– Отнеси грязное постельное белье матери, – с подчеркнутым терпением сказала она. – И поторопись назад. – Затем добавила, когда Салли собралась уходить: – И по возможности перестань собой любоваться.
Одно стало ясно Салли за следующую неделю: в груди сестры Люси таился маленький, плотный ком ярости. Он возник, сжался как кулак, когда ее мать умерла от перитонита, вызванного разрывом аппендикса.
Как выяснилось, не одну сестру Иллюминату одолевало искушение рассказывать истории о своей жизни в миру.
Мать сестры Люси умерла от вызванного разрывом аппендикса перитонита, когда сестре Люси было семь лет. Признаками аппендицита служат (объяснила сестра Люси) ужасная боль справа внизу живота, лихорадка и рвота. Она сказала Салли, что нельзя терять время попусту, надо сразу звать врача. Сестра Люси пояснила: от самого аппендикса толку нет. Они как раз ждали трамвай. Монахиня терпеть не могла тратить время попусту.
– Зачем Господь создал аппендикс – загадка, – сказала сестра Люси.
Брюшина, сообщила Салли сестра Люси, это такая серозная оболочка, которая выстилает стенки брюшной полости, как кусочек тонкого шелка.
– Может, у Творца воображение разыгралось, – без тени веселья сказала сестра Люси.
Три дня напролет семилетняя Люси бегала (без сна, в ужасе) между кухней и комнатой больной с миской: то пустой, то полной, то пустой, то полной. Полной горькой жидкости, которая по мере того, как шли дни, становилась все жиже и все темнее, от которой пахло солоноватой желчью, а потом кровью. Ужасная рвота. Кожа у матери почернела.
Утраты хуже не бывает, сказала сестра Люси.
Она сказала: ребенку без матери жизнь радостей не сулит.
Ей было семь лет.
– Когда бывает подобное, – повторила сестра Люси, – ты меня слушаешь? – когда налицо боли внизу живота, лихорадка и рвота, нельзя мешкать, надо сразу звать врача.
– Сестра Сен-Савуар, твоя тезка, упокой, Господи, ее душу, – сказала сестра Люси, – вот уж кто знал, как нагнать страху Божьего на любого врача, который отмахивается от бедняков.
Они в тот момент шли по вонючим коридорам очередного доходного дома.
– Тут надо отдать ей должное, – несколько расстроенно, слегка запыхавшись, сказала сестра Люси.
К тому времени, когда умерла ее мать, старшие братья сестры Люси уже ушли из дома и вели свою жизнь. Ее отец был инспектором по сборам муниципального налога, он обеспечил своей семье комфортную жизнь. Добрый человек, но серьезный и замкнутый, – человек своего времени. Он выписал из Германии мать, чтобы та воспитывала его единственную дочь. Сестра Люси вспоминала, что в школе была умной, но дома после смерти матери всегда молчала: все внутри у нее сжалось.
Немецкая бабушка сказала маленькой сестре Люси, что легче верблюду пройти через игольное ушко, чем сборщику налогов избежать адских мук. Но это можно будет сделать, если она станет молиться за душу своего отца.
– Вот за это я и взялась, – сказала сестра Люси. – Спасала душу моего отца. В семь лет.
Улыбка искривила жесткую прямую линию, в которую были сжаты губы сестры Люси. Монахиня улыбалась редко. В тот момент они с Салли сидели на скамейке в парке и ели бутерброды с маслом и сахаром, которые сестра Люси прихватила из монастыря.
Твердо вознамерившись спасти душу отца, маленькая Люси с бабушкой посетила почти каждую церковь в Чикаго. Она терпеливо стояла на коленях подле старухи. Она час за часом неустанно молилась у холодных ограждений алтарей, пока не начинали неметь колени. В полумраке, при газовом свете и при свечах ее взгляд скользил к святым сценам и статуям за алтарем или у нее над головой. Зрение у нее обострилось.
Будучи ребенком, рассказывала сестра Люси, светлые холмы позади горы под названием Голгофа она изучила так хорошо, словно сама по ним ходила. Она знала пучки былинок вдалеке, очертания немногочисленных могил за ними. Она знала, каков на ощупь желтый череп у подножия креста, точно сама проводила пальцами по его макушке, знала вкус пыли на земле под мозолистыми ногами центуриона. Она видела мертвенный свет, окутавший мир в мгновение, когда Господь наш испустил последний вздох.
Стоя на коленях подле набожной бабушки, маленькая Люси изучала вознесение на небеса Марии, не просто голубое небо и воздетые глаза и руки, но складки ткани на ее опоясанной талии, изящный палец ноги, касающийся облака, русые с золотом завитки волос серафимов.
Она знала улицы, изображенные в сценах крестного пути, – неровную брусчатку, и темные дверные проемы, и то, как женщины, которых приветствовал Иисус, касаясь друг друга плечами, плакали.
Стоя на коленях подле бабушки то в одной, то в другой церкви города, пока у нее немели колени и ступни, пока мерзло лицо и руки, маленькая Люси так погружалась в эти святые картины (она чувствовала, насколько остра сталь, пронзившая сердце Девы Марии, шелковистую кожу на горле Спасителя), что после, когда они со старухой выходили из храма и занимались обычными делами, она ловила себя на том, что ей не терпится вернуться назад. Она ловила себя на мысли, что ее раздражает любой обычный час, что ее задерживают или отвлекают мелочи, которыми так одержим мир. Ей казалось, что любой, кто стоит перед ней, заслоняет от нее то, что она больше всего хочет видеть, – места, где разворачивалось самое важное, где вели битву время и вечность, где ужасная смерть отступала: камень откатывался от отверстия склепа, дыхание возвращалось, и плоть вновь становилась теплой.
Однако, сказала сестра Люси, пытливый взгляд, который позволил ей так погрузиться в картины жизни Христа, нельзя было отвести по собственной воле. Когда после многих часов молитвы она возвращалась на улицы, то с той же остротой восприятия замечала ободранную пятку босого ребенка или бледность туберкулезника. Она видела, что жизнь бедняков покрыта коростой грязи, наполнена отчаянием и безнадежностью.
Она видела, что требуется сделать. Она понимала, чего ждет от нее Бог.
Сестра Люси призналась Салли, что предпочла бы тишину и красоту жизни созерцательного ордена.
Она сказала, что сердце у нее сжалось, когда она поняла, чего просил от нее Бог. Но она не отказала.
Сестра Люси держала в руках раздутую, бесформенную ступню миссис Гремелли.
– Водянка, – объяснила она Салли, – это бывает, когда вот таким образом застаиваются жидкости. – И она мягко вдавила большой палец в плоть. – Видишь, какой остается отпечаток? Слишком много жидкости.
Нога больной была испещрена язвами, кое-какие сочились. Стоя на коленях перед старухой, сестра Люси тщательно рассматривала каждую лезию.
– Слово «лезия», – объяснила она, – происходит от латинского слова laesio, что значит «рана».
Миссис Гремелли, невысокая тучная итальянка, беззубо улыбалась Салли и монахине, с удовлетворенным видом сложив руки на круглом животе поверх черного платья. Она плохо говорила по-английски, и комнатка, в которой она жила, была загромождена мебелью: две кровати, диван, маленький столик и стул, – а еще в ней лавинами нависали стопки коробок и газет. В углу – настольная рака со статуей Пречистой Девы в окружении множества толстых свечей. Комната пропахла чесноком, мусором и свечным воском. Живший с миссис Гремелли сын весь день проводил на работе.
С величайшей осторожностью сестра Люси очистила ужасную кожу старухи и наложила свежие бинты, предварительно свернутые сестрой Иллюминатой и матерью Салли. На аккуратно перевязанную ногу миссис Гремелли она натянула чистый черный чулок, затем аккуратно расправила ее юбку. Встав с колен, сестра Люси положила руку на голову женщины. Беззубая миссис Гремелли подняла на монахиню затуманенные катарактой глаза и воздела руки в жесте благодарности и мольбы. Прямо как Мария в момент вознесения.
Когда на другое утро они выходили из квартиры миссис Костелло и вслед им несся тихий плач больной, сестра Люси сказала, что жизнь женщины – кровавая жертва. Такое наследство, напомнила она Салли, женщинам оставила Ева. И, по словам сестры Люси, бедность и мужчины – лишь дополнительное бремя, когда угораздило родиться женщиной.
Сестра Люси, за которой по пятам шла Салли, остановилась на тротуаре перекинуться парой фраз с хорошенькой молодой женщиной, которая тепло с ними поздоровалась. За каких-то несколько минут монахиня выяснила, что та лишь недавно приехала в Штаты и ищет работу. Сестра записала для нее имя и адрес одной дамы из комитета вспоможения – богачки, которой нужна прислуга. Хорошая и безопасная работа, объяснила сестра Люси Салли, когда они пошли дальше, и поможет женщине удержаться от преждевременного брака.
Поднимаясь по лестнице очередного доходного дома, они встретили беременную, которая спускалась с двумя маленькими детьми, да еще несла младенца, прижимая к животу. Сестра Люси остановилась посмотреть на детей. Поцокав языком, она обвела мизинцем круглые пролысины на их головах, красную сыпь у младенца на руках матери.
– Стригущий лишай, – объяснила она Салли. – Правильное название болезни – трихофития. А звучит как растущий червь.
Салли передернуло. Она посмотрела на воспаленную кожу, на залысины и отвела взгляд.
– Я предпочитаю использовать пасту из уксуса с солью, – продолжала тем временем сестра Люси. – Сестра Жанна добавляет соломинку из яслей, которая остается после рождественского вертепа. Что, разумеется, глупо. – Чуть позже она неохотно добавила: – Хотя у нее с соломой неплохо получается.
Сестра Люси записала номер квартиры женщины и пообещала, что к ней зайдет одна из сестер-сиделок.
– Лишай – дело поправимое, – сказала она.
Затем она перенесла внимание на мать, платье которой лоснилось от грязи и жирных пятен, а волосы были кое-как сколоты под грязной шляпой.
– Муж с тобой хорошо обращается? – спросила сестра Люси.
Монахиня уже успела сказать Салли, что хороший муж, который каждый день ходит на работу, не пропивает зарплату или не спускает ее на скачках, не бьет детей и не обращается с женой как с рабыней, – благословение, но редкое, мало кому так везет.