– Чего ты ждешь?
– Не могу снять крышку.
Прокош поднял взгляд от стеклянного кейса и поплыл к Алекс.
– Тогда скажи слова, Стерн.
Продолжая возиться с крышкой, Алекс шагнула назад.
– Он не может тебе навредить, – сказал Дарлингтон, вставая между Прокошем и входом в круг. Ритуал еще не начался, но лучше было бы обойтись без накладок. Дарлингтону не слишком улыбалось рассеивать этого Серого лично. Он и без того слишком много знал об этом призраке: если он изгонит его обратно за Покров, может невольно создать между ними связь.
– Ну же, Стерн.
Алекс зажмурилась и закричала:
– Не робей! Никто не бессмертен!
Прокош беспокойно вздрогнул, вскинул руку, словно чтобы отмахнуться от Алекс и метнулся прочь сквозь стеклянные стены библиотеки. По сути, смертные слова могли быть какими угодно. Главное, чтобы в них упоминалось о том, чего Серые боялись больше всего, – о необратимости кончины, о жизни без наследия, о пустоте загробного мира. Дарлингтон научил Алекс некоторым словам из тех, что было проще всего запомнить, – с орфических пластин, найденных в Фессалии.
– Видишь? – сказал он. – Все просто, – он покосился на аврелианцев: кое-кто из них хихикал над пылким восклицанием Алекс. – Хотя кричать было не обязательно.
Но Алекс, казалось, было все равно, что она привлекла к себе внимание. Она сияющими глазами глядела туда, где всего несколько секунд назад находился Прокош.
– Просто! – сказала она и, нахмурившись, посмотрела на пузырек с землей в своей руке. – Так просто.
– Стерн, ты могла бы побахвалиться хоть немножко. Не лишай меня радости поставить тебя на место, – когда она не ответила, Дарлингтон произнес: – Пошли, они готовы начинать.
Зеб Йерроумэн стоял во главе стола. Он снял рубашку, обнажившись до пояса: бледная кожа, узкая грудь, руки напряженно прижаты к бокам, как сложенные крылья. За последние три года Дарлингтон видел во главе этого стола множество мужчин и женщин. Некоторые из них были членами «Аврелиана». Другие просто заплатили высокую цену, требуемую фондом общества. Они приходили, чтобы сказать свое слово, выставить свои требования, надеясь увидеть нечто особенное. Нужды их были разнообразны, и «Аврелиан» менял место проведения ритуала в зависимости от их потребностей: надежные брачные договоры составлялись в холле юридического колледжа. Подлоги обнаруживались под бдительным оком бедного, обманутого «Цицерона, открывающего могилу Архимеда» Бенджамина Уэста в университетской художественной галерее. Сделки, связанные с землей и недвижимостью, заключались высоко на Ист-Роке с видом на мерцающий далеко внизу город. Может, магия «Аврелиана» и слабее, чем у других обществ, зато более подвижна и практична.
Сегодняшние песнопения начались по-латински – убаюкивающие, ласковые чтения заполняли Бейнеке и воспаряли вверх, вверх, мимо заключенных в стеклянные кейсы полок в центре библиотеки. Дарлингтон слушал вполуха, обводя взглядом периметр круга и одним глазом присматривая за Алекс. Он пришел к выводу, что ее напряжение – хороший знак. По крайней мере, ей важно не напортачить.
Песнопения зазвучали на разговорном итальянском, переходя от античного к современному. Громче всех звенел умоляющий, отдающийся от камня голос Зеба, и Дарлингтон ощущал его отчаяние. Он не мог не быть в отчаянии, учитывая, что должно было произойти дальше.
Зеб вытянул руки. Аврелианцы справа и слева от него вскинули ножи и, не переставая скандировать, сделали два длинных надреза от запястий Зеба до его предплечий.
Поначалу кровь текла медленно, выступая на поверхность красными щелями, будто открывающиеся глаза.
Зеб положил ладони на край лежащей перед ним бумаги, и его кровь полилась на бумагу. Бумага словно вошла во вкус: кровь потекла быстрее, поток крался все дальше по свитку, а Зеб продолжал скандировать по-итальянски.
Как и ожидал Дарлингтон, сквозь стены начали просачиваться влекомые кровью и надеждой Серые.
Когда кровь наконец достигла конца пергамента, каждый аврелианец опустил рукава, касаясь ими промокшей бумаги. Кровь Зеба словно карабкалась вверх по ткани, скандирование становилось все громче – теперь не на одном языке, а на всех; слова заимствовались из книг вокруг них и над ними, находящихся в кондиционированных хранилищах под ними. Тысячи и тысячи томов. Мемуары и детские сказки, открытки и меню, поэзия и дневники путешествий, мягкий, округлый итальянский, пронизываемый колючими звуками английского, тарахтением немецкого, шелестящими нитями кантонского.
Все как один, аврелианцы резко опустили руки на пропитанный кровью пергамент. Хлопок расколол воздух, как гром, и от их ладоней расползлась чернота, новый поток: кровь превратилась в чернила и потекла обратно по столу, сочась по бумаге к ладоням Зеба. Когда чернила вошли в него, запетляли вверх по его рукам каракулями, строка за строкой, слово за словом – палимпсест, чернящий его кожу, медленно, путаным курсивом подползающий к его локтям – он закричал. Он плакал, дрожал, вопил от боли – но не отрывал рук от бумаги.
Чернила вскарабкались выше, к его сутулым плечам, расползлись по шее, по груди и одновременно вошли в его голову и сердце.
Это была самая опасная часть ритуала, когда аврелианцы оказывались наиболее уязвимы, а Серые были особенно нетерпеливы. Они еще быстрее проходили сквозь стены и запертые окна, окружали круг, ища подступы, оставленные открытыми Алекс и Дарлингтоном. Их притягивали страстное желание Йерроумэна и железная едкость свежей крови. Какие бы волнения ни терзали Алекс, сейчас она с наслаждением швыряла в Серых горсти кладбищенской земли излишне изощренными движениями, из-за которых напоминала профессионального рестлера, пытающегося завести невидимую толпу. Дарлингтон сосредоточился на собственных сторонах света и принялся осыпать облаками костяной пыли приближающихся Серых, бормоча старые смертные слова, как только кто-то из них пытался проскочить мимо него. Его любимый орфический гимн начинался со слов: «О дух незрелого плода», но произносить эти слова было бы слишком долго.
Он услышал возглас Алекс и обернулся через плечо, ожидая увидеть, как она исполняет изгоняющий маневр, требующий каких-то невероятных акробатических способностей. Однако она лежала на полу и отползала назад с полным ужаса взглядом – а Серые проходили прямо в защитный круг. Дарлингтон мгновенно понял, что произошло: отметки южного подступа смазались. Алекс так увлеклась, что наступила на них и прорвала южную сторону круга. Узкая дверь, пропускающая магический поток, превратилась в открытую настежь зияющую дыру. Сосредоточившие все свое внимание на крови и желании Серые наступали, подступая все ближе к ничего не подозревающим аврелианцам.
Дарлингтон бросился им наперерез, прорычав самые короткие и жестокие смертные слова, которые знал:
– Непонят! – прокричал он. – Неутешен, невоспет!
Некоторые из них замедлили шаг, кто-то даже сгинул.
– Непонят, неутешен, невоспет! – повторил он.
Но они уже набрали ход – масса Серых, видимых только ему и Алекс, облаченных в одежду разных эпох, одни молодые, другие старые, одни раненые и искалеченные, другие невредимые.
Если они доберутся до стола, ритуал будет сорван. Йерроумэн точно умрет, а вместе с ним, возможно, половина аврелианцев. Магия вырвется на волю.
Но, Бейнеке была не только живым домом слов, но и великим мемориалом конца всего. Посмертная маска Торнтона Уайлдера. Зубы Эзры Паунда. Сотни элегических поэм. Дарлингтон нащупывал слова… Харт Крейн о Мелвилле, Бен Джонсон на смерть сына. «Реквием» Роберта Льюиса Стивенсона. Его разум искал точку опоры. Начни с чего-нибудь. С чего угодно.
Шальная кость, я пою свою песнь,
И бреду туда, куда ветер кость гонит.
Господи Боже. Перед ним стояла задача отвадить сверхъестественное – каким же образом ему в голову пришла поэма Фоли о скелете, занимающемся сексом?
Несколько Серых исчезло, но ему требовалось что-то повнушительней.
Гораций.
Зима придет
И нижнее море разобьет о скалы, пока
Мы пьем летнее вино.
Теперь они двигались медленнее, некоторые закрыли уши руками.
– Видите, в белизне зимнего воздуха, – воскликнул Дарлингтон, – висит, как роза, день. Он склоняется к тянущейся руке. Возьми его, пока он не ушел!
Он поднял руки вперед, будто каким-то образом мог их оттолкнуть. Почему он не мог вспомнить первую строфу поэмы? Потому что та его не интересовала. Зачем пытаться заглянуть в будущее, если оно непознаваемо?
– Зима придет! – повторил он.
Но, выталкивая Серых из прорванных врат и протягивая руку к мелку, Дарлингтон смотрел на стеклянные стены библиотеки. Собиралась орда – сквозь стены виднелась окружающая здание волна Серых. Он не успеет вовремя дорисовать отметки.
Алекс по-прежнему лежала на полу. Ее так трясло, что он даже издалека видел ее дрожь. Когда магия высвободится, то, возможно, первым делом убьет их обоих.
– Не робей! – снова и снова повторяла она. – Не робей!
– Этого недостаточно!
Серые быстро устремлялись в библиотеку.
– Mors vincit omnia! – воскликнул Дарлингтон, положившись на слова, напечатанные в каждом руководстве «Леты». Император и аврелианцы подняли взгляды от стола; только Зеб Йерроумэн по-прежнему не замечал мук ритуала и оставался глух к проникшему в круг хаосу.
Затем воздух пронзил голос, высокий и дрожащий, не говорящий, но поющий:
– Pariome mi madre en una noche oscura.
Пела Алекс, и к ее всхлипываниям цеплялась мелодия:
– Ponime por nombre niña y sin fortuna.
Мать родила меня темной ночью и назвала меня неудачливой девочкой.
Испанский, но искаженный. Какой-то диалект.
– Ya crecen las yerbas y dan amarillo triste mi corazón vive con suspiro.