– Так если был, что же не подошел? – Петухов видимо искренне был рад встрече. – Возвращаю чертежи, Никанор Несторович. Ознакомился. Под впечатлением!
– Так и каков будет Ваш вердикт? – поинтересовался Свиридов.
– А вердикт мой таков. Даже если строительство придется вести мне, то я не изменю в этом проекте ни одного штриха! Потому что лучше сделать просто невозможно. Да, Лева. Давай встретимся как-нибудь вдвоем. У меня к тебе тысяча вопросов! Я восхищен. Такое смешение стилей и такая гармония! Ты сильно вырос за последние годы. Давай завтра в «Аквариуме»?
– Рекомендую вам «Медведя», – встрял Свиридов. – У них морс отменного вкуса!
– Ну, я думаю, одним морсом мы завтра не обойдемся, – рассмеялся Петухов.
За ужином Лева осматривал все это семейство, причинившее ему столько душевных переживаний, и думал, что вот как все неплохо сложилось, и он может уехать теперь в любой день. Он смотрел на Ольгу, кокетничающую с Петуховым, и в нем не было больше никакой обиды на нее, действительно – ребенок. Натыкался взглядом на Соню, как на досадную занозу. Оборачивался на громкий смех хозяина. И уже мысленно прощаясь с ними, думал о том, как же он хочет в Москву! К Мимозовым. Мечталось, что эти святки он проведет с их семейством, и что со старшей дочкой уже можно ходить на каток. Представлял, как кто-то из младших будет карабкаться к нему на колени, и проливать на брюки чернила или кисель. А те, что постарше хвалиться своими рисунками. Как вечерами они все вместе будут пить чай – с сыром и брусничным вареньем. Как он будет наблюдать за плавными, степенными движениями Февронии, и перехватывать до сих пор влюбленные в нее взгляды Саввы. И как все это позволит ему не сделаться женоненавистником.
– Вы сегодня в Вашу коморку или в гостиницу? – спросил Леву Свиридов, когда вечер уже подходил к концу.
– Да думаю, что надо начинать собираться основательно, – решил Лева. – Основной гардероб у меня в отеле, так что сегодня – туда.
– Тогда позвольте мне предоставить Вам карету и кучера? – Свиридов кивнул воспитаннице: – Сонечка, распорядись, детка!
***
Лева поблагодарил и стал прощаться со всеми, с Петуховым – до завтра. Он оделся и вышел на мороз. Карета стояла готовая у ворот, а вот кучера что-то нигде не было видно. Ветер был неслабым, мела поземка, начиналась вьюга. Он решил не мерзнуть и, садясь в карету, наткнулся на что-то мягкое. Раздалось «Ой!», он понял, что здесь кто-то уже есть и пересел на сидение напротив.
– Вы?! – хоть в карете и было темно, он отчетливо узнал голос.
– Я жду Вас, Лев Александрович, – голос Сони дрожал, но слез в нем не было. – Я не знаю, увидимся ли мы еще, Вы же вероятно, скоро уедете? Мне не хотелось бы расставаться так нехорошо. Я чувствую, что Вы за что-то на меня сердитесь. Что я Вам сделала?
– О, Боже! – простонал Лев Александрович. – Ну, к чему ворошить все снова?
– Что ворошить? Вы скажите мне, Лев Александрович. А то это, право, бессердечно! Я за собой никакой вины не помню. Какое зло я Вам причинила?
– Хорошо, Соня. Никакого зла, никакой вины, – Борцов вздохнул и продолжил: – Я просто считаю, что Вы начитались романов и стали путать поступки героев и чувства живых людей. Зачем Вы тогда прислали сестру на мой адрес? Хотели чего? Ее падения? Князя Анатоля из меня решили соорудить? В романах и то побуждения бывают… более зрелыми!
– «Он лучше вас всех, и если бы вы не мешали… О, Боже! За что, Соня, за что?» – по памяти процитировала Соня. – Граф Лев Николаевич, том второй, часть пятая. Вы это имели в виду, сударь? Так вот я уже говорила, что безмерно доверяю Вам, Лев Александрович. И сейчас снова докажу это, рассказав то, что и в доме-то не все знают. Я эти слова не только читала, а потому наизусть помню, что и сама слышала. Вы думаете, Оля первый раз из дома бежать собиралась? Пусть она меня простит, это ее жизнь, да теперь уж что… Все равно меж вами ничего не соберешь, не поправишь. А Вы, я знаю, никогда не попрекнете! В Италии подобная история уже была. Мы ведь сюда вернуться собирались, только когда новый особняк уже отстроен будет. А дядя нас оттуда в один день увез, как я ее не пустила к тому, кому она обещалась. Там такой хлыщ был, что как узнал про дядюшкины миллионы, вцепился в нее как клоп. Потом норовил ославить, если не дадут отступного, и во сколько дядюшке стало, чтобы это все уладить, я не знаю. Она вначале кричала, рыдала, ругалась. Со мной все лето не разговаривала, потом забыла – как не было. Раз у нее такая навязчивая мысль, то я подумала – уж лучше с Вами. Я знала. Верила, что Вы ее… пощадите. Пожалеете. Так и вышло. Вы же видели ее в ту ночь, она была как одержимая, не остановить ее было! Она разбудила бы весь дом, полгорода подняла бы. Но я и помыслить не могла, что она так поведет себя после.
– Господи, Соня! А я себе столько придумал. Злился на Вас. Простите меня.
– Я видела, что злитесь, только не понимала за что. Ну, да, тайну Вашей квартиры я выдала. Виновата.
– Да я другое думал.
– Что же?
– Де нет, не стоит. Совестно.
– Ну, уж скажите, я же Вам все рассказала.
– Да? Ладно. Только после этого Вы меня видеть не захотите, и правильно! – Лева собрался с духом и сдался: – Я думал, Вы за мной бегаете, а нам с Ольгой все назло делаете. Вот.
– О, Господи! – Соня закрыла лицо ладонями.
– Соня! Ну, простите меня. Я – индюк. Напыщенный, самовлюбленный индюк. И не стою я ни доверия Вашего, ни дружбы.
– Стоите, Лев Александрович, стоите. Я рада, что мы все выяснили, так гораздо легче. И вот Вам еще одно мое доверенное, как другу, слово. Я люблю. Давно люблю одного человека. Но это не Вы. Мы познакомились еще в Италии, он тоже русский, из Петербурга. Его вызвали сюда дела гораздо раньше нашего отъезда, и он ту историю с Ольгой уже не застал. Вы знаете, в Италии все проще – гулять, встречаться. А здесь? Здесь это возможно только летом, да и то, если дачи вдруг рядом. А так, Вы же знаете, барышень вывозят только туда, куда старшие решат. У нас не было возможности видеться. А как дядюшка установил в доме цензуру, так еще и переписываться стало невозможно.
– Зачем Вы мне все это рассказываете, Соня? – смутился Лева таким откровением. – Это Ваша тайна.
– Моя. Но Вам я доверяю. И Вы можете нам помочь.
– Все, что смогу, – аккуратно ответил Борцов. – Если это не ставит под угрозу Вашу честь. Но лучше расскажите все дяде, не тяните, не берите пример с нас, видите, как все плачевно окончилось.
– А я уже рассказала! – воскликнула Соня. – Вот еще тогда, до Вашего отъезда и рассказала. Так что у нас есть теперь возможность встречаться… Но, конечно, не наедине. А вы же знаете, как это бывает! Как много мне нужно сказать только ему одному! Вот. Передадите? – и она достала откуда-то из складок платья приготовленный конверт.
– Что это? – настороженно спросил Лев Александрович.
– Письмо. Ему.
– Вы же сказали, что теперь видитесь. Вот и отдали бы сами, при встрече.
– Я пыталась, но когда он у нас бывает, дядюшка не отходит от него ни на секунду. Невозможно!
– Но тут нет адреса, – удивился Борцов, осмотрев весь конверт.
– Это только верхний конверт пустой и запечатанный. На тот случай, чтобы успеть бросить в камин, если бы заметил кто-то в доме. Вы его вскройте, а внутренний не заклеен и на нем имя. Я знаю, что Вы читать не станете. Видите, я по-прежнему доверяю Вам безгранично, Лев Александрович.
Борцов наклонился и поцеловал ей поочередно обе ладошки. Соня выскользнула из кареты и побежала к парадному крыльцу. Тут же от сторожки отделилась массивная фигура в тулупе и, усевшись на козлах, зычно крикнула:
– Куда изволите, барин?
Барин прибыл в апартаменты отеля и быстро уснул после насыщенного вечера. На следующий день, собираясь в ресторан, он вспомнил про письмо и достал его из кармана шубы. Он разорвал верхний конверт и прочел на внутреннем: «В собственные руки архитектору Петухову Александру Владимировичу от его topolino ».
Так вот к кому бегала Сонечка от Бекешки! Всё стало на свои места.
Лева уехал в Москву, оттуда – устраиваться в Нижний. Через три месяца он снова, ненадолго, посетил столицу, чтобы быть приглашенным шафером на свадьбе Петухова и Сони. От его Петербуржской влюбленности у него остался шлейф недоумения от несоразмерности собственного поступка и его последствий и легкий шрам на душе от незавершенности действий. А особняк, который достроил Петухов, впоследствии называли все равно «борцовским».
***
И вот, возможно, это повторяется снова. Прошло время, душа набралась сил и снова переполнена какого-то восторга. Что с этим будет потом, пока неясно. Но сейчас, все вокруг – это Лиза! Ее голос, ее смех, ее наряды – утренний домашний и тот, на прогулке… Он помнит их до каждой складочки, до рисунка отделки. И ее испуг, когда он расписывал трудности публичных выступлений, и ее послушность его урокам, и ее настойчивость в достижении результата! И ее глаза.
Войдя в дом, Лев Александрович, прямо с порога кинулся к рабочему столу, начал копаться в бумагах, разбросал попадавшиеся под руку листы и записи, искал что-то конкретное. Еще зимой, когда впервые к нему пришли мысли о собственном доме, он сделал ряд набросков. Но потом рутина захватила его, и он забросил ту папку неизвестно куда, а вот сейчас отчего-то вспомнил. Отыскав эскизы трехэтажного особняка, он стал делать новые зарисовки. На уровне второго этажа уже был им, еще тогда, запланирован балкон – изящный, черным металлом на светлой стене четко являющим свой ажурный рисунок, такой наверняка бы понравился Минху. Теперь же Борцов прорисовывал балкон массивным, каменным – тот плавно переходил в опоры, изломом сливался со стеной, делаясь продолжением ее бордюра. По краю его крест-на-крест шла белая окантовка. Лева встал, налил стакан воды, снова стал рыться в недрах стола и, достав акварель, тут же сделал фон стен на рисунке бледно-фисташковым. Удовлетворившись результатом, оставил его сушиться на столе. Только после этого он успокоился и пошел переодеваться и мыть руки.