– Батюшки! – Митя от неожиданности присел, хлопнув себя ладонями по коленям, да так и застыл. – Мамма кара! Лёнечка, значит? Ну, здравствуйте, синьор Луиджи!
Перед ними стоял не кто иной, как директор бродячего итальянского цирка синьор Луиджи Фаричелли собственной персоной. Персона сначала опешила, а после, узнав в плохо одетом громиле парня, принесшего ему однажды неплохой куш, хоть и потрепавшего нервишки, обрадовалась.
– Кажется, Кузякин? Какими судьбами! – он вглядывался в щуплого спутника Мити и смутно узнавал его. – Гардемарин с маслом. Так вы знакомцы, вот оно что. Ну, рассказывайте, как вы тут? Каким ветром?
Мама Лёнечки «Луиджи» оказалась очень заботливой, гостеприимной, радушной и говорливой, как, наверно, и все остальные мамы этого благословенного города. Сын являлся к ней при любой оказии, летом реже, но обязательно два раза в год – весной на Песах и осенью на День покаяния. Нынче сезон не удался, труппа разбежалась и вот он тут. Синьор Луиджи плакался двум друзьям, что все его бросили, что удержать артистов ему было нечем, что лакомый Нижний в этом году ему недоступен из-за Выставки – никто до ее окончания, конечно, и не подумает уступить площадку проезжим конкурентам. Что борцы его разругались вдрызг – сначала Крайник затребовал такую же сумму за выход, какую получал «чемпион». А потом его амбиции пошли еще дальше, и он захотел и сам титул. Потом он плюнул на них всех, и теперь борется где-то то ли в Киеве, то ли в Харькове. Что мечта иметь собственный шатер, собрать постоянную труппу шапито и не быть связанным ни с какими директорами и администраторами, уходит все дальше за горизонт. И года уходят. И силы уже не те. А вот, если бы, Дмитрий подумал и помог старому другу Фаричелли, то…
– Не агитируйте меня, Леонид! Это тема закрыта навсегда, – Митя был вежлив, но тверд. – Я теперь отношусь к спортивным занятиям с должным уважением и ответственностью. Дурить публику извольте без меня. Простите, мы, наверное, пойдем…
– И даже думать не пробуйте! – мама усадила обратно за стол, привставшего было гостя. – Кушайте, мальчики! Кушайте. Исхудали-то как на заморских харчах. Не слушайте моего непутевого сына. Он сам выпутается из любой ситуации, я-то его знаю. Николай, кладите себе еще селедочки.
– А где же теперь Георг Крафф? – спросил Митя, которому чемпион импонировал более других циркачей, хотя он его так и не сумел положить на лопатки. – Уехал к себе на родину? Или тоже где-то борется сам по себе?
– Жорка-то? – спросила мама Леонида и чему-то засмеялась. – На родине, конечно, где ему еще быть!
– Да тут он, – отвечал синьор Фаричелли. – Как без работы остались, так оба сюда и вернулись. В доках он, Жорку Кравчука там каждый знает. Мы ж с ним неразлучны с юности, росли вместе, на соседних улицах. Он такой же «Крафф», как я – «Фаричелли»! Сегодня вечером и увидитесь.
Нужно было отправить путешественников по домам и купить два билета – один до Питера, второй – до Нижнего. Одесситы, хоть и с причитаниями о последней рубашке, но наскребли, скинулись и дали приятелям в долг. И принарядили их со своего плеча. Так что Мите досталась золоченая жилетка Георга Краффа, а Николаю – полосатые штаны и что-то еще из сэкономленного Фаричелли реквизита. По дороге на вокзал друзьям попался на глаза телеграф, и Николай из своей доли дал кому-то длиннющую телеграмму. Теперь денег на два билета снова не хватало. Оба решили ехать в Нижний, потому как это было ближе и дешевле. Поезд отходил через два дня. Накануне отъезда, вечером, пришел ответ на телеграмму.
– Синьор Луиджи, – размахивая бумажкой, вопрошал Николай. – За месяц соберете труппу?
– Что Вы, Коля? Зачем? Летний сезон, считай, упущен. Нет смысла.
– Три недели августа в ярмарочном цирке Нижнего Новгорода, после – на Ваше усмотрение любые два города губернии на выбор. По-моему, неплохой задел можно отбить? Там, глядишь, и на шатер насобираете. Аренда божеская. Там же, в Нижнем, и долг наш получите. Жаль, что никто не додумался, чтобы деньги можно было переправлять с телеграфом! Или хотя бы с почтой , – Рихтер улыбнулся своей шутке. – Ну, так что? Едете?
– В Нижнем? Да рядом с Выставкой? Да в ее разгар? – Леонид недоверчиво кривил губы в ухмылке. – Нехорошо так издеваться над пожилым человеком, юноша. Сердце бедного итальянца может не выдержать. Вы же не волшебник?
– Я – не волшебник, – скромно подтвердил Рихтер. – А вот моя матушка является родной и единственной племянницей супруги директора цирков. Родственники мои уже не чаяли увидеть меня живым, поэтому, получив весточку, готовы сделать для меня многое сейчас. Вот подтверждение аренды.
– Так вот откуда места в первом ряду! Ха-ха! – хлопнул по спине друга Митя, от чего тот чуть не улетел прямо в объятия синьора Фаричелли.
***
Андрей Григорьевич Полетаев ворочался и никак не мог заснуть. Стоны за стеной то стихали, то возобновлялись с новой силой, а с недавних пор к ним добавился и еще какой-то хриплый неравномерный звук, который пугал его своей неопределимостью. Уж, не задыхается ли там вдова? Куда ж смотрит ее компаньонка?
Андрей Григорьевич встал, надел брюки и как был, в ночной сорочке навыпуск, вышел из своей комнатки, прихватив керосиновую лампу – единственный источник света по ночам, свечей он не держал. Пройдя сени, он застыл перед дубовой дверью соседки и прислушался. Звуки стали отчетливей, а затем резко прервались. У него заколотилось сердце. Через минуту все началось опять – стон, пауза, стон, хрип. Полетаев подумав, что все совсем худо, постучал. Стоны стихли, хрип продолжался, но никто ему не ответил. Он толкнул дверь и вошел, не разобрав в полумраке ничего.
Такая же, как у него керосинка, коптила, хлюпая и мигая. Он подошел и подкрутил ее, довольно низко наклонившись над вдовой. Дыхание ее было ровным, спустя два-три вдоха, он услышал знакомый стон. Обернулся оглядеться. Смотрящая за вдовой женщина сидела поперек принесенного специально для нее узкого топчана, прислонившись спиной к стене и крепко спала, периодически громко всхрапывая, что Полетаев и принял за предсмертные хрипы. Все стало понятно и не страшно. Он уже собрался уходить, как понял, что у вдовы глаза открыты.
– Простите за вторжение, – шепотом извинился он. – Так неудобно получилось, я стучал.
– Ты-ыыыы? – ненавидящим тоном простонала больная.
– Давайте Вы как-нибудь потом меня уничтожите, когда Вам лучше станет? Сейчас Вы еще очень слабы, – Андрей Григорьевич отступил на шаг от ее ложа. – Простите еще раз, я подумал, что здесь что-то неладно – никто не отвечал.
– За что-ооо мне такие му-ууки? – вдова сморщилась.
– Вам больно? Может подать чего-нибудь? – Андрей Григорьевич поставил керосинку на тумбочку и стал шарить в поисках лекарства. – Это?
– Вон из той коричневой склянки налей. Ложку в стакан. И водички туда. Хватит, спасибо.
Катерина Семеновна поднялась повыше, облокотившись на подушку. Выпила большими глотками. От лекарства ей мгновенно полегчало, это было видно.
– Не смотри на меня, я растрепанная, – велела она Полетаеву, даже в болезни оставаясь женщиной.
– Да что Вы, я не смотрю, – потупился Полетаев. – А Вы уже лучше выглядите, у Вас вон и цвет лица стал здоровее.
– Это ты в темноте тут разглядел? – усмехнулась больная. – Иди уж. Спи.
Андрей Григорьевич кивнул, взял свою лампу и пошел к дверям. Уже почти пройдя до них недолгих несколько шагов, он услышал, брошенную себе в спину фразу:
– Постой!
Он обернулся. Вдова смотрела не на него, а внутрь своего стакана и, видимо, в ее душе происходила какая-то борьба.
– Иди! – снова с ненавистью и почти в голос крикнула она, так что храп сиделки прервался. – Нет, стой. Ты… Это… Ты прости меня.
Вдову затрясло крупной дрожью, а у Андрея Григорьевича отчего-то перехватило в горле.
– Ну, будет, будет, – как ребенку сказал он ей. – Все хорошо будет. Спите.
И вышел из комнаты.
***
Сергей несколько дней подряд провел у Варвары. Если быть честным, то он просто сбежал из дому после той ночной Таниной эскапады, не желая ни попадать под теткин гнев, ни оправдываться, ни выгораживать Таню, ни придумывать какую-нибудь ложь – вдруг сестра скажет другое. Он решил переждать, пока все не прояснится. Планируемое путешествие по реке отчего-то сорвалось или перенеслось, он не понял из невнятного бормотания Варвары, но не настаивал. Ему было все равно где пересидеть бурю. Оказалось, житье с любовницей не доставляет такого удовольствия, как редкие к ней визиты – ужины и даже ночевки со страстью или без оной, но всегда с восхищением и подобострастием с той стороны. Нет. Когда стали заметны бытовые мелочи, разница вкусов и отношения к тишине, чистоте, длительности туалета и иным мелочам, то подобное существование стало пыткой.
Еще Сергей многое понял тут про себя самого. Например, раньше он никогда не задумывался, сколько привилегий он имеет, проживая в особняке, под крылом тетки. Ну, вышколенные слуги, стол, ванна в любое время по первому желанию, всегда вычищенная одежда, возможность выйти в город без объяснений – этого при желании можно было добиться со временем и здесь. Но! Возможность уединения. Возможность закрыть за собой дверь и творить что хочешь – сочинять, разбрасывая испорченные листы по полу, спать днем, если настигла хандра, пить вино, принимать свое лекарство, читать, если скучно, да просто молча мечтать, уставившись в потолок. О! Это, оказалось неотъемлемой, огромной, как виделось теперь, чуть ли не главной частью его личной, интимной, никому не доверяемой жизни. Никому не давать отчета, укрыть, не показывать часы, дни своего времени. Оставлять их исключительно себе! Это было утрачено, и жизнь стала невыносимой.
Усугублялось это тем, что пришла весточка от барона. Сергея взбесило то, что доставили записку на адрес Варвары, значит, гном приставил за ним своих соглядатаев. Либо еще хуже – справлялся в особняке у тетки. Встречаться с «волшебником и магом» Сергей не имел сейчас никакого желания, потому что целью эта встреча могла иметь только единственное назначение – сообщить об очередном сборище, а тогда нужно будет посвящать Корндорфа в их семейные дрязги и объяснять, почему нынче выход сестры невозможен. Сергей проигнорировал приглашение. На следующий вечер барон перехватил его собственноручно, просто перегородив тростью дорогу извозчику, которого только что остановил Сергей.