Аленку, как главное действующее лицо усадили на стул рядом с роялем, и по кивку своей учительницы, она переворачивала листы в нотах, стоящих на пюпитре. В двух креслах расположились надевший спешно брюки Гаджимханов и утирающая редкие непрошенные слезы Егоровна. На диване затихли, на время оставив дела, и горничная, и гувернантка Вересаевых. Лиза играла. Так и застал их вернувшийся в покинутый флигель Полетаев, увидев его разоренным и опустевшим, услышав запах выкипающего супа из кухни, обнаружив обрывки бумаги на полу в коридоре и заметив настежь распахнутую дверь в Большой дом. Он пошел по следу и теперь застыл в раскрытых дверях залы, завороженный открывшейся ему неожиданно мирной картиной и игрой дочери. Он понял вдруг, что впервые она не напоминает ему свою мать, а, наоборот, удивляет разительным отличием от нее, какой-то новой силой игры, мощью, иным звучанием.
А Лиза не заметила его прихода. Она играла для своих случайных, но таких душевных и единственно возможных именно сейчас слушателей, и чувствовала, как где-то далеко, в том сказочном лесу, ее светящийся колобок выкарабкался, наконец, на край глубоченной ямы, в которой он томился все последнее время, и теперь ему надо только набраться сил, отдышаться и оглядеться.
Эпиталама
***
Если уж что пошло одно за другим наперекосяк, то жди новых напастей. Сергей уломал сестру на ночную поездку к барону, но у него самого на душе скребли кошки и она, эта самая душа, к очередному сборищу ну, никак, не лежала. Таня тоже, хоть и дала себя уговорить, но настроение ее после светского бойкота оставалось подавленным, рисковать вовсе не хотелось, а на душе было погано. Не было прежнего куража. А был страх. Опасения, что, если не дай бог что еще, то уж и тетка не вытащит. Было чувство, что самое умное и правильное сейчас – затаиться, отсидеться, спрятаться, черт возьми! Но денежки. Но угрозы барона. Горбатовы сказались тетке, что едут смотреть новую квартирку Сергея и отбыли в гостиницу, что снимал для своих увеселений старый гном.
Сначала все шло как всегда. Танюша обрядилась, ей помогли улечься, она осталась одна и стала успокаивать дыхание. Песнопения. Свечи. Вокруг нее выстроились гости. Вот с этого момента что-то пошло не так. Не было той торжественной тишины, что всегда сопровождала начало траурной церемонии, раздавались редкие смешки и пусть тихие, но возгласы. Перешептывание, как среди малолетних учеников, одергивания и замечания барона. И запахи! Запахи в этот день были иными, Таня не сразу поняла, в чем дело, сначала думала, что кто-то пришел в несвежем белье. Первый раз она напугалась, когда двинулся ее гроб, и кто-то с репликой: «Пардон!» восстановил его положение, видимо неудачно облокотившись до этого на хрустальную опору. Потом чуть не рассмеялась, когда распорядитель-гном предложил кому-то из «братьев» попрощаться с «сестрой» лично, не боясь до нее дотронуться, а тот в ответ пробормотал басом: «Ух-ты, ух-ты, ягоды и фрухты!» и неловко стянул с Таниной руки браслет.
Из принесенных сегодня вещиц, кроме обычных «жребиев», Тане велели повязать на шею тончайшей выделки платок – невесомый и полупрозрачный как туман, расшитый мелким бисером. Очень красивый! И видно, что дорогой, Таня не отказалась бы оставить его себе насовсем. И вот, видимо, дело дошло до его владельца, и кто-то стал наклоняться к ней все ниже, она даже в полумраке сквозь закрытые веки уловила, как от нее заслонили свет. Тут потребовалась вся ее выдержка и сдержанность, потому что чья-то сильная рука с нажимом провела сначала по ее животу, поднимаясь вверх, потом по упругому бархату платья, натянутому на груди. Таня терпела, хотя такую вульгарность по отношению к ней позволяли впервые.
Рука добралась до ее шеи, шершавыми подушечками пальцев погладила ее открытую в этом месте кожу и стала теребить платок. Тот не поддавался, хотя завязан не был. Хозяин платка, видимо, решил применить обе руки, Таня почуяла, как кто-то навалился на нее всей тяжестью, и, склоняясь прямо к ее лицу, пышет теперь в него запахом перегара и чеснока. Она не успела даже поморщиться, хотела взять себя в руки, а после потребовать от братца компенсации за этакие муки, как тут что-то теплое и мокрое стало колоть ей губы и с напором раздвигать их. Разум потерял силу, сработали инстинкты защиты. Таня завизжала во весь голос.
Она непроизвольно отталкивала от себя несущую непонятную опасность тяжесть, и поэтому присела на своем ложе. По звукам она поняла, что «братья» в панике разбегаются, тоже охваченные страхом. Страхом разоблачения, догадалась она. Сознание возвращалось к ней вместе со способностью рассуждать. Она вытерла обслюнявленный рот ладонью и, сдерживая слезы обиды, открыла-таки глаза. Она все равно ничего не могла разобрать после долгого пребывания в темноте, лишь неясные тени мельтешащих мужчин. Большинство из них были грузными, вероятно пожилыми – она видела их убегающие силуэты в светлом проеме двери. Кто-то опрокинул на пол канделябр с горящими свечами, кто-то, чертыхаясь, на ходу попытался их затушить.
Тут сбоку она заметила фигуру испуганного человека в маске – тот, прежде чем убежать вместе со всеми на свет, пытался привести в порядок свой костюм. Глаза Тани уже постепенно стали привыкать к тусклому освещению и начинали различать детали, она увидела, как между расстегнутых отчего-то пуговиц на брюках мужчины, свисает что-то бледное и длинное. Она закрыла лицо ладонями и теперь орала в голос от какого-то непроизвольного природного ужаса, хотя уже и начала понимать, что это был всего лишь не туда заправленный впопыхах подол сорочки. Но беспорядок в одежде говорил сам за себя, Танин девичий разум не смел допустить тех картин, которые со страху рисовались в ее воображении, и она, не останавливаясь, кричала. Пока не прибежал брат и не обнял ее в опустевшей тишине. Из гостиничного коридора слышны были голоса, хлопающие двери и топот ног.
– Таня, что? – Сергей вглядывался в лицо сестры, потом бегло оглядел ее одежду с ног до головы. – Пойдем!
***
Лишь только они укрылись в отведенных им апартаментах, как Таня со слезами бросилась к кувшину и стала полоскать рот, выплевывая воду в тазик для умывания. Ей казалось, что она никогда теперь не избавится от этого ужасного запаха чеснока! Мерзость какая! Всхлипывая, она коротко рассказала Сергею о случившемся. Раздался стук в дверь. Барон просочился в приоткрытую дверь и тут же набросился на молодых людей с гневным шепотом:
– Вы понимаете, что вы натворили, девица? Сейчас не только мои гости, но и все проживающие в отеле подняты на ноги! – он был бы уморителен в своем парчовом кафтанчике и клюватой маске, если бы не наводил такой холодный ужас свистящим своим голоском и поблескивающими сквозь прорези глазками. – Кто-то уже додумался телефонировать в полицию, с минуты на минуту они будут здесь! Что велите мне делать? А?
– Прежде всего, не орать! – Сергей вышел вперед, заслонив Таню, которая уже успела расстегнуть часть застежки на платье. – Не смейте, милостивый государь, повышать голос на мою сестру! Ей сегодня нанесли оскорбление, и, если Вы забылись, то я о своем дворянском происхождении помню. Вы желаете дуэли?
– Да бог с Вами, – дал отступного гном. – Но, что же делать, что делать? Какая дуэль! Мы тут все того и гляди в острог загремим. Боже! Чтобы я еще хоть раз поддался на уговоры этих столичных вершителей судеб! Пьяные явились, как извозчики. Простите, девица. Это, так сказать, издержки… Но что же делать? Что делать? – Он подошел к окошку и, отодвинув край портьеры, посмотрел во двор. – Ну, все. Вот и они. Теперь никому не удастся выйти незамеченным, мы пропали.
– Вы можете пропадать, сколько Вам угодно! – наполнялся гневом Сергей. – Я к полиции не выйду и к сестре никого не допущу! Это гостиница или что? Это моя территория. На каких условиях вы снимали номера? Никаких имен! Не будут же они ломать двери мирных граждан? Пойдите вон, раз не можете оградить нас. Обратитесь к своим «вершителям», пусть они Вас и спасают со своих горних вершин!
– Ах, Вашими бы устами, да мед пить, молодой человек! – барон вздохнул. – Боюсь, за нынешнее разоблачение их инкогнито, или хоть за угрозу оного, они с меня шкуру спустят, а не спасут. Что же делать? И показной сеанс сорван!
– А какие, черт возьми, у них могут быть к нам… к Вам претензии? – Сергей развернул сестру лицом к дверям спальни, подтолкнул туда и без слов закрыл за ней дверь. – Общеизвестно, что, если поцеловать спящую принцессу, то она оживает. Нечего роптать на неизбежное! Сказка есть сказка. Получите!
– Сказка, сказка, – с сожалением бормотал Корндорф, расставаясь со своим детищем. – А как было задумано! Теперь все прахом. Ах, ты, господи! – он прижал свою лапку ко лбу. – Надо же хоть венец спасти, такие деньжищи вложены. А гроб! Боже! Что будет, когда полиция увидит гроб!
Он выбежал в коридор, Сергей неохотно последовал за ним. В комнате-тереме все было в разоренном состоянии, как они ее и оставили. Корндорф схватил и прижал к груди тяжелую самоцветную корону и с сожалением смотрел на неподъемное хрустальное ложе.
– Господин барон, – раздался негромкий бас в коридоре. – Где Вы, господин барон?
– О, боже! – Корндорф в ужасе поглядел на Сергея. – Вы с открытым лицом!
Сергей судорожно огляделся и, заметив на полу брошенное кем-то домино, брезгливо надел его на глаза, чувствуя холод чужого пота на подкладке. В двери вошел огромного роста мужчина, с аккуратной бородой на широком лице и в маске, отливающей серебром. Одет он был по-театральному и определить его принадлежность к какому-либо слою общества было затруднительно. Он кашлянул в кулак, как бы, не решаясь о чем-то спросить. Или не понимая, как вести себя при Сергее.
– Ах, это Вы! – как будто с облегчением выдохнул гном. – Будем называть друг друга по-прежнему «братьями», а это мой… мой молодой помощник, ему можно доверять. Но прошу, господа, никаких имен и подробностей, будьте аккуратны! Что Вы хотели… «брат»?