– Лейси… Я помню. – Лейси повернулась к Алекс лицом, та, чуть улыбнувшись, продолжила: – Он любил, чтобы на верхнюю половину хлеба ему мазали арахисовое масло, а на нижнюю – зефирный крем. И я не видела ни одного другого маленького мальчика, у которого были бы такие же длинные ресницы. А еще он находил все, что бы я ни уронила: сережку, контактную линзу, булавку… – Алекс сделала шаг навстречу Лейси. – Пока мы о чем-то помним, это существует, правда?
Лейси посмотрела на нее сквозь слезы и, прошептав: «Спасибо», быстро вышла, чтобы не разрыдаться в присутствии этой, в общем-то, чужой женщины, которая могла то, что ей, Лейси, было уже недоступно, – хранить прошлое как драгоценность, а не копаться в нем, ища источник своих бед.
– Джози, – сказала Алекс по дороге домой, – сегодня в суде зачитали электронное письмо. Которое Питер тебе написал.
Джози, остолбенев, посмотрела на мать. Ну конечно! Как можно было не предвидеть, что это письмо непременно всплывет!
– Я понятия не имела, что Кортни его переслала. Я сама прочла его только после всех.
– Надо полагать, было ужасно неприятно, – сказала Алекс.
– Еще бы! Вся школа узнала, что он в меня втюрился!
Мама бросила на нее взгляд:
– Вообще-то, я имела в виду Питера.
Джози подумала о Лейси Хоутон. Они не виделись десять лет, и тем не менее Джози не ожидала, что мама Питера так сильно постарела: осунулась, почти все волосы поседели. Возможно, горе обладало способностью ускорять время? Очень тяжело было видеть Лейси такой. Ведь Джози помнила ее молодой женщиной, которая никогда не жалела времени и не боялась беспорядка, если в результате удавалось подарить кому-то радость. Когда Джози приходила к Питеру играть, его мама могла испечь печенье из всего, что завалялось в кухонном шкафу: из овсяных хлопьев и зародышей пшеницы с добавлением маршмэллоу и тянучек, из порошка рожкового дерева, кукурузного крахмала и воздушного риса. А однажды зимой Лейси устроила в подвале песочницу, чтобы дети могли строить замки. Еще миссис Хоутон разрешала рисовать на хлебе пищевыми красителями и молоком, так что даже процесс приема пищи становился творческим. Джози любила бывать у Питера дома: именно так, по ее представлению, должно было выглядеть настоящее семейное гнездышко.
– Ты считаешь, во всем виновата я? – спросила она, глядя в окно.
– Нет…
– Так сегодня говорили в суде, да? Все случилось потому, что Питер не нравился мне… как я нравилась ему?
– Нет, никто такого не говорил. Адвокат в основном упирал на то, что Питера в школе обижали. И что у него почти не было друзей.
Загорелся красный свет. Алекс остановилась и повернула. Ее запястье непринужденно лежало на руле.
– А все-таки почему ты перестала общаться с Питером?
Быть изгоем – это заразно. Джози вспомнила, как в начальной школе Питер смастерил себе шапочку с антенной из фольги, в которую мама завернула ему бутерброд, и разгуливал так по игровой площадке в надежде поймать радиосигнал от инопланетян. Он не понимал, что над ним смеются. Никогда не понимал.
Джози вдруг отчетливо представила себе картину: Питер стоит, окаменев, посреди кафетерия, штаны спущены до лодыжек, руки кое-как прикрывают причинное место. Она вспомнила комментарий Мэтта: «В зеркале предметы кажутся гораздо больше, чем на самом деле». Может быть, тогда Питер наконец понял, что думают о нем окружающие?
– Я не хотела, чтобы со мной обращались так же, как с ним, – произнесла Джози, отвечая на заданный ей вопрос.
Пожалуй, было бы честнее, если бы она сказала: «У меня не хватило смелости».
Возвращение в тюрьму ощущалось как регрессивное развитие. Пришлось снова сбросить с себя внешние оболочки нормального человека: ботинки, костюм, рубашку, галстук, белье. После того как Питер нагнулся и надзиратель в резиновых перчатках его обыскал, ему опять выдали тюремный комбинезон и шлепанцы, которые сваливались с ног. Это делалось для того, чтобы он выглядел как все другие заключенные и не воображал, будто он чем-то лучше.
Питер лег на койку и закрыл глаза рукой. Сосед, которого вскоре должны были судить за изнасилование шестидесятишестилетней женщины, спросил его, как все прошло, но он не ответил. Возможность держать правду при себе была единственным доступным ему проявлением свободы, и он никому не собирался признаваться в том, что, оказавшись снова запертым в своей камере, с облегчением почувствовал себя… дома.
Здесь никто не смотрел на него, как на микроб в чашке Петри. Здесь вообще никто на него не смотрел.
Никто не говорил о нем, как о животном.
Никто его не осуждал, потому что здесь все были в одной лодке.
По сути, тюрьма не так уж сильно отличалась от школы. Надзиратели, как и учителя, следили за тем, чтобы все сидели на своих местах, были накормлены и не получали серьезных физических повреждений. Остальное никого не волновало. Как и школа, тюрьма представляла собой искусственно созданный социум с собственной иерархией и собственными правилами. Если приходилось что-то делать, это всегда оказывалось бесполезным: в ежедневной чистке туалетов или в катании библиотечной тележки по отделению общего режима пользы было не больше, чем в написании эссе на тему «Что такое государство», зазубривании простых чисел и выполнении других заданий, которые мало кому могли пригодиться в повседневной жизни. И в тюрьме, и в школе, чтобы выжить, нужно было стиснуть зубы и ждать, когда выйдет срок.
Ну и само собой, в тюрьме, как и в школе, Питер не пользовался популярностью.
Он вспомнил свидетелей, которых Диана Ливен сегодня привела, притащила или прикатила в зал суда. Джордан объяснил, что прокуратура хочет разжалобить присяжных. Показать им сломанные жизни, прежде чем пустить в ход тяжелую артиллерию основных улик. Но ему, адвокату, скоро представится возможность показать, что Питеру тоже сломали жизнь. Самого Питера это уже мало беспокоило. Зато он был поражен, когда снова увидел своих одноклассников и понял, что в принципе почти ничего не изменилось.
Питер заморгал, уставившись на плетеный металлический каркас верхней койки. Потом повернулся к стене и сунул в рот угол подушки, чтобы никто не слышал плача.
Да, Джон Эберхард больше не обзовет его пидором и вообще вряд ли сможет разговаривать.
Да, Дрю Жирар уже не будет играть мускулатурой, как раньше.
Да, Хейли Уивер навсегда лишилась своей сногсшибательной красоты.
Но все они остались членами союза, в который ему, Питеру, ход заказан.
Тот День, 6 часов 30 минут
– Питер? Питер!
Он повернулся на бок и увидел отца, стоящего в дверном проеме.
– Ты встал?
Неужели похоже? Питер, застонав, перевернулся на спину. На секунду снова закрыл глаза и стал вспоминать, какой сегодня день. Английскийфранцузскийматематикаисторияхимия. Все это сливалось в сознании в одно бесконечное слово. Один урок перетекал в другой, как кровь, циркулирующая по телу.
Питер сел и взъерошил пальцами волосы. Снизу раздавалась кухонная техносимфония: отец складывал кастрюльки и сковородки в посудомоечную машину. Сейчас он возьмет свою кружку-термос, нальет в нее кофе и предоставит Питера самому себе.
Подметая пол пижамными штанами, которые были ему велики, Питер прошаркал от кровати к столу и сел. Вошел в Интернет, чтобы проверить, оставил ли кто-нибудь новый отзыв на его «Прятки-кричалки». Игра действительно получилась классная, ее стоило послать на какой-нибудь конкурс программистов-любителей. Во всей стране, да и во всем мире наверняка нашлось бы немало ребят, которые не пожалели бы 39 долларов 99 центов за то, чтобы виртуально переписать историю от лица лузера. Питер представил себе, сколько он сможет заработать. Глядишь, ему, как Биллу Гейтсу, даже колледж окажется ни к чему. И однажды бывшие одноклассники начнут ему звонить, делая вид, что дружили с ним.
Питер прищурился и протянул руку за очками, которые всегда лежали рядом с клавиатурой. Но было, черт побери, только полседьмого, поэтому он выронил очечник прямо на функциональные клавиши. Окно браузера уменьшилось, открылась корзина:
Я знаю, ты не думаешь обо мне.
И ты никогда не представляла нас вместе…
У Питера закружилась голова. Он нажал на кнопку удаления, но ничего не произошло.
Сам по себе я совершенно обыкновенный. Но может, вместе с тобой я стал бы особенным?
Он попытался перезагрузиться – бесполезно: компьютер замер. И сам он тоже не мог ни двигаться, ни дышать. Мог только смотреть широко раскрытыми глазами на собственную глупость, доказательство которой было выведено на экране черным по белому. В груди стало больно, и он подумал, что у него, может быть, разрыв сердца или люди всегда так себя чувствуют, когда эта мышца превращается в камень. Неуклюже наклонившись, чтобы вытащить из розетки провод, Питер ударился головой о стол. Из глаз брызнули слезы – от удара, как он сам себе объяснил. Наконец он выдернул вилку, и экран погас.
Но это ничего не меняло. Поднявшись с пола и откинувшись на спинку стула, Питер по-прежнему ясно видел слова, которые сам напечатал, и даже чувствовал пальцами клавиши, которые нажимал, когда подписывал свое письмо.
С любовью, Питер.
Он слышал, как над ним смеются.
Питер поднял глаза. Мама всегда говорила: если произошло что-то плохое, можно посмотреть на это как на неудачу, а можно воспользоваться этим как шансом сменить направление движения. Тогда, вероятно, то, что с ним случилось, – знак?
Часто дыша, Питер вытряхнул из рюкзака учебники, тетради, карандаши, калькулятор и мятые листки с тестами. Под матрасом он нащупал два пистолета, которые хранил на всякий случай.
В детстве я любил посыпать слизняков солью и смотреть, как они растворяются прямо у меня на глазах. Жестокость – это всегда прикольно, пока ты не поймешь, что причиняешь другому существу боль.
Быть неудачником, наверное, не так страшно, когда на тебя никто не обращает внимания. Но в школе, если ты неудачник, тебя в покое не оставят. Ты слизняк, и они сыплют на тебя соль. Причем без зазрения совести – для этого они недостаточно развиты.