Рудаков бухнул портфель на стол, громыхнув бутылками. Оторопевшие офицеры удивленно смотрели не на вошедшего, а именно на портфель. Николай, не дожидаясь вопросов, произнес: «Вот как хотите, так и думайте. Это вам подарок», – тут же козырнул, четко повернулся и строевым шагом покинул канцелярию.
На следующий день я узнал, что амнистирован, и, когда вернулся, не услышал от командования роты ни единого слова или упрека.
Не за горами был и зимний двухнедельный отпуск, который начинался, как правило, в середине февраля. Наконец, все экзамены были сданы, дисциплина благоразумно подправлена, а инцидент, в котором я оказался организатором, и вовсе был напрочь забыт.
Наступил день отпуска, семнадцатое февраля. С утра в казарме стояло радостное возбуждение. Офицеры роты разделяли нашу радость, ведь им предстояло две недели провести без личного состава. Мне кажется, что «Конь» был самым счастливым человеком в роте.
Рядовой Сапрыкин, солдат БОУПа, который был у нас каптером, раздавал парадную форму. Вначале заведующий курсантской кладовой назначался из числа курсантов. В нашу бытность ими были поочередно: Шома Гумеров из четвертого взвода, который вскоре отчислился из училища, а затем наш Боря Максимов.
Перед дверями каптерки даже образовалась очередь. Утюги в бытовке тоже были нарасхват. По команде старшины заместители командиров взводов организовали сдачу постельного белья. Я, как и все остальные, стащил простыни, снял наволочку и свернул матрац в головах кровати. Парадная форма до времени висела на плечиках в головах кровати.
Сержант Фомин с помощью двоих первокурсников принимал повзводно и по счету постельное белье. На пятнадцать часов ротный назначил построение. Все уже знали, что отпускные удостоверения с печатями лежали стопкой у него на столе вместе с воинскими перевозочными документами. В те времена их выписывали курсантам только на проезд по железной дороге, но принимали их и в аэропорту взамен авиабилетов, только с доплатой разницы в цене. Основная масса так и делала, потому что пятнадцать суток отпуска предоставлялись, включая дорогу до дома. Это потом, в офицерстве, все происходило несколько иначе.
На обед пошли малым составом. Многие старшекурсники решили не обедать, поскольку их дома ждал праздничный ужин. Даже зловредный Анищенко не стал настаивать на обратном. Он даже не вышел из канцелярии во время построения.
На команду «запевай» отреагировали вяло. «Варяга» петь не было повода, и поэтому ограничились песней: «Эх, гуляй, гуляй мой конь, пока не поймаю…» С некоторых пор по известной причине эта песня обрела особую популярность.
Ровно в пятнадцать часов рота стояла, без напоминаний одетая в парадную форму. Фомин отправился на доклад. Вернулся один, без командира роты, и объявил, что следующее построение назначено на восемнадцать часов, а парадную форму было велено сменить на повседневную. Все, дружно выражая недовольство, принялись возмущаться. Не особо стесняясь в выражениях, криками объяснили отсутствующему ротному, кто он такой и как он нехорошо поступает.
Безобразия прекратил старшина. Как всегда спокойно и едва ли не вполголоса он объяснил, что «Конь» не при чем, а команда поступила из штаба училища. Это всех немного отрезвило, но испорченного настроения не поправило.
В восемнадцать часов построение и вовсе отменили. Недовольство среди курсантов росло. Отправили старшину к ротному, чтобы он попытался узнать причину такого «беспредела». Саша вернулся ни с чем, потому что причин не знал даже Анищенко.
Вся рота валялась на голых кроватях, опершись на скатанные матрацы. Уже мало кто спал, так как успели сделать это еще днем. Чтобы скоротать время, мы, сколотив компанию из четырех человек, отправились в сушилку «храпануть», то есть сыграть в «храп». Игра не шла. Во-первых, игрокам было жалко денег в преддверии отпуска, а во-вторых, ожидание раздачи отпускных документов не давало сосредоточиться.
К ужину возмущение иссякло, а нетерпение притупилось. Тревога нарастала, строились различные предположения и догадки. Становилось понятно, что происходит нечто из ряда вон выходящее, если не зловещее. До настоящего момента ничего подобного училище не было. Попытки узнать что-то новое в батальонах инженерного факультета ни к чему не привели. Там было все по распорядку. Им вообще было все равно, потому что они третьего дня вернулись из отпуска и чувствовали себя прекрасно.
Перед ужином внезапно объявили построение. Все облегченно вздохнули и быстро построились на центральном проходе. Вышел ротный. Выглядел он далеко не празднично, усы обвисли, хмурое лицо выражало полную озабоченность и тревогу. Александр Васильевич вначале обратился с обычным вопросом к старшине:
– Фомин, все в строю?
– Так точно! – бодро отозвался тот.
Затем «Конь» осмотрел роту с правого фланга до левого и произнес: «Получить зимнее прыжковое обмундирование, РД, оружие и боеприпасы НЗ».
В расположении воцарилась гробовая тишина. Все оторопели, даже Фомин удивленно посмотрел на командира роты. А тот лишь уточнил: «Построение через двадцать минут на центральном проходе», – и ушел в канцелярию.
Ровно через двадцать минут мы стояли в полном боевом снаряжении, и по-прежнему никто ничего не знал, даже старшина. Сказать, что на душе было тревожно, значит не сказать ничего.
Вышел ротный, внес ясность, от которой стало только тревожней. Старший лейтенант Анищенко также был в полевом обмундировании, в бушлате, портупее, на боку в кобуре болтался пистолет. Он не стал нас долго мучить и сразу начал говорить:
– Только что наш вероятный противник Китай напал на дружественную нам страну Вьетнам. Сейчас там у них, на границе, идут тяжелые бои…
– То-то «китаезы» с иностранного факультета с «вьетнамами» дерутся второй день, – прервал кто-то из строя командира роты. В другое время Анищенко тут же как минимум бы обругал нарушителя субординации, а сейчас как будто даже и не услышал возгласа. Дело в том, что на иностранном факультете действительно учились офицеры и той, и другой армии, и даже из Кампучии, из-за которой тогда разгорелся весь сыр-бор, и действительно между ними начались потасовки.
– И что теперь будет? – раздался из строя робкий вопрос.
– Будем ждать решения политического руководства страны, – ответил командир роты и уже более спокойным голосом добавил: – Пока обмундирование снять, повесить в ногах кровати, оружие тоже до особого распоряжения остается в расположениях взводов. Разойдись!
– Разойдись! – продублировал команду старшина.
Строй нарушился, но никто не спешил разоблачаться, все собрались вокруг ротного. Вопрос оставался прежним: что дальше? В короткой приватной беседе офицеры, которые также были здесь, в расположении, пояснили, что в таких случаях четвертый курс немедленно получает лейтенантские звания и в течение короткого времени отправляется в бригады, то есть, по сути, воевать. Третий курс следует вместе с ними, только в звании младших лейтенантов. Второй и первый курс остаются доучиваться по сокращенной программе. Мысль об этом будоражила кровь, но никто не боялся возможного поворота событий, наоборот, все как будто желали этого. Состояние души было ни с чем не сравнимое, даже с ожиданием парашютных прыжков.
Таким образом, на спинках кроватей, в головах, висела парадная форма, на столе у ротного лежала стопка отпускных документов, а в расположении на табуретах лежало аккуратно сложенное зимнее полевое обмундирование вместе с РД. В ногах валялось оружие, под кроватями – невскрытые цинки с патронами, которые всегда хранились для таких вот неожиданных случаев в ружейной комнате роты.
Внешне все было спокойно и обыденно, но внутреннее напряжение росло. Часть первого курса была отправлена на склады для погрузки парашютов. Когда они вернулись, то сообщили, что вся автомобильная техника стоит в колонне, готовая к отправке.
Я не знаю, что происходило в тот момент в войсках, но у нас в училище все было именно так. Ближе к утру, но еще затемно, пришла команда: «Сдать оружие и боеприпасы в ружкомнату, обмундирование – в каптерку. Переодеться в парадную форму. Заместителям командирам взводов получить на личный состав отпускные документы». Начали с последнего.
Радостный гвалт прокатился по казарме. Четвертый курс метнулся по команде старшины сдавать оружие, следом третий – все согласно изначально установившейся субординации. Огромная тяжесть упала с души.
Нечто подобное мы испытали спустя десять месяцев. Кроме того, во время службы в 24-й бригаде также пришлось почувствовать шаткость мира сего, во всех смыслах этого слова. Причем дважды. Но там было проще воспринимать такие испытания судьбы – все-таки боевая часть это не училище, да и такой острой дилеммы – в отпуск или на войну – не стояло.
Почти все курсанты не стали дожидаться утра и, получив на руки документы, метнулись за порог училища прямо в непроглядную зимнюю темень. В отпуск я, да и все мы, поехали уже другими людьми.
Я окончательно, глядя на гражданскую суету, почувствовал себя «чужим на этом празднике жизни», только вот о том, что веселье могло закончиться в одночасье, знали далеко не все. «Большие знания вызывают большие печали», – повторял я тогда услышанную где-то мысль. Только через много лет я узнал, что источником этой глубокомысленной сентенции был Екклезиаст: «Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь».
Армия стала моим миром, моим домом, круг общения тоже замыкался в этих пределах, и, самое главное, меня это вполне устаивало. Через много лет чувство «инопланетянина» только усилилось, даже после увольнения из армии.
Сразу после трагедии в Новочеркасске к нам пришел новый командир взвода, без которого мы вполне благополучно обходились довольно долго. До этого момента нами «заведовал» по совместительству с первым взводом старший лейтенант Невмержицкий. Жаль, что он не задержался у нас надолго.
2-й взвод (1980 г.в.) В первом ряду край