лор, снимая с запястья тонкий серебряный браслет. Намо повертел его в руках, зачем-то взвесил на ладони, накрыл второй — от браслета шла еле уловимая вибрация. Прикрыв глаза и сосредоточившись, он представил майа — образ нарисовался очень быстро и четко: Намо не обратил, естественно, внимания, как одет Аллор, но сейчас мог разглядеть подробно. Вала открыл глаза и взглянул на майа — поза и одежда были такими же, как он видел мысленным взором. Намо почувствовал: он сумеет им помочь. Порой он осознавал многое, еще лишь предстоящее, как уже свершившееся, — и редко ошибался.
— Хорошо, я справлюсь. В крайнем случае, придется вас оттуда вытаскивать, а ты потом уж сам Манвэ объясняй: дескать, по пьяни затянуло, — усмехнулся Вала.
— По пьяни? Это идея, — оживился Аллор. — Пожалуй, бутылочку-то прихвачу — то ли за свидание выпьем, то ли неудачу зальем.
Эльдин одобрительно кивнула. Аллор опустил бутыль в сумку.
— Мы готовы.
Майар направились к двери. Приблизившись к ней, они прикрыли глаза, уходя в себя, вычищая сознание, глуша в нем то, что непосредственно было связано с хоть какими-то проявлениями личности.
Завеса опускалась на воспоминания и мысли, гасила чувства. Ничто. Не-я. Ни Арнора, ни Нуменорэ, ни Мордора, ни Валинора… Никто. Ниоткуда. В никуда. Осталась только цель, задающая движение. Ведь там, в Пустоте, все движется — они поняли это еще раньше — по кратчайшему пути, направленному к выходу в Эа. Ступивших за Грань относит, уносит — вон. Эльдин помнила, как это, но тогда Арда не держала ее. Однако ни Валар, ни майар, ни даже элдар не могут покинуть пределы созданного ими и для них мира. Путь в Бесконечность им закрыт… Значит, как маятник — «от» и «к»… Повиснув в густом Ничто.
Они медленно, как во сне, подошли к Завесе, коснулись ее — светящиеся витки, как крошечные щупальца, потянулись к ним, притягивая и вбирая. Майар словно погружались в зыбкую, покрытую густым мхом трясину. Еще одно движение — их ли движение или сокращение чародейских присосок, — и дерзкая парочка скрылась за Вратами Ночи. И словно ничего не произошло, просто сомкнулись за ними хаотично перемещающиеся спирали. Первая часть плана свершилась.
Намо и Ниэнна сидели у Двери, боясь пошевелиться или вздохнуть. Ниэнна взглянула на брата. Намо разжал ладонь, взглянул на браслет.
— Буду ждать, — прошептал он. — Мои постояльцы, я ему воплощаться помогал. И ее воплотить…
— А я? Я тоже там была. И… он Олорина знал… Да какая разница? Пускай сюда хоть Манвэ явится с Тулкасом в придачу — я этих ненормальных не брошу.
— Я все понимаю…
— Тогда я принесу чай. — Ниэнна решительно удалилась, распрямив плечи. Сунув браслет за пазуху, Намо устроился поудобнее — дожидаться.
Осклизлая серо-бурая взвесь умозрительного прохода слегка завибрировала, дернув зависших в ее цепких объятьях пленников. Любое колебание отзывалось в них, растянутых между Ардой и Эа. Для Гортхауэра это не имело существенного значения — призрак колыхнулся в тусклых волнах и обрел прежнее положение. Мелькор поморщился — сдвинулась цепь, сместив наручник. Уже многие тысячи лет вися в Пустоте и не имея возможности уйти, он невольно соткал вокруг себя подобие кокона — впрочем, скорее «не-свет-не-тьма», подобно раковине-жемчужнице, окружила инородное тело тонким слоем сгустившихся частиц, отторгая его. Вала не противился: сил уже не было. Ни сопротивляться, ни бороться, ни протестовать, ни… творить? Где? Здесь? Остатков воли ему хватило на то, чтобы никто не увидел, как мучительна для него всепроникающая Пустота, разрывающая самую его суть, растягивающая, как на дыбе, меж миром и мирами. Нечего Валмарский двор потешать. И Творец, если наблюдает за расправой, не получит удовольствия видеть его — таким. Опустошенным и бессильным. Впрочем, Творец никак не отреагировал. Не снизошел? Не удостоил даже отеческим плевком? Тягучими жирными каплями ползло время, наполненное слепым одиночеством, глухой тишиной и ноющей болью, привыкнуть к которой было сложно. Впрочем, привык — не прошло и пары тысяч лет. И все же бездействие и одиночество были хуже всего. Даже при том, что к последнему он притерпелся, но свыкнуться, принять — не мог. Крах же, очередной крах всего… Он мучительно пытался понять, в чем его вина, в чем ошибка. Почему все так? Конечно, где ему было устоять против четырнадцати… И все же… Как он мог — кого-то создавать, кого-то собирать вокруг себя — опального Валы? Эгоизм? Чтобы не быть одному? Поделиться тем, что было в нем, и тем, что он видел? Ведь если не для кого творить, петь, сочинять — зачем жить, зачем быть? Год за годом всплывали в памяти все эпизоды его долгой жизни, с тех пор как осознал себя — собой. Темное мерцание Эа, блеск Альмарена — первого приюта Валар, чистый, прозрачный холод Утум-но-Хэлгора — его одинокой крепости… Мелькали чередой лица — ужасные и прекрасные, ненужные никому твари, с которыми он счел себя обязанным возиться, и — ученики. Вспоминая их живыми, такими, какими они были когда-то, и зная, что их больше нет, он мог лишь бессильно скрежетать зубами. Память, увы, была превосходная, не замутненная ничем, и безжалостно преподносила картину за картиной — зримо и ярко, доводя до исступления, скручивая в мучительной судороге. Сотни и тысячи раз прокручивалось перед мысленным взором прошлое, обжигая, как раскаленные угли. Казалось, что еще немного, и истерзанный разум покинет его, но — спасительное безумие не приходило. Это не для стихий. У него не было будущего, только прошлое — зато разнообразное. Мелькор пытался, в минуты особого отчаяния и бессилия, сосредоточиться на том хорошем и радостном, что видел (это казалось слабостью, но сознание, расщепляясь в бесконечной пытке, отказывалось противиться порыву), — и не мог. Любое такое воспоминание тотчас же заволакивалось тенью, лилась кровь, проносилась череда знакомых лиц, искаженных горем, болью и яростью. Это было хуже незаживающих ран. Конечно, каяться он и не думал. Никогда больше его не увидят на коленях и мольбу о пощаде — не услышат. Может, Творец до сих пор чего-то подобного от него дожидается… Да лучше уж на цепи в ошейнике сидеть, чем перед Единым и иже с ним на задних лапках бегать.
А когда объявился Ортхеннэр, развоплощенный, дрожащий от бешенства — совсем иной… Другим отсылал он его из Аст Ахэ, чтобы тот сохранил то, что еще можно было спасти. Его Ортхеннэр — Черный Властелин? То, что удалось узнать от майа, резануло, как тупым кинжалом, — как же это? Мститель… Кому-то он, конечно, на хвост наступил, но столько натворил… И наступил не тем, кому следовало бы. И ведь не просил он, Мелькор, своего сотворенного и ученика об этом. Только сохранить. А тот надеялся устоять против военной мощи Амана и примкнувших к нему людей и эльфов… Мальчишка — полководец, воин, сильный и часто жестокий, — все равно мальчишка. Ну Нуменор развалил, накрутив их сумасшедшего короля с боем брать у Валар бессмертие, — и что? Конечно, это месть — заставить Могущества уничтожить ими же выпестованный народ. И все равно неладно: этот ужасный культ, и кого, его — Мелькора?! Кровавые жертвы — ему?! Бр-р-р… Одно положительное качество выявилось у перекрывающей любой приток силы цепи Ангайнор: от этой гадости тоже уберегла… А чего стоит ниточкой потянувшаяся оттуда эта история с нуменорцем, с последним учеником-слугой… Назгулы — додумался же до такого! А получилось, что заглотил Ортхеннэр кусок не по силам — и подавился. Лучше бы сидел тихо на Арде. Мелькор был готов к вечному одиночеству, только бы знать, что где-то в Средиземье живет его ученик. А так все пропало. Или не все? Для них — все. Бесконечное заточение. Бедный Ортхеннэр… Вала постоянно ощущал пронзительную жалость и бессильную ярость ученика, обреченного видеть его, сильнейшего из Айнур, искалеченным и беспомощным. Жалость выводила Мелькора из себя, он мучительно стыдился того, что способен вызвать ее, а как скрыть что-либо, если все на лице написано — в буквальнейшем смысле? Изящно добил его братец, ничего не скажешь…
Мелькор как можно незаметней вздохнул. Впрочем, неусыпно взирающий на него Гортхауэр уже был рядом. Вибрация повторилась — кто-то или что-то двигалось на них. Вала поднял голову, вслушиваясь.
— Учитель, что это? Кого еще несет?
— Не знаю. Посмотрим.
Ослепленный Вала не мог видеть, но ощущения обострились. Вскоре он вычленил из белесой мглы две сущности, скользящие в их сторону. Что-то вполне материальное, но не несущее в себе никакого сознания, ничего, что помогло бы узнать, кто это. Нет мыслей — смутное, слабое нагромождение образов… Майар — он и она. Почувствовал, как застыл от удивления Гортхауэр.
— Кто это, Ортхеннэр?
— Это… Аллор и… девушка эта его… — промямлил пораженный ученик.
Мелькор резко выпрямился, потянулся к прибывшим.
— Как, они? Откуда? Почему? Что с ними? Гортхауэр пожал плечами. Лица майар были отсутствующими, словно замороженными, а глаза — пустые, без всякого выражения…
— Не знаю, Учитель. С ними что-то сделали — они даже не в обмороке, это… как будто им стерли память…
— О Тьма Великая! За что?! Неужели — за эти разговоры? Кто-то узнал? Или он и впрямь пытался проникнуть сюда? Сумасшедший! Но так покарать?! Будь я проклят: к чему ни прикоснусь, все рушится, портится, пропадает! Ну зачем я попросил тебя связаться с ним! Проклятый эгоист, любопытство замучило: соскучился, видите ли, за шесть тысяч лет по обществу…
Мелькор стиснул виски. Глухо звякнула цепь. Гортхауэр мрачно покосился на неподвижные фигуры. Черный Вала приблизился к ним вплотную, положил ладонь на лоб майа. Тот слегка пошевелился, но промерзшие, казалось, до самого дна глаза остались прежними. Глаза Вала мог видеть даже теперь. — Ну что же вы? Что делать? Может, и вовсе не трогать их, велика радость — очнуться здесь? Как я мог? Как я мог… — Мелькор спрятал лицо в ладонях.
«Добили, гады!» — яростно подумал Гортхауэр. Послав еще одно мысленное проклятие Манвэ, он прижался к Учителю, не зная, как помочь. Свою ненависть к Аллору он отодвинул подальше — сейчас было важно одно: они нужны Мелькору.