винку лежащей на боку селедки, стараясь, чтобы на костях не оставалось мяса, и вспоминала, как строго в Институте следили за тем, чтобы ученицы не только прибирали волосы на занятиях по кулинарии, но и обязательно являлись на них в туго повязанных платках.
Отделить кости вместе с хвостом от нижней половины, придерживая ее двумя пальцами, было уже совсем простым делом – селедка постепенно сдавалась на милость победителя. Лиза выискивала, выбирала и выщипывала мелкие оставшиеся косточки, когда вернулась няня.
– Няня, поправь мне волосы, пожалуйста, – попросила она.
– Да не майся, доню, дай дальше я сама! – бормотала Егоровна, заправляя прядь на место. – Все правильно помнишь, уже ж видно!
– Нет-нет! Я почти уже все! – Лиза кивнула на буфет. – Дай мне то блюдо, ну ты знаешь, длинное, на лодочку похоже.
– Лук тоже сама? Заплачешь же! Дай хоть почищу его?
Лиза кивнула. Она нарезала каждую вычищенную половинку селедки на одинаковые мелкие ломтики и разложила по одному борту поданного блюда. Полюбовалась проделанной работой и взялась за вторую рыбину. Няня вздохнула, но молча отправилась за луковицей.
***
Клим теперь из дома уходил нехотя, так хорошо сделалось здесь в последние недели. И к Мамочкиной он забегал все реже, да и всего на минутку – так, чтобы не забывали. Он видел их союз с Сергеем, и свербило внутри, что вот надо бы доложить Офиногенову, который куда-то запропастился, да и Леврецкому, который заходил часто, тоже не мешало бы. Но тот ничего больше не спрашивал. А положение дел, думал Клим, должно быть видно не ему одному. Может, повезет, и сообщит соискателям благосклонности вдовы об их напрасных надеждах кто-то другой, не он.
Климу хотелось быть дома, сидеть на кухоньке, держать на коленях Стаську – та взрослела на глазах, почти каждый день учась чему-то новому. Он принес ей красок и бумаги, и она теперь «рисовала» целыми днями, перепачкав все свои одежки. Тасе пришлось сшить ей из лоскутов «рабочий» фартук, а вскоре и второй, потому что один из них постоянно сушился во дворе на веревке после стирки. Хотелось слушать Глеба, бесконечно читавшего какие-то истории про моряков и путешественников, а после своими словами пересказывающего их дядечке. Любоваться на ожившую Таисью.
Клим понимал, что все эти благостные изменения в его доме основой своей имеют похорошевшую вновь сноху – ее чистый голосок, напевающий что-то постоянно, где бы она ни была, ее легкую проворность, стремительность, способность все успевать и радость, исходившую от всех ее дел. Тем неожиданней для него стало увидеть ее с опущенными руками, когда он раз вернулся со своего «промысла», где теперь пропадать стал не каждый день, да и не подолгу. Вроде им всего и так хватало. Но вот, вернувшись как-то, он застал Тасечку, сидящей в кухне с полотенцем в руках, с закушенной губой и с тоскливым взглядом, устремленным в окно.
– Тася, что? Дети? – с порога кухни спросил Клим.
– Нет-нет, все хорошо, Климушка, – «отмерла» сноха. – Глеб повел Стаську на соседского петуха глядеть, им разрешили.
– А ты тут что? – все еще подозрительно оглядывал ее Клим. – Я ж вижу, сама не своя ты. Что, Тасенька?
– Ох, Клим, – вздохнула Таисья, встала и, улыбнувшись, как прежде, взялась за хозяйские дела. – Да ерунда все, не бери в голову. Это я так, по-женски взгрустнула.
– Да хоть бы и «по-женски», скажи мне что, Тасечка? Может я пойму? Заходил кто сюда? Может, обидели тебя?
– Да, ну, что ты! Кто ж может! – она снова затихла, что-то припоминая. – А заходили только молочница утром, после сосед наш – деток к петуху звать, да Корней Степанович ненадолго забегал.
– Что ж ненадолго? – успокоенный Клим вернулся в прихожую и стал разуваться. – Может это он чего не то сказал? Да, нет… Он не может…
– Сказал, Климушка, – сноха зарделась, как девица. – Хорошее сказал. Да я не могу…
– Чего ты не можешь Тасенька? – не понял Клим. – Да что он сказал-то?!
– Ой! – она махнула в сторону Клима полотенцем, а потом зажала рот рукой, так что он не понял, не плачет ли она, и совсем перепугался. – Он меня в театр позвал, постановку драматическую глядеть, – чуть слышно произнесла Тася.
– Тьфу ты! – опустился на табуретку Клим. – С чего такие страсти-то тогда? Ты уж не пугай меня так, Тасенька. Театр – не пыточная камера, сходи. Ты была хоть раз?
– Была. Как свадьбу сыграли, так ходили и в театр, и в оперу раз… Видала я, какие дамы туда приходят. Глебушка-то меня приодел тогда… Я, как барыня, вся в шелку выходила в город-то! Куда ж сейчас-то… В чем мне…
Ах, ты ж, неладная! А ведь, действительно – пока Тася болела, надобности в выходных нарядах не было, а после как-то само собой сложилось, что она все дома, да по хозяйству. До базара добежать было в чем, а дома, да на огороде и того проще, что уж тут. Все больше на детей тратили. У Клима в городском банке хранилась некая сумма, но, с общего согласия, ее решили не трогать ни при каких обстоятельствах, кроме тех, что в народе называют «черным днем». Пережив пожар, естественную смерть и внезапную гибель родных, и Клим, и Тася, оба понимали, как судьба может застать врасплох. Тех денег касаться было нельзя.
– Я понял, Тасечка! Даже не думай. Принарядись. Бери из «шубки» сколь надо, хоть все. Я пополню на днях, а то совсем разленился, – Клим почесал в затылке. – А в театр поезжай! Негоже все дома на печи сидеть. И я вот… Засиделся.
На следующий же день, Неволин отправился туда, где можно было ненароком подхватить сразу приличную сумму. К Варваре. Благо был день ее журфиксов, и можно было объявиться по старой памяти без приглашения. Из знакомых встретил он там всего пару студентов, остальная публика поменялась. Не было и его двоих приятелей, ни Офиногенова, ни Леврецкого.
Новый дух воцарился в этом собрании. Верховодство теперь держал здесь некий «литературный агент», мужчина полнеющий, с отдышкой, возраста далеко не юного, поучающий молодежь с видимым наслаждением. Он своим менторством затмил даже влияние самой хозяйки, а Сергей на пребывание в центре внимания и не претендовал, предпочитая многозначительно переглядываться с Варварой, наблюдая за собравшимся у нее бестиарием, изредка поправлять кого-нибудь из спорящих литераторов или свысока отпускать колкие замечания в их адрес. Все играли свои роли, получая от них некую порцию удовольствий.
А Климу почему-то стало тут душно. В том смысле, что он уже подзабыл, как это – подстраиваться под тон хозяйки, лебезить и угождать. А теперь, кроме хозяйки был еще явный лидер, которому не хотелось попасться под руку, и негласный, которому не хотелось попасться на язык. Неволин хотел домой, где можно было свободно дышать, смеяться, говорить то, что хочешь именно сейчас. А хотелось там только хорошего и чистого, потому что таковы были его собеседники – дети и Тасечка. Да и Леврецкий вписался в тон их домашнего общения, не мешал.
Клим смотрел на Сергея, на Варвару. Оба были по-своему довольны. Но Неволин видел все уловки, какие приходилось прилагать Мамочкиной, чтобы удержать это зыбкое равновесие и подобие благополучия. И видел, что это именно лишь подобие. Понимал, что Сергей готов взбрыкнуть в любую минуту, остервенело охраняя свою свободную волю даже от мнимых поползновений и нападок. Но все же не уходил. Мучил свою спутницу, но оставался, видимо тоже выгадывая какие-то незримые блага. И Клим спрашивал себя, на что же идут люди, чтобы быть вместе? Вместе с кем? С тем, кто избран? Кого любишь? Кто просто встретился на пути? Он невольно задумался, что у него самого, вот так, случайно, Божьим провидением появилась семья. Вспомнил времена с бабушкой. Сравнил. И впервые задумался над тем, как сложится его дальнейшая судьба, появятся ли у него жена, свои детишки. Какими они будут? А как же Тасечка, дети?
Клим вернулся домой поздно, долго стоял в дверях комнаты и смотрел на спящего Глеба, который все больше походил на его старшего брата…
***
– Ах, тетенька! Как и благодарить тебя – не знаю! – больной приподнялся на кровати и, облокотившись, доел из тарелки, стоявшей на придвинутом столике, последнюю ложку со дна. – Благодетельница! Спасительница!
– Ну, не шуми, не шуми, барин, – Егоровна, скрывая довольную улыбку, собирала посуду. – Вон и доктор, хоть и говорит, что на поправку пошло твое здоровье, а все просил покой соблюдать.
– Какой покой! Какой такой покой! Вы – мои избавители! Уж пятый день валяюсь. Все пропустил, все упустил! Нынче же вечером в ресторан еду! На Выставку – уж завтра поутру, нынче обойдется.
– Да ты сбрендил, барин, дурная твоя голова! – воскликнула от неожиданности, совсем забывшая субординацию нянька. – Какой ресторан! Тебя еле на ноги подняли. Ты хоть докторский труд пожалей! Неужто так тянет опять зенки залить?
– «Зенки залить»? – больной спустил волосатые ноги на ковер и плотнее запахнул на груди яркий шелковый халат. – Что ты это говоришь, тетка? Не понимаю.
– Не понимает он! – бурчала Егоровна. – Пьянствовать опять едешь? Уж прямо невтерпеж тебе? С виду – приличный человек, а что с собой сотворяешь? До чего довел!
– А ну, пойдем! – пиратского вида жилец вдруг порывисто вскочил, сверкнув темными глазами. – За мной, тетка, сама увидишь! А то – «чих-пых»!
Спальню гостю соорудили из бывшей комнаты бонны. Игровая теперь, как самое большое из помещений этого крыла, исполняла роль столовой, а повел няньку жилец к бывшей детской – маленькой узкой комнатенке с одним окном в торце. Он распахнул перед опешившей от такого напора Егоровной дверцу, и взорам их предстало все сплошь заставленное ящиками пространство, лишь шага на три у входа уже освобожденное от бутылок.
– Ах, мила-ааай! – Егоровна зажала рот концом висящего у нее на плече полотенца. – Да тут не хочешь, а запьешь. Это ж, откуда у тебя столько?! Чего ж и по ресторанам-то ездить, когда все под рукой!
– Да не люблю я пить! – чуть не плача кричал на нее болезный. – Я люблю на крыльце сидеть, на младшего сына смотреть, как он по двору бегает, на коне вдоль шпалер долго-долго скакать люблю со старшим, со средним арифметикой заниматься, жену люблю, тещу свою люблю, дом. Как виноград зреет, глядеть люблю. Как море плещется. Как корабли причаливают. Мне аллах вообще пить не велит, а что делать?! Эх!