Тот покачал головой, блуждая взглядом в толпе. Узнавая тех, кто приходил на предъявление обвинения, он видел и новые лица, причем это были люди, которые вряд ли могли быть тесно связаны со старшей школой: пенсионеры, студенты, молодые пары с малышами. Их привел сюда волновой эффект: беда одного человека лишает другого покоя.
Эрвин Пибоди сидел рядом с шефом полиции и директором школы.
– Здравствуйте, – сказал он, вставая. – Сегодня мы собрались здесь, потому что наша общая боль не утихает. За несколько минут мир вокруг нас изменился до неузнаваемости. У нас вряд ли найдутся ответы на все вопросы, но мы подумали, что будет полезно поговорить о произошедшем. И – это особенно важно – выслушать друг друга.
Поднялся какой-то мужчина с курткой в руках, сидевший во втором ряду:
– Мы с женой переехали сюда пять лет назад, потому что устали от безумной жизни в Нью-Йорке. Мы создали семью, и нам было нужно место… более уютное и, так сказать, более доброе. В том смысле, что в Стерлинге, когда едешь по улице, тебе сигналят знакомые. В банке сотрудники помнят твою фамилию. В Америке таких городков осталось мало, а теперь… – Он замолчал.
– Теперь Стерлинг тоже перестал быть таким, – закончил Эрвин за него. – Я понимаю, как это тяжело, когда образ, который у вас сложился, больше не соответствует действительности. Когда друг, живущий по соседству, оказывается монстром.
– Монстром? – прошептал Джордан Селене.
– Ну а что ему остается говорить? Что Питер – бомба с часовым механизмом? Это помогло бы им почувствовать себя в безопасности?
Обведя толпу взглядом, психиатр продолжил:
– Однако думаю, что, если мы все здесь сегодня собрались, значит Стерлинг не изменился. Возможно, он уже никогда не вернется к тому нормальному состоянию, к которому мы привыкли, но это означает только одно: нам придется выработать новую норму.
После этих слов руку подняла женщина:
– А что со школой? Наши дети должны будут туда вернуться?
Эрвин переглянулся с шефом полиции и директором.
– В школьном здании все еще идет расследование, – сказал полицейский.
– Мы надеемся закончить учебный год в другом помещении, – добавил директор. – В настоящее время ведутся переговоры с руководством отдела образования Лебанона. Вероятно, нам удастся продолжить занятия в одной из их пустующих школ.
Раздался еще один женский голос:
– Но когда-нибудь детям придется вернуться! Моей дочке десять, и ей страшно думать о том, что через несколько лет она будет учиться в нынешней старшей школе. Она просыпается среди ночи и кричит. Ей снится, что кто-то с оружием притаился и ждет ее.
– Радуйтесь, что ваша дочь хотя бы может видеть сны, – сказал мужчина, стоявший рядом с Джорданом; руки скрещены на груди, глаза красные. – Каждый раз, когда она плачет, подходите к ней, обнимайте ее, говорите, что от всего ее защитите. Лгите ей, как я лгал своей дочери.
По церкви пронесся ропот: «Это Марк Игнатио, отец одной из погибших». Стерлинг уже был расколот бездонной пропастью, из которой веяло холодом. Она отделяла тех, кто потерял своих детей безвозвратно, от тех, кто продолжал о них беспокоиться. Прежде чем эта пропасть зарастет, должно пройти много лет.
– Некоторые из вас, наверное, знали мою дочь Кортни, – продолжил Марк, отлепившись от стены. – Кто-то приглашал ее посидеть с ребенком, а кому-то она подавала бургер в закусочной, где подрабатывала летом. Думаю, многие знали ее в лицо, потому что она была очень, очень красивой девочкой. – И теперь вы, – он посмотрел на тех, кто сидел за столом, – предлагаете мне выработать новую норму? Верно, док? Еще вы, надо полагать, думаете, что когда-нибудь все это останется позади. Я смогу двигаться дальше. Я забуду про дочь, которая лежит в могиле, в то время как психопат, убивший ее, жив-здоров. – Марк повернулся к Джордану и обвиняюще произнес: – Да как вы только терпите сами себя?! Как вы можете спать, зная, что защищаете этого ублюдка?!
Взгляды всех, кто был в церкви, устремились на адвоката. Почувствовав испуг Селены, которая еще крепче прижала малыша к груди, он открыл рот, но не смог произнести ни слова. Из оцепенения его вывел звук чьих-то шагов по проходу: это Патрик Дюшарм встал со своего места, подошел к Марку Игнатио и, глядя ему прямо в глаза, сказал:
– Марк, я не могу себе даже представить, какую боль вы испытываете. Вы, конечно же, имеете полное право находиться здесь и не скрывать своего горя. Но по законам нашей страны человек считается невиновным, пока его вина не будет доказана. Мистер Макафи просто делает свою работу. – Патрик похлопал Марка по плечу и, понизив голос, добавил: – Почему бы нам с вами не пойти выпить кофе?
Когда детектив вел отца Кортни к выходу, Джордан вспомнил, что хотел сказать.
– Я тоже живу в этом городе… – начал он.
Марк обернулся:
– Это ненадолго.
«Алекс» не было уменьшительным от «Александры», как все думали. Отец просто дал ей мальчишеское имя, так как всегда хотел иметь сына. Когда Алекс было пять лет, ее мать умерла от рака груди, и с тех пор отец растил ее один. Он был не из тех пап, которые учат детей кататься на велосипеде и пускать галькой «блинчики» по воде. Вместо этого он учил ее, как по-латыни будет «кран», «осьминог» и «дикобраз», а еще рассказывал ей, в чем суть Билля о правах. Чтобы привлечь к себе его внимание, она должна была добиться успеха в учебе: победить в конкурсе по правописанию или географии, получить несколько отличных оценок подряд, поступить во все колледжи, куда подавала заявку. Ей хотелось стать похожей на него – человека, которому, когда он шел по улице, все почтительно кланялись: «Здравствуйте, Ваша честь». Ей нравилось слышать, как у людей меняется голос в телефонной трубке, когда они узнают, что с ними разговаривает судья Кормье.
Отец никогда не сажал Алекс к себе на колени, не целовал перед сном и не говорил, что любит ее, но она ничего такого и не ждала, поскольку все это не сочеталось с его имиджем. Благодаря отцу она научилась сводить любое явление к фактам. И любовь, и родительскую заботу она привыкла понимать, а не чувствовать. А закон – это была основа отцовской системы ценностей. Всякое чувство, возникающее у человека в зале суда, имело объяснение. Эмоции допускались только в том случае, если не противоречили логике. Работая с клиентом, нельзя было руководствоваться тем, что у тебя на сердце. Иначе ты становился уязвимым.
Когда Алекс училась на втором курсе, у отца случился инсульт. Сидя на краю больничной кровати, она сказала, что любит его, а он вздохнул: «Ох, Алекс, давай не будем». На похоронах она не плакала: он бы этого не хотел. Сейчас она спрашивала себя: жалел ли он, как теперь жалела она, что его отношения с ребенком не сложились иначе? Неужели он даже не мечтал о том, чтобы из наставника превратиться в отца? Как долго они с дочерью будут идти по параллельным дорогам, прежде чем окончательно потеряют надежду пересечься?
Алекс много прочла о том, как люди преодолевают горе, в частности те, кто пережил предыдущие случаи стрельбы в школах. Проводить исследования – это она умела, но стоило ей попытаться установить с Джози эмоциональный контакт, та смотрела на нее, как на совершенно незнакомого человека. Или начинала плакать. И в том и в другом случае Алекс терялась. Она страдала от чувства несостоятельности, а потом вспоминала, что ее чувства тут вообще ни при чем, что главное – это чувства Джози, и от этого Алекс становилось еще хуже.
Алекс осознавала всю иронию судьбы: она гораздо больше походила на отца, нежели могла подумать. В зале суда ей в каком-то смысле было комфортнее, чем дома. Там она знала, что сказать подсудимому, которого в третий раз поймали за рулем в нетрезвом виде, а не могла пять минут поддерживать разговор с собственным ребенком.
Через десять дней после трагедии в школе Алекс зашла в комнату дочери. Плотно задернутые шторы не пропускали солнечного света. Джози лежала, с головой закутавшись в одеяло. В первый момент Алекс захотелось раздвинуть шторы, но вместо этого она легла на кровать и обняла кокон, в котором пряталась ее дочь:
– Когда ты была маленькой, я время от времени приходила сюда ночью и спала с тобой.
Кокон зашевелился, показалось заплаканное лицо Джози.
– Зачем?
– Я никогда не любила грозу, – пожала плечами Алекс.
– А почему я этого не помню?
– Я возвращалась к себе до того, как ты просыпалась. Ведь предполагалось, что я у тебя крутая… Я хотела, чтобы ты думала, будто я ничего не боюсь.
– Супермама, – прошептала Джози.
– Но я боюсь потерять тебя.
Пару секунд Джози в упор смотрела на мать, потом ответила:
– Я тоже боюсь потерять меня.
Алекс села и заправила дочке за ухо прядь волос:
– Давай-ка выбираться отсюда.
Джози застыла:
– Я не хочу никуда идти.
– Дорогая, тебе это нужно. Это как физиотерапия, только для мозга. Надо заставить себя заняться каждодневными делами, и тогда со временем ты войдешь в привычный ритм.
– Ты не понимаешь…
– Джо, если ты даже не попытаешься, – возразила Алекс, – это будет означать, что он победил.
Джози резко подняла голову. Кто «он», объяснять было не нужно.
– Ты подозревала? – спросила Алекс, и ее собственный голос вдруг показался ей каким-то чужим.
– О чем?
– О том, что он на такое способен.
– Мам, я не хочу…
– Я все вспоминаю его маленьким мальчиком…
Джози, покачав головой, пробормотала:
– Это было давно. Люди меняются.
– Знаю. И все-таки у меня так и стоит перед глазами, как он протягивает тебе ту винтовку…
Глаза Джози наполнились слезами.
– Мы были маленькие! Глупые! – воскликнула она, не дав матери договорить, и с внезапной поспешностью откинула одеяло. – Кажется, ты хотела, чтобы мы куда-нибудь поехали?
Алекс посмотрела на дочь. Судья в такой ситуации продолжил бы гнуть свою линию. Но мама не должна была этого делать.
Через несколько минут Джози сидела в машине. Пристегнула ремень, потом отстегнула и пристегнула заново. Алекс ждала, пока дочь не убедится, что застежка надежно защелкнута.