– Вот, папаша, познакомьтесь: мой боевой товарищ – Николай Иванович Соловей, – представил гостя Наумчик.
Хаим во все глаза разглядывал гостя. Он представлял его несколько иначе. По цветистому описанию сына выходило, что появится этакий громадный, грозный рубака навроде махновских орлов – в красных галифе с кожаными леями, с громадной саблюкой и в лихо заломленной косматой папахе. Однако перед ним стоял довольно молодой, лет тридцати, человек с твердо очерченным лицом и строгими глазами. Он почтительно поздоровался с Хаимом, а затем познакомился и с остальными.
Пока в доме шли лихорадочные приготовления к торжественному ужину, Соловей и Наумчик сидели на громадном кожаном диване, курили (Соловей трубку, а Наумчик папиросы) и что-то вполголоса обсуждали.
Наконец ужин начался. Хава давно готовилась к приезду знатного гостя, поэтому в грязь лицом не ударила. Стол, что называется, ломился от угощений. Радовали глаз и вызывали слюноотделение всевозможные закуски, как еврейские, так и русские. Имелись здесь: форшмак, фаршированные гусиные шейки, паштет из куриной печенки, телячья колбаса, соленые огурцы, маринованная капуста с брусникой и яблоками, да мало ли что еще. Даже копченый свиной окорок как знак уважения к гостям присутствовал. Да и напитков на столе хватало. Помимо традиционной пейсаховки, налитой в старинный штоф с царским орлом, тут имелась только что появившаяся слабенькая, тридцатиградусная, казенная водка, которую в народе окрестили «рыковкой» по фамилии наркома, а также бутылка с пестрой наклейкой – контрабандный румынский коньяк, и склянка с изюмным вином.
Кроме высокого гостя, за столом присутствовал и его водитель – Петр. Когда Хаим, отозвав сына в сторонку, робко заметил: мол, вроде негоже солдату и офицерам кушать за одним столом, Наумчик строго посмотрел на отца и вполголоса сообщил, что в Красной армии все равны.
Енту нарочно посадили напротив Соловья, и гость время от времени посматривал на нее. Сама же девушка не поднимала глаз от своей тарелки, ковыряла вилкой кусок фаршированной щуки…
Разговор за столом велся самый непринужденный. Впрочем, беседовали только Соловей и Наумчик. Ента и ее мамаша помалкивали. Молчал и красноармеец Петр, поскольку, используя представившуюся возможность отведать разные вкусности, непрерывно жевал. Хаим же по причине некоторой робости, а вернее подобострастия, лишь неопределенно кивал головой или поддакивал. В бедовой голове старого жулика было смутно. Соловей ему определенно нравился. Более того: Хаим о лучшем зяте и не мечтал. Эх, был бы он евреем!
«Тпру-у… – мысленно одернул он себя извозчичьим возгласом. – Куда гонишь, старый дуралей?! Видишь человека в первый раз и уже хочешь с ним породниться. Мечтать, конечно, никому не запрещено, однако не пори горячку».
После сытного ужина высокий гость выразил желание прогуляться по городку.
– Возможно, твоя сестрица пожелает меня сопровождать? – обратился он к Наумчику, смотря при этом на Енту.
Душа Хаима возликовала. Уже кое-что! Пускай соседи видят, с кем идет его дочь. Он требовательно взглянул на дочь. Наумчик уловил реакцию отца, усмехнулся и спросил у сестры:
– Ну что, Ентеле, проведи товарища красного командира по нашим палестинам.
– Уже темнеет, – тихо произнесла девушка, обернувшись к окну.
– Ничего, во мраке наш город выглядит еще презентабельнее, чем при свете дня, – хохотнул Наумчик.
Ента безропотно поднялась, словно ожидая дальнейших приказаний.
– Тогда пойдемте, – предложил Соловей, обращаясь к девушке, – покажите мне здешние достопримечательности.
Нужно сказать, что Ента, в отличие от подавляющего большинства местной молодежи, по-русски говорила чисто и правильно. Большая часть ее отрочества прошла в Одессе, училась она в обычной школе и довольно много читала.
Вначале разговор не клеился. Девушка явно робела, семеня рядом с высоким, представительным военным. Она знала: из окон смотрят соседи и тут же на все лады обсуждают увиденное, строя самые невероятные предположения.
– Ну, расскажите о вашем городе, – попросил Соловей.
– В нем ничего примечательного, – отозвалась Ента. – Таких, наверное, тысячи. Маленький, скучный… Никогда ничего в нем не происходило. Старики рассказывают: давным-давно, когда поляки воевали с русскими, здесь был не то польский штаб, не то их центр. Хотя в это плохо верится. Что им тут было делать? Ни крепости тут нет, ни замка… И домишки словно скособоченные. Того и гляди попадают. Из больших зданий – костел да главная синагога. Смотреть нечего. Вот в Одессе…
– Вы бывали в Одессе? – с интересом спросил Соловей.
– Прожили там с восемнадцатого по двадцать третий. Всю войну и после… С папой и с мамой… Там у нас родни много.
– У меня жена родом из Одессы.
– А где она сейчас?
– Умерла от тифа в Джанкое в двадцатом году. Вскоре после взятия Крыма. Декабрь, холода лютые… Простыла и в одночасье сгорела, как свечка, от «испанки».
Соловей рассказывал спокойно, даже безучастно, но в его голосе Енте послышалась затаенная грусть. Девушка немного помолчала, потом осторожно спросила:
– А как ее звали?
– Рахиль.
– Не христианское имя.
– Она была еврейкой.
– Неужто правда?
– А что тут такого?
– Да как же?! Веры-то разные!
– Она, знаешь ли, в бога не верила. Да и я, понимаешь, тоже. В церкви нас не венчали. Времена были лихие. Революция, гражданская война… Я в артдивизионе, она в лазарете, сестра милосердия… Тут не до религии. Да и мы – молодые, горячие… Любовь наша ярким костром горела, жаль, недолго…
Соловей продолжал повествовать о войне, о службе в армии, о своей жизни… Некоторая натянутость в его речах, присутствовавшая поначалу, исчезла. Речь полилась плавно, и Енту захватили эти рассказы. Библейской простотой и величием веяло от них. Соловей вдруг представился ей юношей Давидом, сокрушившим белогвардейского Голиафа. Вот это мужчина! Не то что окружающие. Взять хоть отца. Всю жизнь суетится, ловчит… Как говорится, из куска ткани на жилетку хочет еще и рукава к ней скроить. А ради чего? И богатства особого у него никогда не водилось, а теперь и подавно не будет. Не то время, как он сам же и говорит. Или взять Моисея. Ента знала – этот юноша ее любит и готов взять в жены хоть сейчас. Он хороший, чистый и праведный, но не от мира сего. И правильно они говорят: счастья с ним не найти. И защитить ее в случае чего не сможет вместе со всей своей каббалой и тайными знаниями.
Ента, занятая своими мыслями, уже вполуха слушала спутника, а тот настолько увлекся собственными воспоминаниями, что говорил громко и отрывисто, словно командовал на плацу. И ни тот, ни другой в полумраке наступающей ночи не замечали, что несколько поодаль за ними следует третий, явно интересующийся их поведением и беседой. Тень скользила вдоль заборов, затаивалась в подворотнях, то приближалась к парочке, то отдалялась от нее. Наконец гуляющие повернули к дому. Преследователь постоял еще немного, глядя им вслед, потом пошел восвояси.
Соловей заночевал у Берковичей, а утром запыленный «Форд», управляемый красноармейцем Петром, умчал его в военно-полевые дали.
Наумчик продолжал гостить в отцовском доме. После отъезда боевого соратника он сообщил Хаиму, что Ента очень понравилась Соловью своей внешностью, воспитанием и общей культурой. Старый контрабандист возликовал, однако с присущей большинству жуликов осторожностью выражать свой восторг во всеуслышание не торопился. Он, словно невзначай, поинтересовался у дочери, какое впечатление произвел на нее красный герой. Девушка не скрыла своей симпатии к гостю, к тому же поведала родным о драматических фактах биографии Соловья. Рассказала и про умершую жену… В голосе Енты сквозило неприкрытое участие и сострадание.
«Эге, – смекнул догадливый Хаим, – рыбка-то наша клюнула… Заинтересовал ее новый знакомый. А коли первая супруга у этого Соловья была еврейкой, и вовсе замечательно! Что называется, прецедент налицо». (Въедливый читатель может вознегодовать: откуда, мол, косоглазый местечковый еврей знает выражение «прецедент»? А вот знает! Мужик он тертый, много видел и слышал. Даже в Турции бывал. Но это так, к слову…)
Дней через десять американское авто вновь остановилось у Хаимового крыльца, а потом еще и еще… Соседи судачили напропалую. Хаим сиял. А Ента… Девушка пребывала в глубоких раздумьях. Соловей пока что не делал никаких предложений, не позволял он себе и ничего лишнего. Ну, возьмет иной раз нежную Ентину ручку в свою огромную ладонь – и только!
Была весна и, как поется в песенке, «цвели дрова». Местечковый воздух благоухал сиренью и ароматами пасхальных блюд. И вот в один из напоенных любовью вечеров в дом к Берковичам пожаловал в полном смысле «незваный гость». Кто бы, вы думали?! Правильно! Один из соискателей Ентиной руки, а именно, знаток Торы и Зогара Моисей.
Хаим поморщился, но пригласил молодого человека к столу.
– С чем пожаловал? – осведомился он.
– Хочу попросить руки вашей дочери, господин Беркович, – безо всяких вступлений сообщил Моисей.
Хаим был изумлен. Понятно, что Моисей пожаловал свататься, однако так дела не делаются. Обычно вначале являются родственники предполагаемого жениха, а еще чаще профессиональный сват – шадхан. Все должно быть в рамках обычаев и приличий. А тут, что называется, с места в карьер, едва поздоровавшись…
– Но… – начал Хаим после длительной паузы, – это как-то… неожиданно! Почему не пришла твоя мамаша Сарра?
– Я ее просил, не захотела.
«Мудрая женщина», – подумал про себя Хаим.
– Почему же не захотела? – поинтересовался он.
– Говорит: к чему на старости лет я буду смешить людей.
«Парень, похоже, полный дурак, коли такое рассказывает, – недоумевал Хаим, – а еще в зятья набивается. А может, он того, головой тронулся… Вон как глаза сверкают. Возможно, заучился. Надо с ним поосторожнее, а то поднимет шум-гам на радость соседям».
– Ты же, Моисей, законы и правила нашего народа, Галаху то есть, наверное, наизусть знаешь?