Монахиня покачала головой, точно не одобряла такой маскарад и никакого участия в нем не принимала, но на самом деле она старалась стряхнуть впечатление от поразительной красоты заурядного девичьего лица в обрамлении белой ткани, лица такого чистого, словно лишенного возраста, и невинного, как будто только что созданного. Она чуть отодвинула Салли, сместив ее вес с больных коленей, и приладила поверх косынки свежеотглаженный плат сестры Жанны, затем осторожно пристроила на голову девочки чепец. Она даже отколола от собственного плата булавку, чтобы скрепить все воедино.
Когда вскоре после пяти вниз спустилась Энни, запыхавшаяся и извиняющаяся, что задержалась, поскольку пришлось забежать домой, чтобы отнести покупки, сестра Иллюмината, сидевшая на своем табурете у гладильной доски, небрежно бросила:
– Ах да, Салли уже ушла.
– Когда? – спросила Энни. – Я не видела ее на улице. Когда она ушла? Я не могла с ней разминуться!
Тогда девочка выступила из тени печи на свет, лившийся в высокое подвальное окно. Идеально подражая сестре Жанне, она спрятала руки в рукава, глаза не поднимала. Делая шаг вперед, она на манер сестры Жанны опустила голову, точно ужасно стеснялась, а еще изо всех сил тщетно пыталась подавить («Будто крышка на кастрюле с кипятком», – как иногда говорила Энни) желание разразиться смехом. От одежды сестры Жанны веяло солнечным светом. Золотой луч предвечернего солнца поздней весны забрался в высокое окно. И лег у ног Салли.
Учитывая, что девочка стояла, склонив голову, она не могла видеть мать, но уловила в ее голосе неуверенность.
– Что, скажите на милость?.. – прошептала Энни.
А сестра Иллюмината ответила:
– Позволь представить тебе нового члена нашей общины. Это сестра Сен-Салли. Сестра Сен-Салли из конгрегации «Сопливые слюнявчики». – И рассмеялась низким грудным смехом.
После краткой заминки к ней с нежностью и толикой раздражения присоединилась и Энни.
– Ну вы и шутницы! – воскликнула она, сбрасывая демисезонное пальто. – Два сапога пара. Это облачение Жанны? Вам не кажется, что это кощунство, сестра?
Салли вышла вперед, всего на шаг-другой в пятно весеннего солнечного света.
Золотой свет падал в высокое подвальное окно точь-в-точь как на церковных открытках, Салли чувствовала, что он ложится на нее так же, как нарисованный свет – на склоненные головы святых. Она вытянула перед собой руки и сама поразилась, какими изящными они кажутся в широких рукавах, какие тонкие и белые у нее запястья на фоне черной саржи. Самое ее существо словно заполнила уверенность и безмятежность сестры Жанны. Без зеркала, которое дало бы ей подсказку, воспринимая только дурашливый смех матери и сестры Иллюминаты, она все равно понимала, что преобразилась. Даже ее голос, казавшийся приглушенным, ведь уши ей закрыли несколько слоев ткани, тот самый голос, который ее так часто просили понизить, теперь сделался совершенно иным – серьезным, благостным и торжественным. Она поняла, что ей суждено стать монахиней.
Той ночью, когда Салли прошептала о своих намерениях матери, прошептала в постели, в которой они все еще спали вместе, Энни задумалась, не лучше ли напомнить дочери, что ее способность идеально изобразить надменную миссис Макшейн, вечно спешащую миссис Одетт и даже надоедливую миссис Гертлер ни в коей мере не доказывает, что ей суждено стать супругой члена городского совета, монастырской поварихой или еврейкой-домовладелицей с десятком париков.
Но увидев сияющие глаза дочери, она подавила желание ее поддразнить и спросила только:
– Уже подумываешь меня бросить?
Она не думала, что это прозвучит с такой мукой.
Когда Салли была еще маленькой и ее выселили из коляски, чтобы дать место очередному младенцу в длинной череде детей миссис Тирни, она, пока они с матерью шли по улицам, цеплялась за ее юбку. Под грубой тканью движения бедер и ног матери всегда были четкими, и даже будучи совсем маленькой, Салли ощущала уверенность в тех быстрых шагах. Когда мать брала ее за руку, потому что толпа на улице становилась плотнее, или потому что солнце садилось и зажигались фонари, или потому что надо было поскорее пройти мимо кого-то или чего-то, успокаивала не крепкая хватка пальцев матери, а ее непререкаемая уверенность.
На протяжении всей жизни Салли ее сопровождала эта спокойная уверенность.
Она видела, как за вечер руки матери переделывали уйму работы. Видела, как они превращали груду скомканного белья в высокую ровную стопку, которую можно убрать в шкаф, в стопку, архитектурную в своей красоте. Ее мать умела в мгновение ока разобрать сработавшую мышеловку, избавиться от удавленного грызуна (вышвырнуть за окно на задний двор) и молниеносным движением зажечь спичку, чтобы развеять тошнотворно сладковатый запах мертвой мыши.
Ее мать умела ловко скрутить шею курице, ощипать, помыть, отбить и подать ее на стол. Она умела смешать притирание, ведро клея для обоев, тесто для хлеба или для пирога. Ее мать умела унять потоки слез, проведя по щеке загрубелым большим пальцем. Она умела погрузить дочку в глубокий младенческий сон, мягко постукивая кончиками пальцев по ее спинке.
В подвальной прачечной Салли видела, как мать ловко достает с высоких полок сестры Иллюминаты различные средства, с легкостью обращается даже с теми коричневыми бутылями, на которых стоял значок, который сестра называла «печатью дьявола», – кошмарный череп и скрещенные кости.
Она видела, как мать шьет: большой и указательный пальцы легко и быстро снуют вверх-вниз, три тонких пальца изящно согнуты, мелькает серебристая игла, подмигивает золотое обручальное кольцо; движения у матери уверенные и быстрые, а стежки – такие тонкие, такие ровные, что можно было подумать, будто ткань (как сказала однажды сестра Иллюмината) сама себя исцелила.
Сестра Иллюмината, поднимая глаза от гладильной доски, железной щетки или пресса, следила за тем, как работает мать Салли. Восхищение монахини не выливалось в слова, но в их тихом подземном мире девочка все равно его подмечала.
А еще она видела, как сестра Жанна вздергивает подбородок при звуках смеха ее матери, точно стремится поймать теплое солнце. Как, всякий раз встречая их на улице после мессы, сестра Димфна, сестра Юджиния, любая из монахинь окидывают одобрительным взглядом купленный в лавке старьевщика костюм ее матери, безупречно перешитый и подогнанный, смотрят на воскресную одежду самой Салли, прежде лежавшую в корзинах с пожертвованиями. Невзирая на двурогие чепцы-шоры, восхищение монахинь было ощутимо и ясно.
И даже бесстрашная миссис Тирни откидывалась на спинку стула с искренним изумлением, когда мать Салли рассказывала, как «сумела за себя постоять»: когда мясник придерживал пальцем чашу весов, или когда вода в доме вместо горячей шла тепловатая, или когда страховой агент забывал делать верные пометки.
– Ты за себя постояла, – говорила тогда изумленно, восхищенно и гордо миссис Тирни, а мать Салли, воплощение силы и уверенности, подтверждала:
– Вот уж точно.
Мать с дочерью все еще спали в одной постели, как привыкли с самого рождения Салли. Они просыпались вместе и сразу после рассвета вместе спускались по лестнице. Ранние утренние прогулки с миссис Тирни закончились, когда дети пошли в школу, но Энни так сильно привыкла к заведенному порядку, что по утрам она обычно заглядывала повидаться с подругой. Пусть та и меняла квартиру за квартирой, шестеро детей Тирни подрастали настолько быстро, что новая почти сразу оказывалась тесной. Как всегда, у Лиз Тирни царил веселый хаос и беспорядок. Потом Салли вместе с выводком Тирни отправлялась в школу, а в пять минут четвертого девочка уже спускалась в подвал, размахивая ранцем, спеша рассказать, что случилось сегодня. В конце дня мать и дочь возвращались в сумерках домой под зорким взглядом миссис Гертлер, чтобы сесть за скромный ужин в столовой. Потом уборка и час на диване: Энни – с шитьем под звуки радио, Салли – с книжкой, газетой или, если в газете скверные новости, а день выдался хмурый, с молитвенником и четками. Молитвы они читали попеременно.
Раз разом повторяя молитвы, мать и дочь произносили их неизменно ясно и громко, словно их мог услышать кто-то в соседней комнате.
Они гасили свет, проверяли плиту. Зимой Энни вставала на стул, чтобы плотно закрыть фрамугу над дверью. Летом она вставала на стул, чтобы ее открыть. Мать и дочь раздевались одновременно (давно установленный порядок устранял любую неловкость, хотя они тактично отворачивались, надевая ночные рубашки), потом ложились в кровать, Энни – всегда на сторону Джима. Они держались за руки под одеялом или просто касались кончиками пальцев плеча или локтя. Шепот в темноте: не забыть про квартплату, подумать о тех платьях из корзины пожертвований – скорее всего они подойдут близняшкам Тирни, подать десятицентовик на заграничную миссию, штопальные нитки для чулок сестер, не забыть, что завтра первая пятница, а значит – никакого завтрака.
– Вы все больше на сестер похожи, чем на маму с дочкой, – стала говорить миссис Гертлер, встречая их в вестибюле.
И они обе краснели, не зная точно, что было бы предпочтительнее.
Они обедали у Тирни – обязательно на Пасху, Рождество и очень часто по воскресеньям, и, глядя на улыбчивого мистера Тирни с густыми усами, Салли думала, что и находясь рядом, он не играет такой уж большой роли. Да, он сидел во главе длинного стола, нарезал индейку или ветчину, был любезным с мамой Салли и обращался к ней самой, когда заговаривал с дочерьми, но, едва обед подходил к концу, он скрывался за газетой, или выходил на пожарную лестницу с сигарой, или исчезал в спальне так надолго, что Салли всегда удивлялась, снова его увидев в величественной ливрее швейцара, точно перед ней возникал актер на сцене: эполеты и галун, под мышкой фуражка.
– Нет отдыха усталой душе, – говорил он.
С его исчезновением в шумной квартире ничего не менялось.
Салли, когда была совсем маленькой, считала, что выйдет замуж за человека в ливрее и будет вести хозяйство в большой семье, как у Тирни, но такая мечта манила ее не потому, что ей не хватало мужского внимания. Она не чувствовала отсутствия мужчин в своей жизни, не считала себя обделенной. Мечта выросла из удовольствия, какое явно испытывала мама, гостя в шумном, забавном доме семейства Тирни: музыка и бурные разговоры, споры и мелкие перепалки. Ее мама обнимала детей Тирни, особенно младших, так, словно они были ее собственными. Она легко касалась губами их волос или качала на коленке. Как знала Салли, квартира Тирни была единственным местом на свете, где ее мать соглашалась «вып