– Выяснили кто?
– Водитель.
– Ясно. Значит, сегодня мне повезло и я отвезу тебя домой. – Шагдетов улыбнулся. Катька улыбнулась в ответ.
– Еще час, наверное. Мне немного осталось.
Она рисовала и думала о том, что днем надо позвонить Игорю и извиниться. Как бы они ни расстались и что бы ни произошло, неправа Катька, а не он. И как это она так сглупила…
«Я научусь, – пообещала она себе ожесточенно, – научусь не судить по первому впечатлению, думать, любить… Вот когда я буду сидеть в кресле, вот как этот старик, или уходить по дороге в закат, чтобы я могла себе сказать: ошибалась, да, но старалась поступить правильно».
– Зайдешь? – спросила Катька Дамира, когда он остановил машину у ее дома. – На кофе. У нас с террасы открывается отличный вид, а я уже сто лет не пила там кофе, все некогда.
– Зайду. Спасибо за приглашение.
Дом еще спал, и Мария Михайловна спала, но уж кофе-то Катька приготовить была в состоянии. Зато прискакали коты и увязались за хозяйкой и ее гостем на крышу. Там было прохладно; солнце уже встало, но на столе и стульях лежала роса. Катька смахнула ее, прежде чем усесться, и поставила перед Дамиром огромную чашку кофе.
– Вот так… А то пьем по глотку.
– Спасибо. – Фред тут же вскарабкался ему на колени, а Джордж решил, что будет совершать утренний променад по террасе и наблюдать за воробьями. Вкусностей-то все равно не дают, хоть охотничьи инстинкты потешить! – Как ты, Катерина? Успокоилась?
– Размышляю о том, что мне нужно научиться разбираться в людях. – Катька забралась с ногами на стул, отхлебнула кофе и обхватила коленки руками. – Эх, жаль, что от деда этому не научилась!
– Может, такая способность передается генетически и еще проявится?
– Это вряд ли, – улыбнулась Катька. – Не в моем случае. Нет у меня его генов, ни единого, только то, чему он меня успел научить.
Дамир нахмурился.
– Я не очень хорошо понял, что ты имеешь в виду.
– Я деду не родная, – сказала Катька. – И если по документам, то получаюсь ему не внучка, а дочь. Потому я Филипповна, а не… даже не помню, кем я там была раньше.
– Подожди… – Дамир покачал головой. – Как такое может быть? Вы же похожи, я вижу. Вы должны быть родней!
Катька усмехнулась. Пожалуй, этому человеку можно рассказать. Валентин Петрович заверил – Шагдетов надежный. Валентину Петровичу можно верить, у него чуйка такая же, как у деда была, если не лучше. Катька вдруг осознала, что без всяких чужих советов и выводов верила Дамиру с самой первой встречи: не знала этого восточного человека, только увидела и поверила. Почему, как? Да кто объяснит…
– Не все те, кто выглядит как родня, родные по крови. Так бывает, Дамир. Колода причудливо тасуется, и иногда рядом ложатся туз пик и шестерка, имеющая некоторые шансы когда-нибудь стать дамой… Я до сих пор не знаю толком, почему я. Хотя дед мне говорил, но я не понимаю: то ли это, что было на самом деле, или слова, которые я хотела услышать?
– Что именно он сказал?
Катька помолчала.
– Он сказал, что когда увидел меня, то понял: это на всю жизнь.
Глава 17
Своих родителей Катька помнила даже слишком хорошо.
Она родилась в маленьком провинциальном городе, название которого до того тщательно забыла, что возникни нужда вспомнить – и придется ворошить документы. Первое, что помнила Катька осознанно, – это висевший на стене старый ковер, вытертый, в непонятных пятнах. Она часто лежала, отвернувшись к этому ковру, и слушала, как мама с папой орут друг на друга. По малолетству, бывало, кидалась разнимать, потом выучила: ничего хорошего, кроме тумаков, она не получит. Тумаки Катьку не устраивали, так что она смотрела в ковер и мечтала о комплекте цветных карандашей, который видела у соседской девочки, или о том, как настанет лето и, может, удастся однажды поесть мороженого! У маленькой Катьки были красивые мечты. Разноцветные, теплые, яркие.
На деле же имелись однушка в покосившемся деревянном доме, узкое кресло-кровать, скрипевшее дряхлыми членами, и ковер со скачущими по нему оленями. И мама с папой – полная семья, предел мечтаний!
Родители пили. Сначала не очень сильно, так, каждый день по четверти бутылки – что там сделается! Папа, бывало, любил пивка с воблой навернуть, лежа перед телевизором. Катька тогда не осознавала, насколько это типичная картина для нищей провинциальной семьи; ей-то казалось, что еще немного, и они с мамой и папой заживут как в том самом телике! Роскошно, вкусно, блестяще. Она, Катька, будет носить платья со стразами и корону, как у принцессы. Папа купит большую белую машину, а мама – вечерний наряд с длинной юбкой, и вся семья сядет в эту машину и поедет отдыхать на море! Море тоже показывали в телевизоре, и оно манило еще сильнее, чем принцессины платья. Когда Катька рассказывала маме о своих мечтах, та лишь усмехалась и тут же нагружала дочь заботами по хозяйству.
Лет в пять до Катьки кое-что дошло. Она вдруг словно сделалась маленькой взрослой – просто в какой-то момент ей стало очевидно, что перемен не будет никогда. Родители пили все сильнее, орали все громче, а однажды мама кинулась на папу с ножом. Даже порезать успела, но вовремя опомнилась. После этого происшествия родители пару недель пили умеренно, а потом снова взялись за старое.
Катька ходила в детский садик в соседнем дворе, играла с другими детьми (большинство – такие же неприкаянные души, как она сама), много гуляла по городу. Никому не было интересно, почему маленький ребенок бродит один; никого в этом небольшом, унылом поселении не интересовали чужие проблемы. Когда-то в городке работал завод по производству подсолнечного масла, потом захирел, его закрыли, и с тех пор поселение выживало как могло. Катька видела его серость, сырость, паутинную тоску, и так легко было запутаться в этом, остаться навсегда. Даже депрессанты принимать не нужно, окружение сделает все за тебя.
Но вместе с тем… Осенью на фоне разрисованных граффити стен ярко пламенели клены, и казалось, будто во дворах пылают веселые костры. Летом на окраинах буйно цвели пионы, одичавшие вокруг свалок, а в частном секторе зрели на плодовых деревьях звонкие яблоки и солидные груши. Зимой выдавались иногда ясные дни, когда небо было прозрачным и хрустким, словно льдинка, а ветви спящих деревьев покрывала тонкая изморозь: вот бы из такой сшить волшебное платье! Ну а весной… Весной даже под окнами Катькиного покосившегося дома рьяно перли из земли толстенькие, уверенные крокусы, и соседские коты орали песни, и в мае маршировали полчища одуванчиков, соревнуясь в яркости с солнцем.
Катька рисовала это все: котов, крокусы, листья, иней… Мать покупала ей простенькие наборы карандашей и дешевые альбомы с сероватой бумагой, быстро сообразив, что рисующая в уголке дочь не мешает взрослой жизни, вот и прекрасно. Иногда карандаши заканчивались, а денег не было, и тогда Катька находила угольки, камушки, почти исписанные ручки и фломастеры – что угодно, лишь бы не разрывать связь между собой и бумагой! Когда девочка болела, то первым делом тянулась к альбому, а если не дать порисовать, грустнела окончательно. Отец ворчал, что каракулями весь дом завален, и понемногу сжигал изрисованные Катькой листы в старенькой печи. Он подкидывал туда дров, и потом Катька рисовала угольками.
Ей было пять с половиной, когда эта странная, больная и все же почти спокойная и понятная жизнь закончилась.
Тот вечер Катька до сих пор помнила смутно. Кажется, к родителям пришли гости; было шумно и как-то нервно. Катька сидела в углу комнаты, чтобы не мешать, и рисовала в альбоме мелкие-мелкие узоры. Потом люди заговорили еще громче, потом закричали, начали махать руками, папа бросился на кого-то. О стену разбилась чашка, осколок чиркнул по Катькиной ноге; девочка увидела бисеринки крови – как ягодки на рисунке в книжке! – и заплакала скорее от удивления, чем от боли. Потом в памяти был провал, а затем в комнату вошли незнакомые люди, от которых пахло морозом и бензином, и эти люди забрали Катьку и куда-то повели. Говорили, так надо, а она все оглядывалась: где там мама, почему отпускает ее? Ведь известно, что с незнакомыми уходить запрещено…
Уже много позже, вспоминая тот вечер урывками, Катька поняла, что случилась пьяная драка. К счастью, никого не убили (а такое случалось нередко), однако родителей все равно лишили прав. Ни суда, ни переезда Катька не помнила – в памяти сохранились лишь смутные образы да картина, что висела в кабинете то ли в милиции, то ли в опеке. На картине был изображен парусник, легкий, крутобокий, свободный, и он словно вынес Катьку в новую жизнь.
Детский дом оказался не так уж плох. Управляла им довольно молодая директриса, искренне «болевшая» за подопечных. Детей было человек пятьдесят, все – дошкольного и младшего школьного возраста; после пятого класса переводили в другой интернат. Катьку поселили в одну комнату еще с двумя девочками, но дружбы не вышло. Зато в детдоме было полно бумаги и карандашей, и Катька самозабвенно принялась рисовать.
Воспитательница, увидев как-то ее наброски, попросила разрешения, взяла несколько и отнесла директрисе. Та вызвала Катьку к себе и, глядя поверх очков в тонкой оправе, поинтересовалась:
– Давно рисуешь?
Катька кивнула.
– Нравится?
Она кивнула снова.
– Будешь с учительницей рисования заниматься дополнительно, – велела директриса. – В следующем году большой областной конкурс для первоклассников, пошлем твои работы туда. Вдруг выиграешь что-то! Может, поездкой в Москву наградят, или что еще тебе хорошее достанется. Согласна?
– Да, – выдавила Катька и, осмелев, спросила: – А можно мне карандашей побольше? Цветов не хватает.
– Скажешь учительнице рисования, какие тебе нужны, и купим. Не обеднеют спонсоры, – пробормотала директриса. – А красками ты рисовать не пробовала?
– Нет… – Катька помотала головой. – У нас красок не было, только карандашики…
– Ну, значит, научишься.