Иветт Харви сидела на диване, держа в руках фотографию дочери, сделанную в восьмом классе на выпускном вечере – за два года шесть месяцев и четыре дня до смерти. Беззаботная кривая улыбка, лунообразное лицо, типичное для детей с синдромом Дауна и лишь отчасти замаскированное длинными волосами…
Была бы Кейтлин сейчас жива, если бы в свое время Иветт отдала ее не в обычную школу? Если бы отправила ее в школу для ребят с ограниченными возможностями? Может, они не такие злые и среди них не вырос бы убийца?
Продюсер «Шоу Опры Уинфри» вернула Иветт стопку фотографий Кейтлин, которые та давала ей посмотреть. До сегодняшнего дня мать погибшей не знала этого, но оказалось, существует несколько уровней горя и если тебя хотят пригласить на передачу, то ты предварительно должна доказать, что твоя история достаточно печальная. Муж Иветт наотрез отказался даже присутствовать на встрече с продюсером, да и сама она не собиралась демонстрировать свои чувства на камеру. Но она смотрела новости, и ей было что сказать в этой связи.
– У Кейтлин была очаровательная улыбка, – мягко сказала продюсер.
– Да, – согласилась Иветт и, покачав головой, добавила: – Была.
– Она знала Питера Хоутона?
– Нет, они учились в разных классах, совместных занятий не посещали. – Иветт до боли надавила пальцем на серебристую рамку фотографии. – Сейчас многие говорят, что у Питера Хоутона не было друзей, что его травили… На самом деле это у моей дочери не было друзей, это ее травили, причем постоянно. Это она чувствовала себя на обочине жизни, потому что ее действительно туда отбросили. А Питер Хоутон, которого все предпочитают воспринимать как отверженного страдальца, на самом деле никакой не страдалец. Он просто зло. – Иветт опустила глаза и, глядя на фотографию дочери, продолжила: – В отделении полиции мне сказали, что Кейтлин умерла первой. Она не успела понять, что происходит, а значит, не страдала.
– Наверное, вам было до некоторой степени утешительно это слышать, – сочувственно произнесла продюсер.
– Да. Но потом я пообщалась с родителями других погибших. Выяснилось, что психолог всем так говорила. – Иветт подняла мокрые от слез глаза: – Но ведь все ребята не могли быть первыми!
После трагедии на семьи погибших и пострадавших посыпались подарки: деньги, подносы с запеканками, помощь в уходе за младшими детьми, соболезнования. Отец Кейтлин Харви утром обнаружил, что какой-то добрый самаритянин уже очистил подъездную дорожку к его дому от последнего легкого весеннего снега, выпавшего ночью. Прихожане церкви, которую посещала семья Кортни Игнатио, обязались до июля месяца поочередно, по графику, приносить еду в дом погибшей или делать там уборку. Автозавод «Форд» подарил матери Джона Эберхарда микроавтобус, оборудованный для перевозки колясочников, чтобы помочь молодому человеку адаптироваться к жизни с параличом ног. Все раненые получили письма от президента: на плотных листах с эмблемой Белого дома он выражал восхищение их храбростью.
Если изначально наплыв журналистов воспринимался как подобие цунами, то постепенно к их присутствию в городе привыкли. Несколько дней помесив жидкую мартовскую грязь Новой Англии сапогами на высоком каблуке, репортеры купили себе клоги «Меррелл» и резиновые сапоги «Мак бутс». Вместо того чтобы, как в первые дни, приставать к администратору гостиницы с вопросом: «Почему у меня не ловит мобильный?» – они стали толпиться на парковке сотовой компании, где был хотя бы слабый сигнал, поскольку это самое возвышенное место в городе. Скопление представителей прессы, желающих получить хоть какую-то информацию, перед отделением полиции, зданием суда или кофейней уже давно никого не удивляло.
Каждый день в Стерлинге кого-нибудь хоронили.
Во время панихиды по Мэттью Ройстону церковь не смогла вместить всех скорбящих. Одноклассники погибшего, родственники и друзья семьи теснились на скамьях, в проходах и вдоль стен, стояли за дверями. Несколько ребят из школы пришли в зеленых фуфайках с цифрой 19 на груди – номером Мэтта в хоккейной команде.
Джози сидела рядом с матерью в одном из последних рядов, и тем не менее ей казалось, будто все на нее пялятся: то ли знают, что она девушка Мэтта, то ли видят ее насквозь.
– Блаженны плачущие, ибо они утешатся[12], – сказал пастор.
Джози задрожала. Она плачущая? Когда оплакиваешь кого-то, это нормально, что дыра внутри тебя только расширяется при каждой твоей попытке ее заткнуть? А может быть, она, Джози, не имеет права считать себя плачущей, потому что не помнит того, о чем плачет? Мама наклонилось к ее уху:
– Мы уйдем, как только ты скажешь.
Раньше, то есть «до», Джози не знала саму себя, и это было тяжело. Но сейчас, «после», она и окружающих перестала узнавать. Люди, всегда ее игнорировавшие, вдруг начали обращаться к ней по имени. Глаза всех, кого она встречала, глядели жалостливо. Ну а самой чужой теперь казалась мать. Она напоминала бизнесмена-трудоголика, который, однажды чуть не сыграв в ящик, вдруг стал защитником окружающей среды. Джози предполагала, что отпроситься на похороны Мэтта будет очень непросто, но мама, как ни удивительно, сама предложила пойти.
Глупый мозгоправ, к которому ей, Джози, предстояло ходить очень долго, вероятно даже всю жизнь, постоянно долдонил о «примирении»: предполагалось, что с потерей человека нужно смириться, как мирятся с потерей любимой футболки или с поражением в спортивной игре. А еще предполагалось, что мама теперь должна вести себя как чокнутая гипертрофированно заботливая эмоциональная машина, которая, изображая хорошую мать (в своем представлении), постоянно спрашивает Джози, не нужно ли ей чего-нибудь (интересно, сколько чашек травяного чая поместится в человека, прежде чем он лопнет?). Джози каждый раз подмывало ответить: «Хочешь, чтобы мне стало лучше – возвращайся на работу». Тогда они обе могли бы делать вид, будто все идет по-прежнему. Ведь, в конце концов, именно мать научила Джози быть не тем, кем она являлась.
Перед алтарем стоял гроб. Джози его не видела, но знала, что он закрыт и что об этом ходят слухи. Ей было трудно представить себе Мэтта лежащим в черной лакированной коробке. Мэтта, который не дышит. Мэтта, в чьи вены вместо крови закачаны какие-то химикаты.
– Друзья! – возгласил пастор. – Над всеми нами, пришедшими сюда, чтобы почтить память Мэттью Карлтона Ройстона, Господь простирает благодатный покров Своей исцеляющей любви. Изливая наше горе, отпуская злобу и ощущая пустоту внутри, мы должны знать: Господь хранит нас.
В прошлогоднем учебнике по истории Древнего мира рассказывалось о погребальных традициях египтян. Мэтт обыкновенно готовился к урокам, только если Джози заставляла, но эта тема его увлекла. Он сидел и слушал, а Джози, положив голову ему на колени, вслух читала о том, как мозг фараона доставали через нос, как складывали в гробницу нужные для загробного мира вещи, как умерщвляли любимых животных, чтобы они продолжали служить хозяину. Мэтт прервал Джози и, положив ладонь ей на лоб, сказал: «А я, когда умру, возьму с собой тебя».
Пастор обвел взглядом собравшихся:
– Смерть любимого человека может потрясти нас до основания. Если же умирает тот, кто был юн и полон сил, боль утраты зачастую оказывается особенно острой. В такие минуты мы обращаемся за поддержкой к родным и друзьям. Нам нужен кто-то, на чьем плече мы могли бы поплакать. Кто-то, кто пойдет вместе с нами по дороге страдания. Мэтта не вернуть. Но мы должны утешаться, думая о том, что на Небесах он обрел покой, которого не ведал в жизни.
Мэтт не ходил в церковь, хотя его родители посещали воскресные службы, пытались и Мэтта заставить, но он этого терпеть не мог. Считал бездарной тратой выходного дня. Мол, даже если бы воскресенье действительно стоило проводить в компании Бога, то славить Его нужно было бы, разъезжая на джипе с открытым верхом или гоняя в хоккей на пруду, а не сидя в душном помещении с книжкой в руках.
Пастор отошел в сторону, и поднялся отец Мэтта. Джози его, конечно же, знала: у него было ужасное чувство юмора: вечно сыпал несмешными каламбурами, а еще он очень гордился хоккейными успехами сына, потому что в юности сам играл за команду Вермонтского университета, пока не получил серьезную травму колена. Теперь этот человек, в одночасье сгорбившийся и потускневший, казался тенью себя самого. Он стал рассказывать, как впервые привел Мэтта на каток: протянул ему клюшку и повез за собой, но скоро понял, что сынишка не держится, а едет сам. Мать Мэтта заплакала. Ее шумные всхлипывания словно бы разбрызгивались по церковным стенам, как краска.
Сама не успев понять, что делает, Джози встала. Мама попыталась остановить ее яростным шепотом, в котором на долю секунды мелькнула настоящая, привычная Алекс Кормье – женщина, никогда не выставлявшая своих эмоций напоказ. Джози так трясло, что она не чувствовала под ногами пола, когда вышла в проход и, как будто притянутая магнитом, приблизилась к гробу. Ощущая на себе взгляд отца Мэтта и слыша перешептывания, она нагнулась к крышке. С зеркально отполированной поверхности на нее предательски смотрело ее же собственное отражение.
– Джози, – сказал мистер Ройстон, сходя с возвышения, чтобы обнять девушку своего сына, – с тобой все в порядке?
Горло Джози сжалось, словно закрытый розовый бутон. Как мог отец Мэтта задать ей подобный вопрос?! Она почувствовала себя так, будто вот-вот растает. Будто для того, чтобы превратиться в привидение, не обязательно быть мертвой. Это условие – простая формальность.
– Ты хочешь что-нибудь сказать? – спросил мистер Ройстон и, не дав Джози опомниться, вывел ее на возвышение.
Словно в тумане, она видела свою маму, которая поднялась со скамьи и стала пробираться по проходу вперед. Зачем? Чтобы похитить ее? Помешать ей сделать очередную ошибку?
Джози стояла, молча разглядывая знакомые и в то же время чужие лица. Все эти люди, наверное, думали: «Она любила его. Она была с ним, когда он погиб». У Джози перехватило дыхание. Сердце забилось в грудной клетке, как мотылек. Но что же она могла сказать? Правду?