит. Химия медленно, как всегда, медленно течет по ее венам.
– Дорогая, вскоре нам придется взглянуть правде в глаза.
Я резко выдыхаю и встаю. В груди ноет. Мне нужно выбраться отсюда.
– Пойду попью. Скоро вернусь.
У кофейного автомата я плачу. Выуживаю из сумки монеты, сую в щель одну за другой, а они лязгают, приземляясь. На решетку под носиком падает стаканчик. Раздается жужжание, затем шипение, и на дно начинает стекать густая, словно грязь, жижа.
Какая-то странная, думаю я, присматриваясь. На миг отвлекаюсь на эту дурацкую кофемашину – отвлекаюсь от больницы, от рака, от химиотерапии и мамы, от ужаса, в который превратилась ее жизнь, и наша вместе с ней тоже, от той фразы о правде, чтобы она ни подразумевала под этим словом, хотя я знаю что. Конечно, знаю. Струйка кофе иссякает, стаканчик полон лишь наполовину. Ну и плевать, думаю я и уже собираюсь забрать его, как аппарат включается вновь. Он чуть ли не взрывается, кофейная гуща и кипяток попадают на меня, на ладонь и рукав свитера.
– Дерьмо! – Отдергиваю кисть назад, рассматриваю кожу в красных пятнах. Снова бормочу, уже тише: – Дерьмо…
Я встряхиваю головой, поворачиваюсь и прислоняюсь к стене.
– Я просто не могу… – сгорбившись, шепчу я в никуда, но не договариваю.
– Да уж, эта кофемашина совсем дрянь. На втором этаже есть получше.
Поднимаю взгляд. Рядом стоит Томас.
– Вот черт, – бормочу я под нос, пытаясь овладеть собой. Я вся в кофе, по руке стекает гуща. – Простите, день выдался не лучший.
– Может, я смогу помочь, – предлагает Томас. Расстегивает рюкзак и начинает в нем копаться.
– Не знаю, как с этим справиться, – говорю я больше себе, чем ему.
И я не о кофе.
Томас отвечает не сразу. Он достает салфетку и вручает мне. Я беру ее, потом смотрю на него, впервые по-настоящему смотрю с тех пор, как мама насильно нас познакомила. Томас смотрит в ответ. В его глазах светится понимание.
– Никто из нас не знает, – вздыхает он, беря меня за руку.
2 марта 2008 года
Роуз, жизнь 6
Снаружи, за окнами, падает снег и ложится на стекла затейливыми ледяными узорами.
А здесь, внутри, царят тепло и радость.
– Привет… – говорю я крошечному младенцу в моих руках. Моему младенцу. Адди.
Не могу перестать на нее смотреть. Она завораживает. Отголоски родов, усталость и боль кажутся столь далекими, будто все случилось не несколько часов назад, а пару недель. Я любуюсь Адди и почти забываю, что лежу в больничной кровати, не чувствую запаха антисептиков, не замечаю колючих простыней, уродливых стен, приборов. Адди спит, глазки зажмурены, будто она боится, что они распахнутся, если не закрыть их покрепче. В тишине слышно ее тихое дыхание.
Возможно, Адди будет храпеть, как ее отец. Странно думать, что эта малышка может быть в чем-то похожа на своего отца или даже на меня, свою мать. Интересно, в чем Адди будет не похожа ни на кого из нас?
Скрипит, чуть приоткрываясь, дверь.
– Роуз? – шепотом в полумраке окликает папин голос.
Отец выглядывает из коридора.
– Я не сплю, – отвечаю я.
Он на цыпочках крадется в палату, а следом – мама.
– Не волнуйтесь, малышка в отключке, – говорю я, но не знаю, слышат ли родители. Их глаза прикованы к Адди.
На маме канареечно-желтый свитер – по ее словам, это цвет счастья. Она надела его, получив от Люка весточку, что все хорошо, все пережили роды и совершенно здоровы. Наполитано – люди суеверные, мама просто не могла надеть яркий свитер прежде, чем получила хорошие новости официально. Отца она заставила натянуть такой же канареечный наряд.
– Пап, ну и вид, – смеюсь я.
– Сегодня соглашусь на все, что велит мама. Погоди, она и тебя в желтый приоденет.
Мама достает крошечную шапочку того же цвета для Адди.
– Что скажешь, Роуз?
– Скажу, что она нелепая, – заявляю я и улыбаюсь. – Но мне нравится.
– Правда? – В полумраке видно, что мамины щеки розовеют. – Конечно же, у меня есть свитер и для тебя. – Она начинает рыться в сумке, висящей на плече отца. – Может, Люк сделает семейное фото.
– Я же говорил, Роуз, ты следующая, – ухмыляется папа.
– Сегодня я надену все, что ты захочешь, мам.
Мама отрывается от своего занятия и улыбается.
Как легко сделать родителей счастливыми: сказать маме то, что она мечтала услышать, дать ей желаемое – свитер, внучку. Почему я так противилась рожать, ради чего? Почему так возражала? Что плохого в том, чтобы наполнить любовью мою жизнь?
Папа берет Адди на руки, пока я натягиваю нелепый свитер, который мне вручила мама, на свое ноющее тело. Все это я проделываю так, будто только о том и мечтала, будто это мое предназначение – стать матерью.
После, сидя на больничной кровати и наблюдая за тем, как родители сюсюкаются с внучкой, я ловлю себя на том, что мне не хватает тепла малышки у моей груди. Как быстро мозг и тело адаптируются к новому элементу в жизни, как быстро развивают чувства – осознание присутствия или отсутствия ребенка, понимание того, где он находится, удобно ли ему, безопасно ли.
Что будет с моей работой, с карьерой? Способен ли мой мозг снова заняться научной деятельностью, статьями, преподаванием – или же никогда не станет прежним? Неужели я никогда не стану прежней?
А важно ли это? Не все ли равно… Натягиваю одеяло повыше.
Пока что это не имеет никакого значения и можно наслаждаться мигом восторга, ярко-желтым мигом.
Папа склоняется к Адди и прижимается щекой к пушистой головке.
И все потому, что в тот день я потянулась к Люку.
Цепляюсь за эту мысль и внимательно ее обдумываю. Я потянулась вперед, а не отпрянула, приникла к мужу, а не оттолкнула его, всего лишь слегка сменила направление движения – и вот с нами Адди.
Я нахожусь в реальности, где мы – мой муж, родители, дочь – в больнице. Представив, что Адди так легко могла не появиться на свет, что ее существование в этом мире так эфемерно, я почти теряю голову. Ей меньше суток, но мысль о том, что она вовсе бы не родилась, невероятна. Адди необходима, важна, так же важна, как воздух, дыхание и сердце, что бьется в моей груди.
Кем бы я была сейчас, если бы продолжила спорить с Люком?
В глубине души нарастает странное удовлетворение: я сумела это сделать, подарить миру нового малыша, а бабушке с дедушкой – внучку, чтобы обнимать ее, любить и баловать.
В дверь заглядывает смеющийся Люк.
– Отличный наряд, мамуля.
Мама оборачивается к нему, но он снова смеется:
– Я о другой мамуле, о Роуз!
Мама целует моего мужа в щеку.
– Кстати, у меня и для тебя есть свитер.
– Ну разумеется! – закатывает глаза Люк.
– Твои родители еще не приехали? – интересуется мама. – Можем одолжить им свитера, чтобы сделать ваше семейное фото.
– Какая вы заботливая, – подтрунивает Люк.
Нэнси и Джо ни за что не облачатся в свитера, уж он-то знает.
Муж берет камеру, самую большую, которую бережет для важных съемок.
Чего я не ждала с нетерпением – так это родственников Люка. Снова придется выслушивать советы, терпеть попытки все контролировать: меня, Адди, их сына. Я задавалась вопросом: возможно, появление ребенка смягчит отношение родителей Люка ко мне? Но их потребность указывать, что я должна делать и кем быть, только усилилась. Наверное, время, когда мы все жили в ладу, ушло навсегда.
– Дружно улыбаемся! – командует Люк.
Мама уже заставила его нарядиться в свитер, и все мы выглядим одинаково. Это самое нелепое, что мы позволили ей делать с нами, но нам все равно. Главное – то, как мама сейчас счастлива, и счастье ее наполняет всю палату, отчего зрение размывается и я вижу все нечетко, будто на старом фото, словно то, что когда-то случилось в прошлом или произойдет в будущем, но не здесь и сейчас.
Адди так и не просыпается, пока мы фотографируемся – сначала все пятеро, вместе с Люком на камеру с установленным таймером, потом папа, мама, Адди и я. Люк, Адди и я; Адди со мной и Адди с Люком.
Не могу перестать улыбаться, будто иначе все это – мои родители, Адди, Люк и все хорошее в этой комнате – может исчезнуть. Мы снимаемся в разных комбинациях, а потом я прошу мужа сделать кадр, необходимый мне так, словно от него зависит вся моя жизнь.
– Люк, сфотографируй нас с мамой и Адди? Только втроем?
– Конечно, – соглашается он.
Мама садится на край кровати.
– Ты слишком далеко, – говорю я. – Мне хочется тебя обнять.
Она смотрит на меня, словно для нее никого в целом мире больше не существует. Я наслаждаюсь этим ощущением, даю ему проникнуть сквозь кожу и побежать по венам, наполняя каждую мою клеточку. Хочу приберечь его на черный день, ведь черные полосы всегда наступают…
– Я люблю тебя, – говорит она.