– Я вот что хотела тебе сказать. Есть ведь искупление, понимаешь. Есть прощение. Через его дитя. Через ее призвание. Есть прощение греху.
Энни подняла глаза, чтобы поверх склоненной головы подруги посмотреть на вьющийся по навесу плющ. На мгновение перед глазами у нее возник Джим в ловушке сплетенных теней. Мелькнул его белый лоб, темные брови, мимолетная улыбка.
За несколько дней до смерти он потерял зуб… Как давно она об этом не вспоминала? У него всегда были проблемы с зубами.
Может ли быть горше мука для человека, чей грех – самоубийство, чем оказаться навечно запертым в теле, от которого он стремился избавиться?
Солнечные лучи скользили по листьям. Энни почувствовала, как они касаются ее макушки, шеи. Ее светлой кожи под расстегнутой блузкой. Джим тоже прижимался теплой щекой к ее груди, даже в последнюю ночь своей жизни. Салли уже была в ней, размером не больше сердца.
Энни высвободила ладонь из руки сестры Жанны и выпрямила спину, глядя в дальний угол двора.
– Ты пытаешься сказать… – Она умолкла.
Лицо сестры Жанны выражало внимание, но было усталым. И полным нежности. Они так давно дружили.
– Ты пытаешься сказать, что я недостаточно страдала. – Энни снова умолкла.
Новые бисеринки пота выступили на верхней губе сестры Жанны. Капля, размером и формой похожая на слезу, собралась на виске, скатилась по щеке.
– Восемнадцать лет, – продолжала Энни. – Ты считаешь, что эти восемнадцать лет не принесли мне достаточно страданий. Достаточно одиночества. Ты думаешь, я должна потерять еще и дочь. Собственную дочь. Чтобы Бог смог его простить.
Лишь один узкий луч, пробравшись сквозь черные листья плюща, упал на белый чепец сестры Жанны. Под его крыльями, в его тенях и свете она улыбалась: лицо осунувшееся, глаза запавшие, в тонких волосках на верхней губе сверкает пот. Так она могла бы улыбаться непослушному ребенку – за выговором последует полное любви прощение. Она снова потянулась за рукой Энни, взяла ее в свои ладони.
– О нет, – сказала она. – Не Джима простить. Я не о Джиме. Он, бедняга, потерянная душа. – Она помедлила. – Я никогда не увидела бы его здесь, если бы для него была какая-то надежда попасть на небеса. – И она покачала головой, смиряясь с фактом, но не без жалости. – Я хочу сказать, это ты можешь получить прощение, понимаешь? – И она прикусила губу, словно желая подавить смешок, скрыть собственное удивление и радость от такого счастливого поворота событий. – Я твой грех имела в виду. Твою душу.
Впервые на памяти Энни сестра Жанна рассказала о том, как она проводит свои послеполуденные часы.
В ночь
В конце сентября Салли отправилась с матерью и сестрой Жанной на Пенсильванский вокзал. Ночной поезд. Денег на купейный вагон у матери не было, поэтому Салли предстояло ехать в общем, но она была молода, как не уставали напоминать ей сестры. С ней все должно быть в порядке.
Ее почти новый чемодан примостился в сетке над головой. Чемодан был подержанный, но довольно милый: лакированный бежевый ротанг с кожаной отделкой цвета карамели, а золотистые застежки бесплатно починил сапожник, обслуживавший монастырь. В чемодане лежало только то, что попросили привезти сестры из материнской обители: шесть пар чулок, шесть пар трусов, три муслиновые ночные рубашки без отделки, четыре комбинации, шерстяные перчатки и черные ботинки.
В кошельке Салли было пять долларов, еще пятьдесят она приколола к подкладке сумочки, их предстояло по приезде в Чикаго передать сестрам.
Она заняла место у окна. Выглянув наружу, Салли увидела, что мать стоит на платформе, под руку с сестрой Жанной. Они опирались друг на друга, хотя сестра Жанна доставала матери только до плеча. Мать хорошо смотрелась в шляпке и сером выходном костюме. Салли еще ощущала непривычные запахи пудры и губной помады, которыми мать пользовалась, только когда ездила на Манхэттен. Эти две женщины словно сошли с киноэкрана – мать и сестра Жанна выглядели поразительно изысканными и чистыми. Салли помахала и послала воздушный поцелуй, а мать прикоснулась рукой в перчатке к сердцу, потом подняла ладонью вверх, словно отпускала в полет птицу.
Салли осмотрела вагон, почувствовала энергию молчавших локомотивов, готовых сдвинуть состав с места. Люди устраивались поудобнее. Она сделала то же самое.
Подоконник был не грязный, как в вагонах подземки. Обивка – мягкая. Все было просто чудесно. Мать упаковала ей сэндвичи на ужин и булочки на завтрак. А еще грушу и шоколадный батончик. Сестры сказали Салли, что если она дождется конца обеденного часа, то сможет пойти в вагон-ресторан и спокойно, без толчеи и спешки выпить чашечку чая. С собой у нее было три книги: молитвенник, «История души» святой Терезы и роман, который подарили ей на прощание близняшки Тирни. Она снова выглянула из окна. Мать и сестра Жанна все еще стояли на платформе. Паровоз протяжно вздохнул, послышались крики вагоновожатых. Поезд тронулся, и это движение взволновало Салли. «Прощайте! Прощайте!» – беззвучно крикнула она, точно произнося молитву. Она не опускала руку в перчатке с оконного стекла, пока обе женщины не исчезли из виду.
По проходу, направляясь (с ужасом догадалась Салли) на место рядом с ней, пробиралась пухлая дама с двумя громоздкими сумками, полными покупок. Девушка смотрела, как дама размещается рядом: внушительный зад, темное пальто и короткие суетливые руки. Салли улыбнулась ей, прикидывая, что лучше – разочарование, что на остаток долгой поездки скамейка не будет принадлежать ей одной, или возможность общения. Ей вспомнился аттракцион на Кони-Айленде, когда смотритель иногда сажал в твою кабинку случайного малыша. Близняшки Тирни вечно возмущались, но, когда на американских горках начинался подъем, Салли предпочитала чувствовать чье-то плечо, пусть даже чужого человека.
Женщина довольно долго обустраивалась: втиснула сумки с покупками между своими коленями и противоположной лавкой, откинулась на спинку, проверить, как получилось, и снова наклонилась, чтобы повозиться со своей поклажей. Всякий раз, когда она шевелилась, от ее одежды веяло запахом искусственных фиалок и (плохо скрытым фиалками) маслом для жарки. Наконец она снова откинулась на спинку. Женщина дышала тяжело, но в странном ритме – не как запыхавшийся человек, опаздывающий на поезд, нет, это скорее было быстрое, глубокое, взволнованное пыхтение животного, спасающегося бегством.
Салли взглянула на коричневые сумки, ручки которых были связаны грязной бечевкой, уголком глаза уловила, как вздымается грудь пыхтящей женщины, и испытала приступ странной паники, точно ее волос коснулось крыло летучей мыши. Нет, ей не изменило мужество в самом начале ее великого приключения. Это был перехватывающий горло, скручивающий позвоночник страх, такой же неожиданный, какой охватывает, когда оступаешься во сне, рефлекторное вздрагивание, внезапный резкий вдох.
Она отвернулась к окну. Поезд шел по туннелю, который вел за черту города, вспышками сменяли друг друга участки света и темноты. Разумеется, Салли всю свою жизнь ездила в подземке. Она привыкла путешествовать под землей, как любой житель Нью-Йорка. Но прикосновение ужаса (она взаправду подняла руку, чтобы коснуться шляпки, словно та как-то изменилась) отдавалось в ней снова и снова. Ужас словно дребезжал у нее в костях. Никогда прежде, когда она спускалась в подземку, ей не приходилось задумываться о крепости стальных балок и бетона или о гениальном труде инженеров и кессонщиков, – ведь именно благодаря им вода, земля и камни не обрушивались людям на голову.
Никогда прежде она не задумывалась об ужасающем и глупом чуде перемещения по выдолбленным магистралям.
Никогда прежде не соотносила несущуюся мимо черноту, вонь земли, сажи и стали с миром мертвых, подложкой мирных кладбищ… То место, где лежал ее отец, в зной и в дождь, всегда было мирным… Да и сама она всегда беспечно сбегала по уходившим под землю ступеням в подвал монастыря…
Салли посмотрела за окно поезда в выдолбленную темноту. Она сказала себе, что душа, конечно же, поднимается к небу, но ведь тело до Судного дня проводит время тут, в этой черной подложке яркого мира. Почему она никогда не думала об этом прежде? Тело отца ждало здесь в неподвижности и выглядело во многом так же, как в последний раз, когда видело солнечный свет: та же одежда, те же волосы, те же терпеливо сложенные руки. Без обуви (это ей рассказал кто-то в школе)… и плоть медленно слезает с костей.
Внезапно поезд залило солнечным светом – как взрыв, как удар молнии. Салли, возможно, даже подскочила.
Надавив на нее плечом, дыша в шею, соседка спросила:
– Вы в Чикаго направляетесь?
Салли повернулась к ней.
– Да, – ответила она, радуясь, что в стекло бьет дневной свет, пусть уже и с лиловым оттенком подступающего вечера.
– Я тоже, – сказала соседка.
Кожа ее лица была бугристая, основательно напудренная, с россыпью грубых волосков. Она была моложе, чем показалось вначале, об этом говорила упругость подбородка и щек, чуть блестевших от пота. Помада у нее была яркая. И когда она открывала рот, то на мелких серых зубах показывались частички помады.
– Сбегаете от кого-то? – поинтересовалась женщина.
– Ну… нет, – откликнулась Салли.
Ей потребовалось некоторое усилие воли, чтобы встретить взгляд маленьких глазок соседки, – не только потому, что ее лицо было чересчур близко, но потому, что ей очень хотелось еще раз обернуться к окну, к прекрасному свету сумрака. Они уже покинули подземные туннели. Но монахини приучили Салли быть вежливой, выказывать доброту каждому незнакомцу.
– Я еду в женский монастырь, – сказала она. – Там начнется мое послушничество. Я собираюсь стать сестрой-сиделкой.
Соседка чуть отодвинулась, всплеснула короткими ручками, пнула несколько раз сумки у себя под ногами. Салли заметила, что кисти у нее очень маленькие и пухлые, а ногти коротких пальцев с острыми кончиками. Потом соседка снова повернулась к Салли и широко улыбнулась с неподдельным восхищением.