Но уж ночью, когда все испытания были позади, она требовала праздника. Таня и не подозревала, какую именно часть из полученных денег Сергей оставляет себе, а то бы одним рестораном дело не обошлось. Но в этом он ей отказать не смел. Таня, как правило, заказывала что-нибудь «вкусненькое» и целую корзинку пирожных. Вино ей Сергей дал тайком попробовать еще лет пять назад, наблюдая, что будет с девочкой. Она легко выпивала два-три бокала, и лишь становилась чуть игривее и веселее, видимо материнская привязанность ей не передалась, и, слава богу. Тане про ее мать рассказывали мало, и она всю жизнь считала, что та умерла от чахотки.
В этот вечер рядом с ними гуляла, сдвинув несколько столиков, довольно шумная, но чисто мужская компания. Дамы в ресторации тоже присутствовали, причем, как заметил Сергей, не все они были, что называется «из общества». Ну, да что уж тут! Таково заведение. Он надеялся, что Таня не разберет этого или не обратит внимания на род их занятий. Но были дамы и благородные.
Сергей с любопытством наблюдал, как один бородатый господин из соседней компании, с безошибочным чутьем подходил к столикам, за которыми присутствовали именно что дамы света и, обращаясь к их кавалерам, приглашал пары поочередно к своему столу. Часть публики сразу отказывала и он, поклонившись, удалялся, но некоторые соглашались, и тогда за большим столом вновь присоединившихся гостей приветствовали, что-то предлагали и с четверть часа приглашенные проводили там за каким-то увлекательным рассказом. Потом они возвращались к себе, а действо с малыми отклонениями, повторялось снова.
Горбатовы уже завершали свою трапезу, когда странный господин приблизился и к их столику. Таня ждала, когда официант принесет упакованными несъеденные пирожные и поэтому приняла визит с любопытством. Сергей ждал расчета и допивал из бокала вино.
– Милостивый господин, прошу прощения за вторжение, – начал визитер издалека. – Позвольте, не разводя цирлих-манирлих, отрекомендоваться: участник Выставки, действительный статский советник, гость этого гостеприимного города из далекого Азербайджана – Гаджимханов Руслан Гаджиевич.
– Чем могу? – лениво отвечал Сергей, доставая трубку.
– Как Вы, может быть, успели заметить, наше собрание обездолено на предмет присутствия дам. Если Вы соизволите представить меня Вашей спутнице, то я буду иметь честь пригласить вас обоих ненадолго в наш круг и угостить изумительным напитком моей родины.
– Простите, любезный, мы уже собирались уходить,– хотел было отвязаться от назойливого кавказца Сергей. – Благодарю за приглашение, но… – Но тут он перехватил взгляд сестры, увидел, что брови ее стали хмурится и дал обратный ход. – Извольте. Это моя сестра, Татьяна Осиповна Горбатова.
– Мои восторги, мадемуазель! С кем имею честь, сударь?
– Горбатов Сергей Осипович, – представился Сергей и, чуть задумавшись, скромно добавил: – Поэт.
Сергей расплатился, они пересели за соседний стол и выслушали лекцию о бакинских виноградниках, французском коньяке и грузинском волшебнике. Не попробовать после этого созданный такими усилиями напиток было бы верхом неприличия, и они пригубили. Время вежливости визита уже подходило к концу, когда Сергей первым заметил перемены в своей сестре. Глаза ее заблистали мелкими переливами огней, как будто в них отразились все многочисленные отблески хрустальных подвесок со всех люстр разом. Она попросила еще коньяку и ей налили. Через пять минут Танюшу было не узнать!
Фурия. Тигрица. Перед ними сидела не выпускница Института благородных девиц, лишь с месяц назад покинувшая его стены. Нет! Сергей видел перед собой опытную, взрослую, и, черт возьми, очень соблазнительную даму. Она вскочила из-за стола и, обернувшись в сторону небольшой сцены, где играл оркестрик, изрекла:
– Да она фальшивит, как несмазанная дверь! Гоните ее! Разве это – певица? – и, откинув шлейф искрящегося платья назад, она засмеялась отчего-то и сама направилась по проходу между столиками к разносящимся звукам музыки. Сергей впервые посмотрел на сестренку отстраненно, трезво, как мужчина. В новых, взрослых нарядах она была необычайно хороша! Он заметил, как все мужские взгляды в зале сейчас прилипли к ней, привлеченные ее громким живым смехом.
***
Как все-таки наряд может изменить женщину! Вроде бы – что такого, обычная тряпка? Нет! Это не было «тряпкой» и «обычным» тоже не было. Клим даже не ответил бы сразу на вопрос о цвете ткани, что таким волшебным образом преобразила привычную домашнюю Тасечку – то ли серый, то ли синий. Она какими-то складками и изгибами обтягивала, обволакивала ее фигуру, делала длинней шею, оттеняла глаза, ставшие темней и глубже. Вглядываясь в оказавшуюся вдруг такой величественной осанку Таисии, сидящей пред выходом в свет за их кухонным столом, на самом краешке стула, Климу казалось, что это вовсе незнакомая барышня случайно заглянула к ним, ошиблась, сейчас улетит! Он увидел, какая прозрачная кожа у невестки, какие плечи, какими плавными движениями она перекладывает в ожидании перчатки и маленькую сумочку. Дама! Он метнулся на второй этаж, зашел в бывшую бабушкину комнату и вытащил из ее шкатулки нитку жемчуга, спустился, молча протянул Тасе.
– Ой, спасибо, Климушка! – Тася подошла, посмотрелась в зеркало и как будто оробела. – Я ли это? А так, с бусиками, красивей. Спасибо тебе!
Они присели, теперь уже пред самым выходом, и напряженно ждали, пока не подъедет Корней Степанович и не увезет Тасю в театр. Детей на время сборов снова отправили к благодушным соседям, чтобы можно было спокойно переодеться, чтобы они не дергали мать, не крутились под ногами и не задавали сто вопросов в минуту – Тася боялась опоздать. Но вот все было сделано, собрано и случилось это томительное ожидание.
– Стаська расстроится, что не видела тебя такой нарядной, – чтобы разрядить обстановку заговорил Клим. – Ты вернешься, они же уже спать будут.
– Да Стаська уже расстроилась, когда узнала, что ее в театр не берут, – улыбнулась Тася.
– Может, сводить их куда-нибудь, действительно? – как родитель озаботился Клим. – Не такие уж большие деньги?
– Сводим, Климушка, сводим. Да и Корней Степанович обещал им за то, что меня сегодня отпустят – в выходные ехать за город, кататься. Как, прямо, баре какие, – она засмеялась и стала еще красивей.
– Ты такая необыкновенная сегодня! – не удержался от восклицания Клим.
Тася ничего не ответила, только улыбнулась чему-то своему, не словам Клима, и надолго замолчала. Слышно было, как за воротами перекликаются какие-то прохожие люди, лают вдалеке собаки, но лошадей слышно не было. Они сидели в тишине, и каждый думал о чем-то своем, друг другу они в этом вовсе не мешали. Тасечка заговорила первой:
– Климушка, а ты стихов больше не сочиняешь?
– Да уж, давненько! А чего это ты вдруг вспомнила? – удивился он.
– А тетрадки твои где? Не выкинул, часом?
– Да нет, валяются где-то наверху. Да на что тебе?
– А найди сейчас? – попросила вдруг она. – Или, может, ты на память помнишь? Почитай мне то, про синие цветочки.
– Да ну тебя, – с улыбкой махнул на нее рукой Клим, думая, что она шутит.
– Нет, правда, – она почти с мольбой посмотрела на Неволина. – Мне очень нужно сейчас.
Клим стал припоминать, понял, что память хранит не все, обрывками, и он может сбиться. Тогда он поднялся к себе и стал выдвигать ящики стола. Леврецкий по-прежнему не ехал. Клим отыскал старые тетради и стал листать, нашел нужное, спустился.
– Тась, стишки-то дурные, мне и приятели мои сто раз говорили. Может не надо?
– А мне, что за дело, что дурные? Какие ж они дурные, если я помню! Я не понимаю, как твои приятели – по правильному ты слагаешь, или нет, ты прочти. Для души.
Клим вздохнул и, немного смущаясь, как школьник перед доской, сначала вовсе без выражения, стал читать из тетрадки:
– Израненный стрелою друга,
Хирон страданья принимал,
Безмолвной тишине округи
Он в предрассветный час внимал.
Он видел, как родные братья,
Лишь только отгорел закат,
Открыли пылкие объятья
Толпе хохочущих дриад.
Как корибанты в пьяном танце
Кружили дев – и стар, и млад,
И как впивались в новобранцев
Глаза безумные менад.
Тряслись тела, мелькали лица.
Буянил хор чужих забав.
Хирон хотел уединиться,
Но оставался среди трав,
Где боль была порукой вечной,
Бессмертной жизни. И, мудрец,
Центавр мечтал о человечьем,
И о конечном, наконец!
Умолкло всё, трава измята,
Осколки чаш и тут, и там…
Прикрыв лицо, бредет Никата
И мглою покрывает срам.
Недвижим воздух, смолкли звуки,
Не дрогнет лист, не вспыхнет свет.
Нет смысла для продленья муки.
Стремлений нет, и силы нет.
Но вот уж первые зарницы
От серых отразились скал.
На золоченой колеснице
Феб лучезарный проскакал.
Зефир порывом дуновений
Колосьев выгнул стебельки,
И стали видны средь растений
Лазурных васильков цветки.
Один из них, сорвав поспешно,
Страдалец к ране приложил,
И боль уняв, вполне успешно,
Прощанье с жизнью отложил.
Внимая утра пробужденью,
Он сил почувствовал прилив,
И, озираясь, с удивленьем
Благодарил, за то, что жив,
За дня грядущего познанье,
За то, что мир не так уж плох,
За вихрь чувств, поток желаний
И вдохновенья новый вдох!
Пока он читал, Тася не глядела на него, а тихо улыбалась чему-то неведомому. Клим замолк. Она покачала головой, как бы, не веря во что-то, и повторила почти неслышно:
– «И с удивленьем благодарил за то, что жив…». Я раньше думала – почему «с удивлением»?
– Тася, ну, говорю, это же все так…
– Нет-нет! – она подняла глаза на Клима. – А теперь знаю. Действительно, это так удивительно! Спасибо тебе.
Клим вовсе не понял ее слов, но тут она встала и, подойдя вплотную, обняла его за шею и положила голову ему на грудь. Они хоть и доводились друг другу родственниками, никаких нежностей с женой брата прежде не случалось и не мыслилось. Клим растерялся, а потом неловко обнял невестку. Так они и застыли в прихожей. Казалось, остановилось само время. Раздался сначала конский топот, а потом и стук в калитку. Клим глубоко вздохнул и, отпустив Тасечку, пошел открывать.