Наутро папа уехал спозаранку, а Лиза неспешно стала собираться, потому что была пятница – день занятий с Аленкой. За окном стояла белая стена дождя, и Лиза, вглядываясь в стекло, даже не смогла рассмотреть, кто же это из жильцов уезжает в крытой коляске.
– Да это этот, со второго этажа, – Егоровна раскладывала стопки высохшего за ночь белья. – Надо бы прогладить, да егойный дядька у меня вчера оба утюга выпросил. Эх, все насмарку нынче пойдет, милай, все стрелочки на брюках! Вон, как хлещет!
– Как ты смешно говоришь, няня – «дядька», – улыбнулась Лиза. – Так нынче уж не говорят.
– Так дядька он и есть дядька! – недоуменно возражала няня. – Видать из отставных. Он молодого барина-то еще с барчуков надзирает. Я говорила с ним, он сказывал. Видать не из бедных барин-то, вон, почти цельный этаж один занимает.
– А наши гости… – Лиза присела, времени до урока еще немного было. – Скажи, няня, как они все появились, где папа их нашел? Как вообще он решился сдавать комнаты?
– А это Наташа всё! – Егоровна вспоминала. – Вот зимой. Как ту комнатку ей организовали, так мысль и пришла. А уж, после того, как уговорили папеньку твоего, так найти-то жильцов было – дело плевое! Кого знакомые привели, кто через Выставку вашу… Комитет, вот! Они прислали.
– Няня! Расскажи про комнатку. Я видела раз, как папа на ту дверь смотрел… Наталья Гавриловна, что, жила здесь? – перешла на шепот Лиза.
– Скажешь тоже! «Жила»! Останавливалась, доню. Да разве б кто позволил! Да разве б она сама… – няня тоже опустилась и присела напротив Лизы, глубоко вздохнула. – А, что уж тут. Как летом-то прошлым стал он всех рассчитывать, как имение отошло, как Большой дом заперли… Мы только с Кузьмой и задержались. Ох, доню, так тоскливо-то, по началу, было! Как осень пережили, не знаю. Перебрались сюда, кой-что перенесли, кой-что на чердак попрятали. Запустение. Пустота. Тоска. И видно, что денюжек-то тоже… Кот наплакал. Экономили на всем. Он тогда и стал за грудь-то хвататься, раньше не замечала я…
– Кто, папа? – спросила Лиза.
– Он, благодетель, – няня утерла непроизвольный всхлип. – Посерел весь, все в думах. Ночь напролет лампу жгет, все пишет, пишет… А вот как в Луговое съездит, так смотрю – вроде повеселее немного. Потом снова. А где-то к Рождеству… Да и потом еще, как бумаги-то она сынку выправляла – стала Наташа в город наезжать. Вот сидят они у нас, только чайку попили, наш-то вроде ожил, расцвел, а тут уж и стемнело. Зимние-то деньки короткие. Она ему и говорит: «Вези меня, Андрюша, в гостиницу. Нынче уж поздно домой возвращаться, да и не все дела я поделала тут».
– В гостиницу? – переспросила Лиза. – Почему в гостиницу? Почему не к Мите?
– Тю! – насмешливо протянула няня. – Ты была на его прежней квартире? То-то. Не знаю, что сейчас ему мать присмотрела, а тогда это было… Я как-то белье ему отвозила, так видала. Зашла, а их там как рыбы в бочке, снуют, все сплошь парни молодые. Кухня – общая. В комнатенке, что Дмитрий поселился – три топчана по стенкам, да табуретка у кажного, даже стола нет. Куда там матерям! Дух такой стоит, что не приведи! Да и где там? Она его все к нам, сюда, норовила запиской вызвать. Туда ездить не любила, тут хоть поговорить можно спокойно. Ну, так вот. Вези, говорит Наташа. Наш аж сник. Ну, я и говорю им: «Нечего последние гроши транжирить, да чужому дядьке отдавать! Вон сколько комнат пустует! Неужто, не приютим?» Ну, он в крик – типа непозволительно, типа он уважает Наташу, ее честь, имя… Ну, сама понимаешь. А Наташа сидит молча и вроде как все равно ей – и на имя, и на честь. Улыбается только, как над ребенком малым. Ну, и порешили мирно. Что по холоду тащиться через город глупо, а уважения между ними никто не порушит. А во дворе более все равно никого нет, кто осудит?
За окном снова заскрипели колеса.
– А это Вересаевы! – Лиза узнала карету. – Какая она молодец, везде своего супруга сопровождает. Я не помню случая, чтобы они врозь уезжали. Хотя и непогода нынче.
– Так что ж – непогода! – Егоровна тоже глянула в мутное стекло. – На то она и мужняя жена. А ты, красавица моя, куда это намылилась?
Лиза отбирала тоненькие тетрадки нот.
– Так в Большой дом, куда ж еще! – Лиза непонимающе посмотрела на няню, пока еще ничего не подозревая. – Родители уехали, а дочка-то меня ждет. Занятия у нас сегодня, разве ты забыла?
– Не будет никаких занятиев, – няня тихо сползла со стула и, смахнув невидимые пылинки, вглядывалась теперь в белоснежную поверхность подоконника. – Отменяю я их!
– Няня, не шути, – Лиза попыталась обойти Егоровну, но та уже обогнала ее, и застыла в дверях. – Как это «отменяю»? Ты что!
– Никуда по такому дождю не пойдешь! Это мое последнее слово. Ничего, разочек пропустите. Небось, не забудет за три дня-то, что выучила.
– Няня, ты что! – Лиза, сталкиваясь с упрямством Егоровны, каждый раз как внове оказывалась в тупике, не зная как бороться с этим, не кричать же. – Там же ребенок ждет!
– Подождет, подождет, да в окошко глянет. Сообразит, поди! Да, делом, каким займется.
– Что значит «делом»? – Лиза топнула ножкой. – А уроки, по-твоему, не дело? А ну, пусти! Я уже и так сильно опаздываю.
– Не пущу, доню, – спокойно стояла на своем нянька. – И кончим на том. Садись. Давай еще про комнатку дорасскажу.
– Да что мне до той пустой комнатки! – уже начинала выходить из себя Лиза от такой нянькиной непробиваемости, когда именно что от той самой пустой комнаты, от крайней в коридоре двери раздался громкий, отчетливый и настойчивый стук.
Няня и Лиза, переглянулись, и обе в испуге забыли ругаться.
***
Егоровна сбегала на кухню за связкой ключей и теперь в волнении все не могла попасть в замочную скважину Наташиной двери. Лиза положила руку ей на согбенную спину:
– Няня, погоди! Это не оттуда!
Стоя рядом, было ясно теперь, что стук раздается из-за той запертой двери в торце коридора, что раньше вела в Большой дом.
– Она заколочена? – почему-то шепотом спросила Лиза, няня покачала головой и начала перебирать ключи на связке.
Распахнувшиеся, наконец, створки открыли взору озадаченных жительниц флигеля живописную картину их гостя, как всегда пребывавшего в это время суток в своем шелковом переливающемся халате. Сегодня он был трезв, но возмущен до крайней степени возбуждения. Бородатый пират без предисловий кинулся в атаку:
– Ну, нельзя же так! Дорогая моя! Я все понимаю, но есть же какие-то границы! Тетенька! Ну, хоть Вы скажите Вашей барышне, что есть какие-то пределы бессердечья! Так нельзя, право же слово! Такой шурум-бурум! Это же жестоко, это же дитя.
– А ну, любезный, говори толком! – прикрикнула Егоровна, заметив повлажневшие глаза Лизы, которая еще от первой встречи с постояльцем осталась в некотором потрясении, тем более, что сейчас он явно предъявлял все свои претензии именно ей. – Что за дитя? Где «бурум» твой?
– Так стрекоза ж та! Муха! – Гаджимханов, снизив голос до интимно-доверительного, обращался теперь исключительно к няне, к которой успел проникнуться непререкаемым доверием. – Я же и говорю вам, царицы мои дорогие! Стоит. Рыдает. Слезы как дождь за окном! Ножку за ножку заплетает. Не уходит. Проснулся. Вышел. Сердце кровью обливается смотреть!
– Ножку заплетает! Ах, ты, Господи! – всплеснула руками впечатленная нарисованной картиной Егоровна.
– Няня! – Лиза сама уже чуть не плакала. – Это все ты! Я же говорила, что она ждать станет. Это же Аленка там плачет, стоит, так, господин хороший?
– Девочка. Дитя, – Руслан Гаджиевич рукой показал рост, страдающего нынче, существа человеческого. – Что Вы изволите на фортепьянах обучать. Икает уж, сердешная.
– Ну, так, бежим скорей к ней! – нянька отодвинула плечом поселенца и проскользнула в его покои.
Лиза и пират остались наедине, глаза в глаза.
– Так я ж для того и…, – он запахнул халат поплотнее, и только сейчас, видимо, заметил свои волосатые ноги в домашних туфлях, выглядывающие из-под него. – Прошу глубокого пардону, милая барышня. Спешил. Дело не терпит отлагательств. Прошу, – он указал ей на дверь в свою половину. – Куда же вы? Не бойтесь! Вернитесь!
Лиза убежала в свою комнату. Она, как нельзя кстати, вспомнила сейчас про зайца, купленного еще в те времена, когда радость жила постоянно в ее душе, а потом напрочь забытого в нижнем ящике. На ходу срывая обертку, она вернулась к, растерявшемуся было, жильцу и благодарным кивком успокоив его, проследовала в Большой дом через его комнаты.
Аленка стояла посреди огромного входного вестибюля, перед закрытыми дверями залы и тихо плакала, упрямо не отвечая на уговоры своей гувернантки, горничной Вересаевых и присоединившейся к ним Егоровны. Увидев Лизу, она зарыдала уже в голос:
– Я знала! Я знала, что ты придешь! А они говорили!
– Господи! Слава Богу! – перекрестилась горничная. – Я уж было испугалась, что снова замолчит. Что ж Вы так, барышня, хоть бы прислали кого, сказать, что урок отменяется.
На Егоровну жалко было смотреть. Променяв благополучие одного ребенка, которым для нее навсегда оставалась Лиза, на спокойствие другого, она не только не выгадала себе ничего, а еще и ловила теперь со всех сторон укоризненные взгляды, обращенные на разлюбезную ей Лизу.
– Я это, люди добрые! Меня казните! – ударила она себя сжатым кулачком в грудь. – Простите тетку неразумную. Деточка, испугалась ты тут одна, милая? А я свою-то в такой дождь не пустила на двор. Прости и ты меня. Я сейчас тебе пирожков сладких принесу. Не плачь, доню!
– Я тут стою, стою…, – все еще всхлипывала Аленка, неожиданно обрадованная таким количеством внимания к себе.
– Смотри, кто попросился ко мне укрыться от дождя, – вступила Лиза, и, присев на корточки, протянула девочке новую игрушку. – Я думаю, что вы подружитесь. Ну, успокаивайся. Все хорошо. Конечно, заниматься в таком состоянии девочка не сможет, – она распрямилась и оглядела собравшихся. – Ну, что? Все переволновались? А давайте я сегодня просто вам поиграю?