– Мама решила, что ты ушла ночевать к себе, – сказал он, вытирая губы. – Когда ты не пришла.
– Нет.
– Но она говорит, ты все же вернешься к матери, – осторожно добавил он.
– Не знаю.
Известно ли Патрику, как обстоят дела с ее матерью? Если и так, то, наверное, очень мало. Едва ли миссис Тирни стала бы обсуждать подобное со взрослым сыном. Едва ли молодого мужчину вроде Патрика это заинтересует. Последние несколько месяцев в семье по молчаливому согласию все делали вид, будто Салли поселилась у них в гостевой комнате, просто чтобы быть поближе к отелю, хотя мистер Тирни нашел для нее работу в чайной уже после того, как сестра Люси привела ее сюда.
Она сжала пальцы на высоком стакане.
– Больная, которую я иногда навещала по утрам… миссис Костелло… – Салли помолчала. – Она сегодня скончалась, как раз когда я была там.
Патрик обмяк на стуле, точно для него это тоже был удар, и перекрестился.
– Печально. Она очень болела?
– У нее была пневмония, – сказала Салли. И, помолчав, добавила: – Она была одноногой. Ногу ей отрезали, когда началось заражение после укуса собаки. Это было много лет назад. Она немного повредилась… – И Салли коснулась виска, чтобы Патрик понял.
Патрик сделал еще глоток молока и неохотно поставил стакан. Порылся в памяти, стараясь припомнить что-то, и наконец спросил:
– Так это жена молочника? – Он словно только что сложил два и два.
Патрик указал на бутылку. По его лицу тут же стало понятно: он сомневается, не бестактный ли это вопрос.
– Она самая, – подтвердила Салли.
Он снова кивнул, явно решив перевести разговор в более приятное русло:
– Мама как-то сказала, что с твоей стороны очень мило ее навещать. Наверное, было нелегко. Одноногая, да еще и не в себе. – Он был явно доволен собой.
– Нелегко, – согласилась Салли. – Временами.
Они еще посидели в тишине. Над головой у них храпел его отец. Выпадали ночи, когда от храпа мистера Тирни даже стены подрагивали. Салли заметила, что Патрик взглянул на нее, словно желая определить, что она думает об этих звуках, и явно их стесняясь. Салли пришло в голову, что его лицо и глаза вообще ничего не способны утаить: он, конечно, умен, но, если наблюдать за ним внимательно, можно угадать все до единой мысли.
Страшно подумать, что такое лицо может стать неподвижным.
– Слышала когда-нибудь историю моего отца о Рыжем Уилене? Я про одноногих среди нас.
Она ответила, мол, нет, и он взялся рассказывать.
Начал Патрик издалека, присовокупив (как было у него в обычае в те дни, когда он считался в семье умником) все, что знал об истории Гражданской войны, плюсах профессии швейцара и легендарном романе родителей, о том, каким выдался весенний вечер (семья за обедом, сиреневый куст под окном столовой еще не зацвел), когда в дверь постучал Рыжий Уилен, отправившийся на войну вместо его дедушки.
И закончил рассказ, эффектным жестом указав на потолок, подразумевая прекрасный дом с пятью спальнями, точно дом, сам его кирпич и камень, служили доказательством правдивости его слов. Словно сама эта повесть, звук его голоса, дрожащий воздух вернули их в безусловное настоящее, когда они сидели одни вдвоем посреди ночи, одни бодрствовали и были (по крайней мере он) влюблены.
Эффектный жест он сделал правой рукой, поскольку в левой держал тонкие пальцы Салли. Они наконец согрелись в его ладони, и ему не хотелось их выпускать.
Благодать
Наш отец рассказывал: «После этого жизнь вашей матери из черно-белой стала цветной. По моему скромному разумению».
Свадьбу матери Салли сыграли в июне. Пусть это и была короткая церемония в будний день в пустой церкви, все равно там были и ландыши, и сирень. Далее последовало избавление от двух квартир – от многократно перекрашенной и от голой, как келья монаха. Они купили домик в районе, где жило семейство Тирни. Сам мистер Тирни щедро ссудил им денег из «репараций» от отца. А потом («на склоне лет», как говорил наш отец) Энни в свои сорок восемь однажды ясным утром родила вторую дочь. Ее назвали Грейс.
Салли возила девочку гулять в детской коляске, когда Энни снова приступила к работе в монастырской прачечной (на то время, когда Энни была уже на большом сроке, наняли другую молодую вдову с ребенком, который играл на полу).
Каждый раз, когда у Патрика Тирни выдавалась минутка, на этих прогулках он присоединялся к Салли, уже тогда вспоминая, какое волшебное у них было детство, когда каждое утро их возили на прогулку матери. «Две императрицы» – так он их называл. Салли сказала, что те дни – дни, когда она была монастырским ребенком, – лишь смутный сон в сравнении с жизнью, которую она вела теперь: в красивом доме с маленькой сестренкой и матерью, имевшей время для досуга. И своего рода отцом. Мистер Костелло так и не научился смотреть ей прямо в глаза, а оттого, что вечно словно хотел извиниться, делался в ее присутствии косноязычным и нежным. Понемногу он стал ей дорог.
Ухаживание, начавшееся той долгой ночью, когда Патрик Тирни все говорил и говорил, сидя на кухне своей матери, продолжалось, пока Грейс не пошла в школу, и лишь тогда он набрался смелости сделать предложение.
Салли горевала, что лишилась общества девочки, которая служила ей своего рода якорем, а он вдруг спросил:
– Как насчет того, чтобы самой завести детей?
Самое негалантное (по словам нашего отца) предложение руки и сердца, которое когда-либо делал мужчина.
Когда наш отец был очень стар (к тому времени мы сами уже состарились), он повторил нам историю, которую рассказал Салли той сырой ночью, историю похорон его дедушки, поездки на поезде, ирландской горничной за сетчатым экраном.
Если бы наша мать не вернулась от монахинь, признался наш отец, он, наверное, женился бы на той девушке.
Он снова вспомнил каштановые усы отца и его элегантный, нарядный костюм, его фляжку с виски. И слезы отца в темные часы той ужасной ночи. Любовь – это бальзам, сказала тогда его мать, а не исцеление.
Старый Рыжий Уилен.
Мы собрались в комнате нашего отца. Его собственная жизнь прошла в разных квартирах (их было не меньше дюжины), в прекрасном доме с пятью спальнями, ветшающем доме нашего собственного счастливого детства, а теперь пространство, в котором он обитал, съежилось до спальни, ванной и крошечной кухоньки, его дни ограничивались многоэтажным домом, выбранным им самим после смерти матери с тщательностью холостяка: нечто простое, скудное и принадлежащее только ему.
Ни с того ни с сего он стал напоминать нам, что прожил хорошую жизнь, и без конца повторял истории о своем шумном детстве, своем элегантном отце и матери, которой палец в рот не клади.
Наша мать хотела было стать монахиней, но передумала. «При крещении, знаете ли, ей дали имя Сен-Савуар». Девочка без отца, монастырское дитя во всем белом. Он всегда знал, что на ней женится.
Сами старея, мы потакали ему. Мы слушали пересказы все тех же историй и замалчивали правду.
О том, что «меланхолия» матери была на самом деле клинической депрессией, в те годы не говорили.
О том, что счастливая дрожь двоюродной бабушки Роуз, когда мы вели ее вверх по лестнице, была, конечно же, болезнью Паркинсона, которая со временем одолела и нас тоже, также не упоминали.
Мы молчали и о том, что благочестивые монахини, сновавшие по нашему дому, когда мы были детьми, уже тогда были вымирающим видом, епископ уже тогда положил глаз на их красивый особняк, а религиозное призвание, подразумевавшее самопожертвование и самообман, приправленные изрядной долей суеверий, уже тогда исчезало из мира.
Мы задумались, а сколько, собственно, заплатили Рыжему Уилену, речь ведь шла об истории страны, это о ней мы рассуждаем в комфорте под конец дней отца и с приближением нашей собственной дряхлости. История страны – штука простая: прошлое, из которого выгорели все утраты, стерлись все горести, из которой – ах, как удобно! – удалено все личное.
Сколько стоило его деду нанять себе замену в Гражданской войне?
Мы запустили поисковик. С экрана компьютера на столе нашего отца прочли вслух: «Закон о воинской повинности 1863 года… триста долларов… доступно только состоятельным».
Как мы обнаружили, Линкольн тоже купил себе «замену». Кто бы мог подумать! Какого-то молодого человека рекрутировали на военную службу вместо президента Линкольна. Привезли в Белый дом, дали благословение командующего. Отправили, как выяснилось, на короткую войну. Мы нашли заметку в старой «Нью-Йорк таймс» о том, как предлагалось воздвигнуть памятник этому молодому человеку в его родном городе, молодому человеку, который согласился пойти на Гражданскую войну вместо Линкольна.
Лучше бы в театр Форда пошел, посмеялись мы над иронией судьбы. Мы говорили, что от президента было бы больше проку, если бы молодой человек пошел вместо него в театр Форда[16].
Наш отец произнес: «Мой отец сказал своему: „Одну жизнь уже положили, чтобы спасти твою шкуру“. Он так и не простил себе этих жестоких слов».
Он сказал: «Все это было очень давно».
Пролистывая архивные материалы (черные газетные строчки типографской краской, так мило неровные), мы увидели на той же полосе: «САМОУБИЙЦА ПОДВЕРГ ОПАСНОСТИ СОСЕДЕЙ».
– Это про него, – сказал наш отец, когда мы ему это прочитали. – Про Джима, отца вашей матери. Выходит, все-таки самоубийство, – вздохнул он печально. – Самоубийство в семье. И добавил: – Слава Богу, ваша мать так и не узнала.
Мы вспомнили, как в детстве на нас шикали днем, мол, мама «засыпает свою меланхолию», как в доме появлялись монахини – заменяя Ту, Кого Нельзя Заменить, удерживая ее в мире живых. Удерживая для нас.
Поразительно, о скольком в те времена не говорили. Сколь многое, как казалось, было поставлено на карту.
– Ну, теперь правда вышла наружу, – сказал наш отец.