Поднялись облака, видимость улучшилась до 20–30 километров. Внизу по бесконечной заснеженной равнине тянулась нитка Кировской железной дороги. Навстречу дирижаблю, дымя и разбрасывая искры, пробежал паровоз, а за ним с десяток вагонов.
К половине четвёртого «СССР-В6» вышел к побережью Белого моря, и в 15:35 наблюдатели с земли сообщили: дирижабль пролетел над Кемью[236]. Значит, оставили позади широту Архангельска, где побывали в 1935 году. Придал ли кто-то на борту значение тому факту, что так далеко на север они ещё не забирались?
Приближалось время очередной смены вахт. Пошёл снег, видимость упала. «Снова проходим фронт», – объяснял Градус.
Дно воронки событий
В 16:00 Почекин собрался, как обычно, сменить Кулагина на штурвале направления. Однако в этот момент расписание вахт окончательно поломалось. Гудованцев приказал ему вместо Кулагина сменить на штурвале высоты Лянгузова, которого раньше менял Дёмин. Встав к штурвалу, Почекин глянул на высотомер: 320 метров.
Дёмина Гудованцев вообще не выпустил на вахту, оставив вместе с Устиновичем заканчивать список ненужных вещей, а место Кулагина у штурвала направления занял штурман Ритсланд.
В 16:50 Чернов отстучал очередную радиограмму:
16:50. Комиссии. Будем в Мурманске ориентировочно в 23–24 часа сегодня. В 16:45 прошли станцию Сиг. Прошу подтвердить, что всё готово к прилёту в Мурманск, и то, что заказал с корабля. Прошу приказать Мурманску иметь со мной прямую радиосвязь. До Кеми шли в облаках, снег, сейчас погода хорошая. Жду ответа. Гудованцев[237].
Когда дирижабль проплывал над Сигом, солнце, тускло светившее слева по борту с кормы, опустилось за горизонт.
В 18:00 шум моторов пролетавшего дирижабля слышали на станции Чупа, в каких-нибудь 30 километрах от полярного круга. Арктика была близко, как никогда.
Вскоре после этого Почекин перешёл со штурвала высоты на направление, заменив Ритсланда, который отправился в пассажирскую каюту принимать у Воробьёва «Фэйрчайлд», а место у штурвала высоты занял Паньков.
Последняя вахта в рубке управления
Передние окна рубки управления были плотно залеплены инеем и снегом. Почекин вёл корабль, глядя только на компас перед собой, слушаясь команд Мячкова.
В 18:43 дирижабль наблюдали с земли в районе станции Княжая, в 38 километрах к югу от Кандалакши[238].
Всё поведение штурмана в эти минуты казалось Почекину весьма необычным. Мячков, всегда учивший коллег «не уклоняться», держать курс, сейчас поминутно открывал заледеневшие окна рубки то слева, то справа, чтобы визированием определить угол сноса ветром, и менял курс на 20, а то и на 30 градусов то в одну, то в другую сторону. Раньше Почекин никогда не замечал такого. Что-то было не так. Однако Гудованцев, стоявший здесь же, как будто не возражал.
Когда Мячков в очередной раз сдвинул целлулоидную створку окна, Почекин, на секунду оторвавшись от компаса, увидел внизу мелькающие серые пятна, размытые снегопадом. Земля. И так близко! Он сказал об этом Гудованцеву, и тот скомандовал Панькову подняться на 100 метров.
Вскоре в открытое окно Мячков заметил освещённое пятно – какой-то населённый пункт – и велел Почекину свернуть ту сторону. Промерив угол сноса на двух направлениях, штурман дал команду вернуться на прежний курс 320°. И снова в глаза Почекину бросилась близкая земля: кажется, внизу можно было разглядеть отдельные деревья. Неужели никто, кроме него, не смотрел туда? Но ведь есть же штурвальный высоты, и это не какой-нибудь учлёт, а Иван Паньков. И всё же надо сказать командиру. По команде Гудованцева Паньков снова поднял корабль метров на 100.
– Что это за место? – спросил Почекин у Мячкова.
– Кандалакша… кажется.
В этот момент за окном поплыла ровная цепочка хорошо видимых подрагивающих огней, уходящая вдаль. Сын железнодорожника, Почекин провёл детство у дороги, в юности сам работал на станции и отлично знал такую картину – светофоры автоблокировки, регулирующие движение поездов. Но, приглядевшись, он понял, что это костры. Кому они нужны здесь? Разве что указать кому-то путь? Быть может, их дирижаблю? Всё же такой снегопад, видимость еле-еле.
Тем временем корабль отходил левее. Вернее, курс его был прежним, это огни сворачивали вправо. Почекин обернулся к Гудованцеву:
– Николай Семёнович, посмотрите: там костры жгут, уж не нам ли?
Тот глянул в окно, улыбнулся:
– Может быть.
И вышел из рубки, задвинув за собой дверку.
Корабль, рассекая носом метель, нёсся вперёд со скоростью около 100 километров в час.
В пассажирской каюте Гудованцев, Дёмин и Кулагин обсуждали план действий во время стоянки в Мурманске, а Воробьёв и Ритсланд занимались «Фэйрчайлдом». Сидел в своей радиорубке Чернов.
В темноте киля, продуваемой ветром, спали на сетках в меховых мешках Устинович, ушедший отдыхать около 19 часов, Кондрашов, Шмельков, Никитин, Лянгузов, Градус. Здесь же прогуливался Коняшин: шла его вахта дежурного по килю.
Очередная смена мотористов несла вахту в гондолах: Матюнин (правая), Бурмакин (левая) и Новиков (кормовая).
В рубке управления – Паньков и Почекин на штурвалах высоты и направления, рядом Мячков – высунувшись в окно, он неотрывно смотрел вперёд и время от времени корректировал курс, командуя Почекину.
Места нахождения членов экипажа перед катастрофой
В какой-то момент он вдруг страшно закричал:
– Летим на гору!
Паньков мгновенно отреагировал поворотом штурвала высоты, резко задирая нос корабля вверх, и одновременно скомандовал Почекину:
– Повернуть вправо!
Но уйти от столкновения не удалось. Уже через несколько секунд раздался треск: корабль начал цеплять макушки деревьев на склоне горы.
– Что такое?! – закричал, вскакивая, Гудованцев в пассажирской каюте.
Треск ломающихся стволов и раздираемой оболочки, глухой гул удара – и дирижабль повалился на землю, накрывая своими обломками экипаж. Всё вокруг быстро охватывало пламя, повалил густой дым, белый и едкий.
В киле от удара проснулся Устинович. Быстро выбравшись из спального мешка, рванулся было вперёд к гайдропному люку, но опрокинулся с носа корабля, задранного вверх, вниз к корме, запутываясь в материи обшивки и балочках киля. Уже задыхаясь от дыма и жара, внезапно провалился в дыру, упал и покатился по склону прочь от горящего дирижабля.
Воробьёв в пассажирской каюте от удара потерял сознание. Очнулся запутанным в материю, весь в дыму. Тыкался наугад в разные стороны, пытаясь выбраться, но всюду наталкивался на громоздящиеся металлические конструкции. Силы кончались. В голове пронеслись прочитанные когда-то истории гибели дирижаблей, сгоревший «СССР-В7», пожар эллинга на Долгопрудной. Работая в системе Аэрофлота, Воробьёв знал обо всём этом и почти смирился с неизбежностью смерти. Но когда вокруг вспыхнуло пламя, инстинктивно рванулся, сам не зная куда, пролез между балками и вырвался из огненного плена, упав в какую-то яму, выбрался из неё и отполз вниз.
Среди обломков кабины, в бывшей рубке управления, задыхался Почекин. Подумалось: кончена жизнь. Где-то поблизости он видел ворочающихся в огне людей, услышал крик – кажется, Кулагина: «Виктор, давай сюда!» Мелькнула мысль: они спасаются, а я остаюсь здесь умирать… Но пролезть через бурелом металлических прутьев туда, на зов, он не мог. Жар становился нестерпимым. Он пытался зарываться в снег, но всё равно задыхался. И вдруг, пятясь назад, куда-то провалился и обнаружил, что оказался в стороне от огня. Принялся выкарабкиваться и – вылез, тут же отбежав в сторону.
В левую мотогондолу к Бурмакину перед катастрофой заглядывал Коняшин. Шум мотора начисто заглушал голоса, поэтому объяснились, как обычно, на языке жестов: «Как матчасть?» – «Всё отлично». Минут через 20 последовал удар. Бортмеханика бросило головой сначала на радиатор, потом ещё раз – на мотор. Загорелись в воздухе?! Пытаясь нашарить руками парашют и не находя его, Бурмакин ждал смертельного удара о землю, но вместо этого сверху повалились куски горящей материи, пошёл дым.
Позже выяснилось, что его гондола встала вертикально. Он каким-то чудом выбрался из неё, свалился вниз и тогда понял, что находится уже на земле, накрытый сверху материей. Выбрался и бросился под гору.
Новикова в кормовой гондоле первый удар выкинул из кресла и бросил головой на водяной радиатор. Второй удар – грудью на мотор. Свет в гондоле погас. Он успел выключить двигатель, когда ещё один толчок бросил его спиной, а потом головой на мотор. Гондола, подпрыгнув от сильного удара, перевернулась вверх дном. Вокруг всё пылало. Раскалённая крышка жгла голову. На его счастье, Новиков не потерял сознания, иначе сгорел бы в этой железной коробке. Вылезши до пояса наружу, он упёрся что есть силы руками и следом выдрал нижнюю часть тела. Волосы и одежда уже горели; зарываясь в снег, сумел откатиться от разраставшегося огненного шара. Подумалось: остался один живой. Но вскоре услышал чей-то голос и пошёл на него.
В правой гондоле Матюнин тоже успел выключить мотор. Через лопнувшую от удара верхнюю часть гондолы его по пояс выбросило наружу. Дальше он вылез сам и отбежал в сторону. Что было дальше – помнил плохо.
Так сложилось, что в первые минуты после взрыва лучше других владел собой Устинович. Оказавшись уже в безопасности, он начал сзывать товарищей криком:
– Эй, кто там остался живой! Давайте все ко мне!
Первым увидел бредущего к нему Новикова, лицо того было окровавлено, он плохо соображал, что происходит, всё время спрашивал: «Что со мной?» Но времени на объяснения не было: в огне пожара начались взрывы.
– Ничего, давай в сторону от корабля!
Устинович подхватил Новикова и повёл прочь, в гору. Там положил за кустами.