ждый опавший лепесток, пока мы шли к стоянке такси. Оберегала свой букет в машине, как только могла, не доверила его мне даже на лестнице. Мне пришлось отпирать дверь, потому что руки Наи были заняты. Пока я складывал чемоданы в передней, она вошла в гостиную, чтобы поставить цветы в вазу, и вдруг остановилась перед большим зеркалом, словно увидела в нем что-то для себя неожиданное.
Я вошел в комнату за ней следом и увидел в зеркале хрупкую совсем юную девушку, с трудом обхватившую обеими руками огромный, словно сноп, букет цветов. Наи напряженно вглядывалась в свое отражение, как будто хотела понять что-то очень для себя важное.
Потом она резко повернулась, бросила цветы на стол и выбежала на балкон.
— Мелита! Мелита! — звала она так, как обычно зовут на помощь, и не удивительно, что Мелита прибежала встревоженная, в длинном домашнем халате.
— О-о, Наи, ты приехала! Заал, извини, я в таком виде. Как вы доехали?.. Боже, какие роскошные цветы!..
— Мелита… Это тебе… Это твои цветы… Тазо просил передать. — Голос Наи показался мне сухим и натянутым.
Но Мелита этого не почувствовала:
— Какой он внимательный! Молодец Тазо! Конечно, ему пришлось тебя побеспокоить, но я так счастлива!
Мелита собрала беспорядочно разбросанные цветы и, прижав их к груди, так же как Наи, первым делом подошла к зеркалу.
Я невольно сравнивал ее с Наи: та робким зайчонком выглядывала из-за цветов. Какие они разные!..
— Сейчас я их поставлю в воду и вернусь, — пообещала Мелита. — Погода исправилась?
— Нет, дождь.
Не успела Мелита выйти, как Наи прижалась к стене и горько расплакалась.
— Наи! Что с тобой, Наи?!
Я, наверное, неумело утешал ее, потому что она только больше расстраивалась. Я никак не мог оторвать ее рук от заплаканного лица.
— Наи, не плачь. Ну, я невнимательный, глупый, я тебя не достоин! Не умею дарить цветов!
Она отрицательно качала головой и лишь крепче прижимала к лицу мокрые от слез пальцы.
— А, может, Тазо вовсе не Мелите, а тебе подарил эти цветы?
— Не-ет…
— Я тебе столько цветов принесу, ставить будет некуда, только не плачь. Скажи, кто тебя обидел, кто виноват?..
— Я-a са-а-ма-а… виновата, — Наи еще глубже засунула голову в дверную нишу и зарыдала совсем по-детски.
— В чем же ты виновата? Отвечай и не плачь, ради бога!
— В том, что тебя злила…
— Ну и прекрасно, я не сержусь. Я ведь тоже однажды тебя обидел…
— Обижала, мучила…
— А я все равно не сержусь и люблю тебя.
— И я люблю, и всегда любила, и все равно обижала…
— Где твой платок… Вытри слезы, не плачь…
Я, наконец, отнял от лица ее горячие руки и стал целовать соленые от слез тонкие пальцы. Она повернула ко мне мокрое, но сияющее лицо с губами, еще дрожащими от недавних рыданий, и я прижался ртом к этим влажным ждущим губам и забыл обо всем на свете.
Глава IX
Первым делом я распахнул окна в кабинете, чтобы впустить свежий воздух. Потом закурил сигарету и стал ходить от стены к стене, собираясь с мыслями. Мне надо было обдумать все аргументы для предстоящего поединка с прокурором. Наверное, я походил на ту легендарную реку, которую приказал уничтожить персидский царь Кир за то, что в ней утонул его любимый конь. Царь велел вырыть каналы, разветвить реку, дабы она измельчала и иссякла. Мне предстояло вернуть фактам первоначальное русло, собрать все растерянное и забытое за эту неделю. Я чувствовал себя человеком, создающим из ничего нечто цельное и стройное. Я был упоен своей силой и могуществом, я не мог представить себе препятствия, которого бы запросто не мог преодолеть. Я был уверен в своей способности проникнуть в любую тайну, постичь непостижимое.
Вера моя была так сильна, что казалось, она существует вне и помимо меня, трепещет в самом воздухе, заражает других людей, заинтересованных в деле Пааты Хергиани.
Если это не так, то чем объяснить, что именно сегодня, без всякого вызова и приглашения, пришла ко мне мать Пааты, Мака Хергиани, высокая светловолосая женщина, которая в тот страшный день лежала без чувств в комнате соседки и которую я после этого ни разу не видел.
Она была в закрытом сером платье, которое мне сначала показалось черным, и я вздрогнул: ведь Паата был еще жив!
Горе и страдание не смогли убить в этой женщине ее удивительной красоты. Каждое движение ее было проникнуто девичьей грацией и гибкостью, тонкие черты лица отражали малейшее изменение в ее настроении, выдавали напряженную духовную жизнь большие печальные глаза.
Когда она села, я спросил о Паате. Наверное, сотни раз за день ей приходилось отвечать на этот вопрос, и она спокойно отвечала, потому что именно в этом состояла теперь ее жизнь. Она сказала, что приехал профессор из Москвы и предлагает повторную операцию, что она, должно быть, согласится, потому что большого риска здесь нет — мальчик все равно обречен.
Она говорила медленно и спокойно, и, казалось, слезы из глаз текли сами по себе, независимо от ее воли.
Она очень старалась не выдавать своего горя, не навязывать его мне, поэтому быстро вытерла слезы и достала из сумки конверт.
— Я хочу, чтобы вы прочли эти письма.
С одной стороны, я не имел права их брать, потому что был отстранен от следствия, но ведь я не собирался мириться с этим несправедливым решением, я все равно доведу это дело до конца! Поэтому я взял конверт, достал письма, свернутые солдатским треугольником, и вопросительно посмотрел на Маку.
— Это отец Пааты… писал… мне… с фронта, — девическим румянцем окрасилось бледное лицо.
— Вы хотите, чтобы я ознакомился с этими письмами?
— Да, если вы располагаете временем.
— Я бы хотел знать, имеют ли они отношение к делу…
— Я их нашла у Пааты, в кармане брюк, в которых он был в тот день… В потайном кармашке.
— Зачем он их носил с собой?
— Не знаю. Он их сам отобрал.
— Писем было много?
— Да, я их храню в чемодане, никто об этом не знал, даже Иродион.
— Где лежал чемодан?
— В лоджии, в стенном шкафу. Когда Иродион уезжал, я доставала их и перечитывала.
— Возможно, Паата когда-нибудь заметил, как вы их доставали, и заинтересовался или случайно наткнулся, когда искал что-нибудь…
— Не знаю. Он прочел все.
— Откуда это вам известно?
— Письма все перепутаны, а я их складывала по порядку.
— Вы предполагаете, что он прочел их именно в ту ночь?
— В другое время это было невозможно, стенной шкаф был заперт, а в тот день я забыла ключ в дверце.
— Значит, если писем, вы говорите, много, он их читал всю ночь… Мог ли он понять, что это письма от отца.
— Конечно.
— Вам кажется, есть какая-нибудь связь между…
— Я ничего не знаю. Я только хочу, чтобы вы прочли эти письма, — она подняла на меня свои горестные серые глаза. — Я знаю, что вы подозреваете Иродиона. Он — тяжелый человек и плохо относится к Паате, но… — она не договорила. И я не стал настаивать.
— Разрешите? — я раскрыл первый треугольник.
Она кивнула, снова залившись краской.
Письмо было любовное. Обычное письмо влюбленного юноши, готового весь мир положить к ногам своей избранницы. В этом письме он за что-то просил прощения. Во втором письме было уже много горечи, вызванной разлукой с любимой. В третьем — какой-то сержант сообщал Маке Хергиани подробности гибели ее мужа.
Зачем эти письма Паата спрятал в карман брюк? Чтобы ответить на этот вопрос, я должен прочесть все письма и понять, почему он выбрал именно эти три.
— Паата говорил вам, что утром собирается с товарищами на Тбилисское море?
— Да, и я обещала его отпустить. — Мака разрыдалась, спрятав лицо в ладони.
Каждый ее всхлип болью отзывался в моем сердце и, когда, казалось, сострадание и сочувствие во мне вытеснили все остальные чувства, вдруг взошло золотое всемогущее солнце и осветило самые затаенные уголки моего сознания. И я прозрел, и все понял, и готов был рассказать обо всем этой плачущей, потерявшей надежду женщине, но что-то меня удержало. Еще немного, какой-нибудь шаг, мгновение, и в цепи моих рассуждений все звенья будут на месте, тогда попробуй разорви их!
— У меня к вам большая просьба.
Она подняла голову и перестала плакать.
— Я понимаю, как дороги вам эти письма и как тяжко отдавать их в чужие руки, но я бы хотел получить их все — на два-три дня.
Она ответила не сразу.
— Мне страшно…
— Я обещаю вам беречь их как зеницу ока.
— Вам это необходимо?
— Я хочу понять, почему ваш сын выбрал именно эти три письма и какое впечатление они произвели на него, когда он читал их в ту ночь.
Мака Хергиани быстро поднялась со стула, снова поразив меня девичьей легкостью и хрупкостью, долгим взглядом поглядела мне в глаза и, не прощаясь, вышла из кабинета.
Мне показалось, что она тоже п о н я л а и хочет мне помочь, должна помочь.
До самого вечера я ждал. Курил сигарету за сигаретой, расхаживал среди голубого табачного тумана. Когда я почти перестал надеяться, она пришла и молча протянула мне пакет, аккуратно перевязанный шелковым шнурком.
В тот вечер я должен был идти к Наи, но не пошел, заперся у себя и разложил на столе письма. Большинство из них было написано карандашом, лежали они вразброс, и мне захотелось сложить их по порядку. Раскладывая листочки по датам, я старался не вчитываться в отдельные фразы, как стараешься не слушать разговор о фильме, который только предстоит посмотреть, о книге, которую должен прочесть. Никогда не думал, что меня так взволнует одно только присутствие в моей комнате писем чужого, незнакомого человека. Письма эти принесли с собой особый запах — то ли слабых женских духов, то ли старой истертой бумаги — запах прошлого.
В ту ночь я не помнил ни о чем, кроме прекрасной и возвышенной любви, которой были посвящены письма Гочи Хергиани.
3.8.42.
Мака, родная!
У меня к тебе просьба: напиши, что приедешь сюда. Я хоть и знаю, что это невозможно, все равно буду счастлив.