Лиза задумалась. А если бы папа тогда не подарил ей этот глупый зонтик, а Таня про него плохо не сказала бы, а она не пошла бы его вызволять? К этому надо прислушиваться или как?
Она встала и побрела в кухню. Егоровна еще не затевалась с приготовлением обеда, и протирала столовые приборы, помытые после завтрака. Лиза решила еще раз попробовать восстановить отношения:
– Няня, а мои цветы совсем завяли. Может быть, поможешь мне их рассадить? Я плохо помню, как это правильно делать, а ты ж у нас знатная огородница, а?
– Грех это! В божий-то день, – сверкнула на нее глазами суровая Егоровна.
Лиза вздохнула, еще немного постояла в проеме двери, молча глядя на няню и теребя пальцами косяк, потом развернулась и ушла. Оставшаяся в одиночестве Егоровна, видно, сама себе была уже не рада, потому что в сердцах со звоном швырнула вилки в ящик буфета и тоже глубоко вздохнула.
А на следующий день душа Егоровны не выдержала пытки, устроенной ею самой. После завтрака она зашла в комнату, где Лиза с ногами сидела на кровати с книжкой, и приказным тоном велела:
– Вставай! Пошли что ли?
– Куда? – на всякий случай спросила Лиза, хотя ей было все равно от радости, и она уже ногой нашаривала туфельку.
– Я клумбу твою уже пролила. Пошли содить.
– Я бегу, няня! Я только тогда переоденусь.
Выйдя во двор, Лиза увидела, что Егоровна уже переносит из-под навеса корзиночки с цветочной рассадой поближе к клумбе. Присоединившись к ней, она, слегка схитрив, на ходу спросила:
– Няня, как думаешь, сажать по краю или на одной какой-то половине? На всю клумбу-то не хватит!
– Да я думаю, лучше от середины, в кружок, – попалась на удочку Егоровна. – Так потом и наши следы, что натопчем, легче убрать будет. Грабельками погребем, и ровненько все будет.
– А поливать когда? – продолжала Лиза маневры.
– А вот мы сейчас еще раз землицу-то прольем, видишь, вода вся ушла уже. Она ж от жажды измучилась, застоялась родная. А вот как напитается всласть, напьется досыта, так вскоре и сажать будем. И больше сегодня им пить уже не дадим, пусть постараются, пусть на самую глубину свои корешки тянут, чтобы до водицы достать. Так, глядишь, и зацепятся, и приживутся.
Закончив посадку, они обе встали поодаль, все перепачканные землей, но довольные, и любовались на дело рук своих.
– Эх, надо будет докупить, – вздыхала Лиза. – А то теперь это голое кольцо вокруг еще больше в глаза бросается. Хоть бы простая травка на нем была, и то нарядней.
– Травка? – Егоровна хитро посмотрела на Лизу. – Так этого добра у меня полным-полно. Давай засажу, а дней через десять она уж и взойдет, и зазеленеет. У меня и чабрец есть, и мята, и мелисса, и укропчик.
– Мелисса, мелисса! – обрадовалась Лиза как старой знакомой. – Это же, как хорошо ты, няня, придумала! А представляешь, какие ароматы у нас во дворе будут? Сажай.
Мир был восстановлен. Почистившись и переодевшись, они как в старые добрые времена, уселись пить чай у Егоровны на кухне.
***
Разомлев от горячего чаю и от воцарившейся, наконец, благодати, Егоровна, поставив обед, обмахивалась полотенцем и любовалась на свою ненаглядную Лизу. Та, тоже находясь сейчас под расслабляющим действием души, вставшей на свое место, смотрела задумчиво в окно кухни и спрашивала о том, о чем вряд ли посмела бы в другое время.
– Скажи, няня. А ты хотела бы выйти замуж?
Егоровна оторопела от неожиданной темы, но тут же успокоилась, подумав, что это Лиза спрашивает вовсе не про нее, а про себя, только обходным путем, а напрямую стесняется. Молодая ведь! Но и это спокойствие показалось зыбким – ведь если про такое спрашивает, значит, есть повод?
– Лизонька! Да у тебя, чай, кавалер завелся?
– Кавалер? У меня? – теперь пришел Лизин черед удивиться. Она повернулась от окна и посмотрела на няню.– Нет, с чего ты взяла?
– Ну, так, раз про замужество речь зашла, значит где-то рядом и кавалер ходит. Знаем мы!
– Нет-нет, няня. Я именно про тебя спрашивала, – Лиза на миг запнулась, но вертевшиеся последние пару дней в голове мысли оказались сильнее. – Ты прости, если не хочешь, то не будем и говорить об этом. Просто я подумала – вот ты живешь всю жизнь здесь, я просто привыкла, что это было как будто всегда. И будет всегда. Но ведь ты же была молодая, наверно засматривалась на различных парней, неужели ни разу не влюблялась, не хотела свою семью, мужа, детей? И сейчас ты еще могла бы встретить…
– Так я и так всю жизнь в семье, а ты – моё дитё! – перебила Егоровна, явно не понимая хода мыслей своей воспитанницы.
Лиза пересела поближе к няне и уткнулась ей носом в плечо.
– Я про любовь, няня. Может быть, – Лиза совсем перешла на шепот, – может, тебе нравился папа?
В кухне воцарилась полнейшая тишина. А через мгновение Лиза вскользь получила полотенцем по носу, а Егоровна расхохоталась так, что будь, кто еще, в доме, сбежались бы непременно.
– Няня! Ну, что смешного? – Лиза хотела обидеться за полотенце, но тут же сама расхохоталась за компанию.
– Ох, дитятко, насмешила всласть! – Егоровна чуть утихла и вытирала полотенцем уголки глаз. – Твой отец мне по гроб жизни – благодетель!
– Ну, и что? Будто в благодетеля нельзя влюбиться? – уже вовсю разошлась Лиза. – Или ты считаешь, что разница в происхождении – это непреодолимое препятствие? Но ведь чувства-то они ж не спрашивают, приходят и всё!
– Много ты знаешь, пигалица, что как приходит! – в тон ей продолжала опасный разговор няня, но вдруг посерьезнела и сменила тон на задушевный: – А я, дитятко, и взаправду так считаю. Муж и жена должны быть – ровня. А не то все одно, придет время – либо из гордости, либо со зла, либо по глупости, а ткнут носом. Не его родня, так твои друзья. Не другие, так он сам. Не тебя, так – его! Умная баба всегда это в душе держит. Вот Наташка, видать, потому и не пошла за него тогда.
– Наташка? Это Наталья Гавриловна? Так разве… Она же мужа своего любила!
– Любила. И женой ему была верной и преданной. И счастлив он с ней был по свой последний денечек.
– Так как же ты тогда говоришь про нее? Потому и не пошла, что другого любила. Не из-за богатства же ей было за отца идти!
Егоровна молча глядела то в окно, то на Лизу, словно решая, стоит ли продолжать эту тему. Но такие разговоры затеваются редко, а прерываются только от недоверия, либо от чужого вмешательства. В доме стояла полнейшая тишина, Егоровна встала помешать суп, да села обратно на свою скамеечку.
– Рано с тобой, цыпленком, про такое говорить. Глупая ты еще сердцем, жизнь тебя не трепала, да, и, слава Богу. Возьмешь да вдругорядь ненароком хорошего человека и обидишь словом. Или к отцу с расспросами полезешь, а ему, может, не тебе, а самому себе еще не на всё отвечено. Ну, что, птаха?
– Няня! Я клянусь! – Лиза прижала кулачки к груди.
– Не клянись, дурное это. Просто держи при себе. Конечно, не из-за богатства. Да Антон-то в пору жениховства уже тоже был при хорошей мошне. Сам крепкий, статный, надежный. Скажет – отрежет. Рубанет – навеки! Ручищи такие, обнимет – помнет, защитит – убьет! А папенька твой… Стихи, романы, музыка. Сам аки Лель – нежный да ласковый. Эх! Видела я, как она на него в ту пору смотрела. Это сейчас у вас всё проще стало, вон ты говоришь свободно про разницу происхождений. Тогда все не так было, и помыслить-то не всякий мог. Да ты подумай, ну, а кто она-то тогда была? Не для двух своих ухажеров, те ясно дело, окромя нее ничего вокруг не видели. А вот в нашем хоть доме – бабушка твоя, гиацинт бархатный. Кто против нее девка Наташка – полевая ромашка? Дочь пришлого Гаврилки? Это сейчас она дама. Такую жизнь прожила, и горя повидала, и сына одна выдюжила, и мужнее дело продолжила. А тогда она правильно выбрала. По себе.
– Как же так, няня? Так, а как же любовь? – Лиза непонимающе глядела на Егоровну.
– Так, а что такое любовь, дитятко? И то любовь, и это любовь. А вот жизнь – она либо вопреки и наперекор, либо в согласии. Истерзались бы, да измучились. А так и она жизнь хорошую с Антоном прожила. И бабка твоя на старости лет внучку дождалась. И у твоих папы с мамой – вот уж что за любовь-то была! Долгожданная. Не любовь – картина! Ты вон на пианине своей играешь! То вроде легко и светло, как шутка, или нечаянная радость на душе, а то за самое горло возьмет. То переливами, то – как дождик каплет. А то, как грозным порывом громыхнет. А ведь всё это – музыка. Так и любовь. И краски у любви есть, и возраст. Моя-то вот любовь почти в самом младенчестве померла. А больше и не приходила ни разу.
– Няня, няня! Расскажи, – Лиза затаила дыхание, Егоровна впервые что-то говорила о себе.
– Да то рассказ невеселый, может, хватит на сегодня откровений?
– Егоровна, милая! Ты ж сама понимаешь, что такого настроя больше век не случится. Ну, я прошу тебя. Все-таки была любовь-то? А я – никому!
– Да уж и некому, поди, наверно. Кто где теперь? А было нас четверо. Четыре девчонки влюбились в одного парня. Это уж в городе было, как увели меня мамка с папкой с Лугового-то. Там, конечно, тоже какие-то посиделки были и на круг вечером ходили, да несерьезно все это было. Никто меня не приглядел, и я никого из парней особо не выделяла, да и совсем соплюха еще была. А вот как на фабрику всей семьей мы записались, так нас в барак определили. А это, Лиза, такой длинный сарай, и все вперемешку живут, только в конце две клетушки-комнатушки. Так сказать – для семейных. Только нас-то в общую поселили, семьей тогда только молодожен считали. А как первого ребеночка родят – так ко всем и отселяли, втроем в той апартаменте и не развернешься, да еще с пеленками. А у нас, почитай, весь барак семейный и был. Холостые парни и женщины, кто одинокий, те в других бараках селились. А в нашем, или как мы вот – родители с детьми вместе, или взрослые мужья-жены, братья-сестры да дядьки-тетки тоже вповалку. Семья. Вместе-то и дешевле, и легче держаться. Тряпочкой отгородишься – вроде как не видать соседей. Готовили в общей, приходили с фабрики – поешь чего наскоро, да спать. Выходной только воскресенье. Мужики с вечера субботы пьют, на следующий день отходят. А мы в «холодной» постирушки за неделю устроим, да в церкву когда сходим. Папаш