Немного беспокоит владельцев лишь девятая квартира в антресолях – никто долго в ней не задерживался до сих пор, жильцы ее постоянно меняются. Лев Александрович, правда, подшучивает над заботами жены, когда та разыскивает нового поселенца, дабы не пустовали апартаменты: «Лиза, мне кажется, что это даже хорошо, что нет в этом жилище постоянства! Мне представляется, что не дурно бы в каждом доме иметь такую девятую квартиру – никогда не знаешь, что приготовит тебе завтрашний день, кого приведет. Это заставляет держаться в тонусе и не терять интереса к жизни. Как ты считаешь?»
Жил в девятой антресольной, по началу, еще один военный, из мелкопоместных дворян Рязанской губернии, да выиграл в карты столько, что нынче проживает на бульваре, в собственном особняке. Жил там семинарист, да получив приход, отбыл через полгода. Была и одна приключенческая история, почти криминальная, но, слава Богу, все обошлось! Жили там и девицы, бывало, и дамы. Но одна быстро вышла замуж, другая – получила хорошее место в другом городе. Жила, будучи проездом в Москве, Лизина товарка по Институту, арфистка Анечка Елагина. Ее концерты прошли с огромным успехом! Сама Лиза берет уроки фортепиано у одного из консерваторских профессоров, ее игра стала еще глубже и серьезнее. Арина Мимозва осталась в Нижнем Новгороде, там, где учатся ее сестры.
Савву Борисовича после многомесячных мытарств, конечно же, выпустили, выяснив каждый день, каждый шаг его, после вступления в железнодорожную конфессию, и ни одного предосудительного факта не обнаружив. «Знаешь, Вронечка, – говорил он после освобождения супруге, – мне иногда казалось, что они и мысль мою каждую занесли в реестр, да гербовой печатью закрепили!» Способность к шуткам у него сохранилась, хотя былого размаха в полете уж нет – крылышки ему эта скверная история пообломала. Пропавших денег так и не нашли, сбежавшего банковского работника – также. Савва проводит почти все время теперь с семьей, наверстывает упущенное с младшей дочуркой, первый год жизни которой он почти полностью пропустил по независящим от него обстоятельствам. Жена его, поглаживая свой вновь округлившийся живот, поговаривает: «Да, не зря я на свидания к тебе с такой регулярностью бегала. Вот и результат!», а Леве сказала: «Ничего, Левушка! Еще полгодика и отойдет, душа-то в нем осталась израненная, да живая. Еще услышим мы про размах Саввы Мимозова, помяни мое слово!»
Лев Александрович не бросает службу на фабрике Шульца, но, конечно же, это не может заполнить всей его творческой палитры. Сил и задумок в нем много, он постоянно ищет себе большого дела с тех пор, как достроил свои и Саввин дома. Но и он, обжегшись на проекте музея, в большие авантюры больше встревать не желает, а ждет, когда установится ясность в его душе и она сама подскажет ему, к чему ее нынче влечет. А пока господин архитектор наслаждается безмятежной жизнью с Лизой. В последний момент он переделал часть своего проекта, и Лиза увидела изменения тогда только, когда муж привез ее в Москву. Над особняком возвышался горделивый лев, но лапа его нынче не попирала земную твердь, а придавливала распластавшегося дракона. «Вот, Лиза! – объяснил ей Лева. – Пусть он служит напоминанием о побежденной гордыне, которая всегда норовит поднять голову. Тебе так нравится?»
Решилось все, как часто бывает, божьим промыслом, так как господин Борцов оказался личностью известной. Однажды, получил он по почте письмо с просьбой о встрече, согласился. Писал ему некий барон Галактион Карлович Корндорф, прибывший после многолетнего отсутствия в Россию и услышавший о таланте Льва Александровича.
– Кто же рекомендовал Вам меня? – спросил Лева невысокого господина средних лет при первой встрече.
– Знаете ли, дорогой Лев Александрович, прибыв в Нижний Новгород, мы с дочерью человек от пяти слышали Ваше имя, когда говорили о строительстве. Да, не меньше! Кто был первым, даже не припомню, – барон размышлял вслух: – Может быть, Павел Афанасьевич…
– А! Так Вы приехали из Нижнего! – обрадовался Лева. – Ну, с Павлом Афанасьевичем мы служили вместе. Да и вообще, с этим городом у меня многое связано. Моя супруга оттуда, там проживает ее отец.
– Вот, мы и подходим к сути моей нижайшей просьбы, дорогой мой! Отец! Именно отцовские заботы тревожат меня больше всего сейчас. В Нижний, как Вы его изволите называть, привело нас не очень радостное событие – мой брат оставил мне там наследство. Каюсь, я больше года не спешил покинуть мой дорогой Зальцбруг, но там дела наши совсем разладились, а дочка как раз подросла, – при упоминании о дочери голос барона теплел. – Знаете – весь этот романтизм, воспитание на читанных сто раз приключениях героев – легенды, сказки? «Я, папа, всегда мечтала быть принцессой!» Подземелья, гроты, сокровища… Эх! Не смог я сундуков с алмазами ей в приданое припасти, да тут как раз про наследный дом этот вспомнили. Она мне говорит: «Папа! У меня будет свой замок! Вернемся же в Россию!» Ну, собрались и поехали, – Галактион Карлович ненадолго замолчал. – Замок принцессы! Вы, говорят, именно что такой, своей супруге и отстроили? Да так, так! Я уж ездил, глядел. А в Нижнем нас ожидало разочарование, скажу Вам сразу, молодой человек. Дочь как увидала эти мрачные коридоры, темные лестницы, серые стены. «Это, – говорит мне, – замок какого-то дракона, а не принцессы». Ну, вот расстались мы с тем особняком, продали, явились сюда, к Вам. Где скажете, там и организуем строительство, если возьметесь.
Лев Александрович взялся.
– Лиза! – восторженно говорил он вечером своей жене. – Представь, какой полет для фантазии! Сказочные замки! Да пока существуют отцы, которые считают своих дочерей принцессами, дел мне хватит на всю мою жизнь! Ты как думаешь?
***
Клим Неволин жил ожиданием. Он не уехал с бутырок, сидел там сиднем, понимая, что Татьяна сможет его отыскать только там, когда сможет. Когда захочет. Если захочет. Он все-таки научился за этот время многое делать руками, Матрена была права – труд физический, требующий усилий и внимания, дающий здоровую усталость, он лишь и был спасением для тоскующей души. Клим вернулся было к сочинительству, складывал слова, подбирал рифмы, надолго застывал над пустым листом. Не складывалось и не легчало. Каждое слово, каждый образ уводил его в ту пору, когда она была рядом, а душа его была целой. Один только романс сложил он в своих мучениях. Вот лежит он теперь, аккуратно переписанный, и ждет Таню. Вернется она, будет ей новая песня, пусть поет. И денег ее он не смел тронуть. Она же велела: «Сбереги!», значит – вернется.
Но проходила неделя за неделей, еще одна, месяц, второй, зима, лето. Приближалась очередная осень. Клим сидел с молотком в руках и починял Маньке сбившийся каблук на ее красненьких щегольских ботиночках. Тут и сама она возникла на пороге его комнаты.
– Ну, и чего Вы зависли в дверях, нетерпеливейшая особа? – Клим вынул мелкие гвоздики изо рта, не умея что-либо делать, когда кто-то стоит над душой. – Идите с богом отсюда, премного буду Вам за то благодарен. Ну, только же взялся! Подождите же хоть полчаса. Вот ведь!
– Клим Валерианович, Вы это, – Манька оглядывалась на кого-то в коридоре. – Вы гвоздики-то положите от греха. Там это. Вы бы это.
– Тьфу! Ну что за невразумительное повествование, право слово? «Это», «это». Что там стряслось, любезнейшая Мария Ивановна, поведайте мне с расстановкой и толком?
– Там это, – Манька расползлась в искренней улыбке. – Там графиня наша возвернулась. Да не одна. С ребеночком.
Клим выронил молоток и стал зачем-то вытирать руки об рубаху. Потом медленно встал. Потом рухнул обратно. Слышались голоса, видимо, все встреченные по дороге сюсюкали с младенцем и приветствовали блудную певицу. Наконец, она пробралась через толпу любопытствующих лиц, и Клим увидел их в проеме двери. На руках Таня держала ребенка, лет, наверно, полутора. Сразу было видно, что это девочка, так она походила на мать. И то, что это именно родная мать держит ее на руках, никакому сомнению не подлежало.
– Здравствуйте, Клим Валерианович – Таня переступила порог и, по-хозяйски пройдя мимо Клима, усадила дочку на сундук у окна.
Обернулась. Молча смотрела на дверь, пока ту не прикрыли с другой стороны. В коридоре все затихло. Клим поднял на нее глаза и сразу понял, что вернулась она не к нему, что ей нужен отдых на пути, не более. Но он так рад был, что она именно его выбрала для своей передышки, что тут же улыбнулся ей навстречу, потом засуетился, стал раздевать, усаживать. Кинулся кормить.
Ближе к вечеру они сидели и разговаривали «обо всем», как бывало раньше. Клим захотел отдать ей деньги, она сказала: «Потом, потом…» Со смущением показал романс, она прочла, встала и поцеловала его сидящего в макушку. Свернула листочек и спрятала себе за корсаж. Потом рассказала, как жила эти два года. Ее обмороки в кабинете станового пристава были не от голода. Через пару недель она поняла, что готовиться стать матерью и стала думать, куда бы приютится на это время. Вернуться сюда боялась, так как муж это место уже знал. Нашлись добрые люди, пригрели. Зайдя в изнеможении в какую-то сельскую церквушку, так там она и задержалась. Осуждения не было, она показала документы вдовы, ее даже жалели. Врала, да. Она учила поповских детей музыке, ей давали кров и пищу. Родилась девочка. Окрестили Наденькой. Как только девочка окрепла для дальних путешествий, Таня направилась сюда. Нет ее душе покоя. Сколько же врала она за это время! Как хочется повиниться, открыться. Даже на исповеди не смела. Пришла вот сюда, к нему. Иначе невыносимо жить.
– Прости меня! – слезы текли по Таниным щекам. – Прости! Ты простишь – и многое мне простится, я знаю.
– Да за что ж, Танечка! Ну, прощаю, прощаю, конечно! Не плачьте, милая. Да и что ж такого? Ну, кто ж в жизни не солгал? Так не бывает, так не проживешь. Если только в скиту, праведником. А мы ж – в миру, среди людей. Зато вот дочка, какая славная у Вас. Ну, что ж, что лгала. Простится. Хотя бы ради нее!