– Так, надо же что-то предпринимать, как я понимаю? Выбираться, так сказать. Ух-ты, ух-ты, ягоды и фрухты! Вот положеньице-то создалось!
Барон в прямом смысле схватился за голову:
– Если откроется имя нашего столичного гостя! Я даже представить себе боюсь! Еще этот антураж. Газеты! Репортеры! Ох, я не могу!
– Вы уж смогите, милостивый… «брат» мой, – пробасила Серебряная Маска. – И я – чем могу. А гостю нашему неплохо бы и промолчать! Собственно, из-за его выходки все и произошло. Ну, да ладно, что уж теперь… Под своим ли именем нанимали Вы эти апартаменты, барон?
– Как можно-с! Никак нет! – ответствовал гном человеку, по всей видимости, привыкшему не только задавать вопросы, но и слышать на них незамедлительные ответы. – Так что предъявить права на собственность не смогу-с. Пропадет все!
– А у молодого человека есть свои комнаты? – спросил бас и, услышав утвердительный ответ, продолжил распоряжения. – Далеко? В этом же этаже? Отлично! Подмогните, господа!
Он скинул из ложа ворох тканей, расстелил их на полу и одним могучим движением снял хрустальный гроб с постамента. Схватившись за концы полотнища, он потащил его к выходу, Сергей стал подталкивать гроб в корму, а барон сгрузил внутрь корону и теперь направлял движение процессии по коридорам. Лишь только затащив реквизит на половину Горбатовых, заговорщики перевели дух, как тут же услыхали в коридоре топот сапог и командные голоса полиции.
– Если возложите на себя переговоры с администрацией данного заведения, то этих беру на себя! – шепотом командовал бас. – Да! Ух-ты, ух-ты, ягоды и фрухты! И не пожалейте денег, барон! Надо мгновенно разыскать девицу, которую мы сможем предъявить им как потерпевшую. Визг-то все этажи слышали. Чтобы говорила складно, но никого из нас не признавала и лишнего не сболтнула бы. Найдите посообразительней! При гостиницах такие должны быть. И придумайте с ней что-нибудь на скорую руку – мыши там, или таракан. Ну, сами, сами!
Он обернулся, кивнул Сергею, прижав палец к губам, вытолкнул Корндорфа вперед себя за дверь и все стихло.
Через четверть часа в дверь постучались.
– Кто? – сонным голосом ответил, не отворяя, Сергей.
– Полиция. Вас ничто не потревожило, господин гость? Отоприте.
– Я не одет, а в чем дело? У меня нет никаких претензий. Мы спим.
– Простите. Не смеем Вас тревожить, раз Вы все равно ничего не слыхали.
И шаги по коридору удалились. Еще через полчаса Сергей наблюдал из-за занавески, как все полицейские гуртом отбывали из особняка гостиницы. Никого посторонних – штатских или задержанных – при них не было. На этот раз обошлось.
***
Август перевалил за свою середину. Тася варила варенья, как и обещала, У Глеба начались занятия в гимназии, а Клим подвизался при заезжем купчике, и сегодня ему заплатили за всю неделю разом. Он забежал в лавочку и накупил сладостей, чтобы вечером устроить большое чаепитие. С семьей. Так он себе говорил теперь постоянно и становилось от того сладко и на душе. Семья. Тасечка, дети. Он еще никак не мог себе позволить думать про них «моя семья». Не в смысле совместного проживания, это было само собой, а в плане мечтаний, что это все основательно, с ним неразрывно связано. Навсегда. Пришли эти мысли к нему впервые тогда, когда стояли они в прихожей, обнявшись с Тасечкой, не только как родные люди, а как люди близкие, как только между ними, двоими, быть могло, а ни с кем иным. И побежали его мысли вдаль уж на следующий же день. Он смотрел на деток, на их мамку и думал, а вдруг? Ну, вот, может же так статься, что… Нет! Так дерзко его мысль пока не забегала, но думки все равно никуда не девались, вертелись вокруг очага и душевного уюта. Что там, впереди? Бог знает.
Он высыпал гостинцы на стол. Таисия стала раскладывать их «по своим местам», а Стаська, сидя на высоком стуле за кухонным столом, норовила стянуть выпавшую баранку. Клим спросил, где племянник. Оказалось, еще не пришел с занятий. Утром не хотел идти туда, все просил мать потрогать ему лоб, намекая, что он простудился, но номер не вышел, и пойти учиться все-таки пришлось. А вот теперь все нет и нет его, а уж давно должен был быть. И обед остыл.
– Странно, – Клим о капризах Глеба узнавал впервые. – Глебушка вроде от учебы никогда не уставал, все с книжкой сидит, как ни зайду.
– Ты б расспросил его при случае, может тебе, что толком скажет? – Тася переживала. – Он теперь при мне и раздеться-то стесняется, взрослый стал. И не говорит ничего. А я тут случайно углядела, у него на пол-ноги синяк огромный. Говорит – с яблони свалился, как намедни лазил. Ох.
– Да не переживай, – улыбнулся Клим. – У мальчишек всегда так. Не яблоня, так яма какая, или колючки в зарослях. Пройдет.
– Кушать сильно хочешь? Или подождем его?
– Да подождем, – Клим хотел собраться всем вместе, то самое и предвкушал весь день. – Я пока наверх к себе поднимусь. Кликнешь.
Клим спустился сам, услышав внизу голоса, но оказалось, что это в очередной раз зашел Леврецкий. Он теперь заходил все чаще, видимо, стараясь не упустить ни одного случая перед скорым отъездом. В доме все к нему привыкли и считали за «своего». Тася усадила мужчин обедать, только что разогрев еду второй раз. Племянника так и не было.
– Сам виноват, – Тася разливала щи по тарелкам. – Потом покормлю его, пусть один обедает, нельзя же так!
Она взяла Стаську на руки и кормила с ложки, что явно не нравилось их гостю, но он тактично молчал. Хлопнула калитка во дворе, но в дом так никто и не заходил. Тася несколько минут прислушивалась, а потом не выдержала, сняла дочь с колен, посадила на высокий стульчик, пододвинула ближе тарелку, а сама пошла к дверям. Стаська недовольно стала елозить ложкой в супе, разбрызгивая капли по столу.
– Стасенька, не балуйся! – сказал Клим.
– Да она наверно не умеет сама кушать, да? – вполне серьезно спросил Корней Степанович, не сюсюкая, а смотря прямо на девочку.
– Умею! – ответила та и показала ему язык.
– Не верю, – гость был серьезен. – Покажи тогда.
– А я не хочу! – Стаська снова опустила ложку на самое дно и выжидающе смотрела на собеседника, прикидывая, можно ли при нем дать по рукоятке ложки ладошкой, чтобы капуста разлетелась по всей кухне, но было боязно.
– Ну, не хочешь, так тому и быть, – спокойно ответил Корней Степанович и отодвинул тарелку так далеко от Стаськи, что и не дотянуться.
– Отдай, отдай! – заголосила та. – Противный! Я маме скажу.
– Что скажешь? – так же серьезно продолжал свою линию гость. – Что супа не хочешь? Так она то же самое сделает. Зачем тебе тарелка, если не хочешь?
– Хочу! – при матери Стаська давно бы уж ревела в голос, а тут почему-то у нее не получалось.
– Хочешь супа? – гость смотрел ей в глаза.
– Хочу.
– Будешь кушать?
– Буду.
Леврецкий вернул тарелку на место. Тут со двора раздался короткий Тасин возглас, а потом все услышали, как она причитает над кем-то. Входная дверь распахнулась и, впихнув впереди себя сына, Тася продолжала голосить:
– Что же это такое, люди добрые! Полюбуйтесь на красавца! Где же тебя так угораздило, окаянный? Охо-хонюшки беда-то какая, беда! Это что ж за напасть-то такая! А ну говори! С кем был, кто тебя так разукрасил?
Она развернула Глеба к себе лицом, но тот вырвался и, убежав к себе не раздеваясь, захлопнул перед матерью дверь. Мужчины успели рассмотреть, что на лбу у него красовалась огромная ссадина, а форменная гимназическая курточка была испорчена – один рукав надорван, а вся грудь и сорочка залиты кровищей, хлеставшей до этого у него из носа, а теперь размазанной разводами по всему лицу.
– Глеб, открой! Открой сейчас же! – кричала испуганная мать. – Представляете, выхожу, а он у бочки отмывается!
Клим оставил еду и подошел к ней. Вдвоем они стучали в комнату Глеба, но в ответ не раздавалось ни звука. Леврецкий невозмутимо продолжал трапезу, Стася от страха тоже взялась за ложку и кидала испуганные взгляды то на мечущуюся в прихожей мать, то на спокойного дядьку за столом. Он проглотил очередную ложку щей и подмигнул ей. Она засмеялась и тоже стала кушать.
– Нет, ну, что ж это такое! – Тася вместе с Климом вернулась, ничего у них не вышло. – Климушка, где топор наш? Давай ломать станем!
– Ничего ломать не надо, – вступил вдруг Леврецкий. – Чего все повскакивали, садитесь доедать. Вон щи, какие вкусные, правда, Стася?
– Правда, – девочка теперь была на стороне вразумительного дядьки, который не метался по всему дому, и с ним было вовсе не так страшно. – Мама, почему вы ругаетесь?
– Да ну, что ты, доченька. Никто не ругается, – притихла мать.
– А за что вы братика топором хотите? – в глазах у девочки появились слезы, а Тася охнула и осела на табуретку.
– Ты не поняла, – так же невозмутимо сказал Леврецкий. – Конечно, не братика, а наоборот, это они за него волнуются, и поэтому хотели дверь ломать. Но я думаю, он скоро сам выйдет. А дверь-то жалко, как думаешь?
– Жалко, – Стаська снова принялась за еду. – Холосая верь…
***
– Не пойму я Вас, Корней Степанович, – с нарастающим гневом начала Таисия. – Конечно, Вам-то что за дело. А это мой сын!
– Таисия Николаевна, голубушка, – Леврецкий отложил ложку в сторону. – Не наводите напраслину, Вы сейчас в таком нервном состоянии, что потом все по-другому покажется. Не обижайте зазря. Глеб – сын Ваш, Анастасия – дочка. Ее-то зачем пугаете? А с мальчиком что? Ну, подрался, видимо. Глаза целы, из носа больше не течет, это видно. Руки-ноги вроде на месте, значит, экстренного вмешательства не требуется. Все остальное можно выяснить позже, когда все страсти утихнут. Вот Стасеньку спать уложите, и поговорим. И Глеб к тому времени уж отойдет, я думаю. Давайте, что там у Вас на второе?
– Корней Степанович, удивляюсь Вашему спокойствию, – Клим покачал головой. – Как Вам это удается? Вы как-то изменились, раньше все тоже переживали по каждому поводу. Неужели, наследство так влияет на характер человека?