— Что случилось? — встревожилась Кейси.
Я взглянул на нее и протянул ей фигурку:
— Что ты об этом думаешь?
— Я действительно полюбила ее, Габриель. Она чудесная.
Мне стало ясно, что Кейси не видит кровавых слез. Для выхода из ситуации нужно было срочно придумать предлог. Нельзя же оставлять такую вещь у нее. Это может стать опасным.
— Мне очень жаль, Кейси, но, похоже, они подсунули мне совсем другую статуэтку, — произнес я извиняющимся тоном. — Та, которую я выбрал для тебя, была гораздо лучше. Я отнесу ее обратно в магазин, как только он откроется после рождественских праздников, и потребую заменить.
Кейси пыталась протестовать, выражала восхищение отобранной у нее статуэткой, но я был непреклонен. Тонкие черты лица резной фигурки стали теперь почти неразличимыми, поскольку были скрыты ярко-красными слезами. Тут я случайно взглянул на полку над разделочным столом и увидел, что стоящая там ненавистная мне Черная Мадонна тоже плачет кровавыми слезами. Тогда я понял: мне нужно уходить отсюда, и как можно скорее. Потому что от вида этой капающей и расплывающейся крови во мне стало расти уже знакомое, непреодолимое отвращение, такое же сильное, как в тот день, когда я воткнул нож в непрожаренный кусок мяса. Мне пришлось собрать все силы, чтобы не вскрикнуть от ужаса и, вскочив на ноги, не броситься бежать из квартиры Кейси.
С кружкой в руке я стремительно поднялся из-за стола, обошел его, оказавшись позади Кейси, и, ставя кружку в раковину, одновременно схватил Черную Мадонну и сунул ее в карман. Кейси ничего не заметила. Мне кое-как удалось высказать моей юной соседке слова благодарности за отлично проведенный день и за ее прекрасный подарок. Потом я пожелал ей спокойной ночи и вернулся в свою квартиру, где швырнул Деву Марию и ее черного двойника на кухонный стол, а затем, дрожа от страха, уставился на свои залитые кровью ладони. Это зрелище что-то всколыхнуло во мне. Оно взывало к моей памяти, отказывавшейся подняться из глубин подсознания, и я был благодарен ей за это. Но в этот момент я уже знал, что не в первый раз мои руки оказались в крови. Это случилось не впервые. Такое происходило и прежде. Нечто подлинно ужасное…
То, что я нахожусь в квартире не один, я понял лишь тогда, когда услышал голос Стефоми.
— Что-то ты поздно, Габриель. Я уже несколько часов жду тебя.
Вскрикнув от неожиданности, я обернулся, при этом вздрогнул и Стефоми.
— Как ты попал сюда? — хрипло спросил я.
— Надеюсь, ты не в претензии. Я пришел специально для того, чтобы сказать тебе, предостеречь тебя… Но, вижу, ты уже знаешь…
— Знаю что? — удалось мне выдавить из себя вопрос с одновременной попыткой унять дрожь, охватившую все тело.
Такое состояние вызвало у меня большую тревогу, потому что, если какие-то следы событий в глубинах подсознания и сохранялись, вспомнить что-либо конкретное, нагоняющее на меня такой страх, я не мог.
— Оно началось, — произнес мрачным тоном Стефоми, кивком указывая на противоположную стену комнаты. Там висела картина, изображающая Иисуса Христа, и даже отсюда мне было видно, что Он плачет. Кровавые слезы стекали по холсту, расплываясь и покрывая картину отвратительными пятнами. — Твоя соседка родит в воскресенье, через шесть дней. В городе все картины и скульптуры на религиозные сюжеты плачут точно так же. Жуткое зрелище, правда? — спросил Стефоми, с отвращением окинув взглядом резные статуэтки на кухонном столе, уже окруженные лужицами крови.
— Что это такое? — спросил я, протягивая к нему свои окровавленные ладони.
— Я только что сказал тебе, — нахмурившись, отвечал Стефоми, — что каждая картина и…
— Нет-нет, что означает это? — снова спросил я, жестикулируя окровавленными руками. — Почему я помню это?
— Что конкретно ты имеешь в виду? — удивленно спросил Стефоми. — С тобой все в порядке?
— Я покалечил кого-нибудь? — спросил я, заранее боясь ответа. — Я совершил что-то ужасное, да? Я, наверное, сделал кому-то что-то очень, очень страшное.
Что-то шевельнулось у меня в душе. Мне необходимо было вспомнить что-то происшедшее всего несколько недель назад. Что-то неправильное, хотя в тот момент я не осознавал этого… Что-то из того, что говорил мне Стефоми и что не было правдой… Он противоречил себе. Он лгал мне… Если бы я смог сейчас вспомнить, что это было, то воспроизвел бы его слова, и ему пришлось бы дать им логическое объяснение, которое, я уверен, должно существовать. Я снова посмотрел на плачущие статуэтки и картину, теперь уже с ненавистью. Это они приводят меня в такое состояние! Вместе с дьяволами, что вторгаются в мое сознание.
— Заставь их прекратить это! — взмолился я. — Они же ненавидят меня. Они хотят, чтобы я стал таким же безумцем, как и они! Разве ты не понимаешь? Они пытаются уничтожить меня! Они хотят, чтобы я снова забыл все!
Стефоми, оставаясь совершенно спокойным, взял кухонное полотенце и подал его мне.
— Вытри эту кровь с рук, — приказал он.
Я сделал это, обрадовавшись, что рядом есть человек, знающий, что мне надо делать. Одновременно Стефоми перевернул лицом к стене картину с изображением Христа, потом взял у меня из рук полотенце и набросил его на окровавленные фигурки, стоящие на столе.
— Хватит, нет больше крови, — сказал он. — Ну, все в порядке? Теперь тебе лучше?
— «Там были и другие твои родственники…» — произнес я то, что сумел наконец вспомнить.
— Что?
— Когда я спросил тебя, был ли ты на похоронах Ники и Люка, ты ответил, что был.
— Верно.
— А потом ты сказал, что и другие мои родственники тоже пришли, чтобы поддержать меня.
— Ну и что?
— А то, что у меня нет никаких других родственников. Об этом сказано в моем письме, которое я написал своей тетушке, перед тем как она умерла. У меня не было никого, кроме Ники и Люка. Ты ведь больше не обманываешь меня, Стефоми, или это не так? — Я уже почти упрашивал его.
Когда я увидел, что он пребывает в нерешительности, то уже знал наверняка и от этого почувствовал себя страшно уставшим. И от себя самого, и от Стефоми… Меня замучила необходимость полагаться на чужие рассказы о том, кто я такой. Сколько раз мне еще предстоит испытать эту унизительную неуверенность? Такое положение вещей начинает вызывать у меня ощущение, что я скорее чья-то тень, а не подлинная личность.
— Скажи, почему ты солгал мне насчет похорон? — решительно потребовал я. — Что из того, что ты рассказывал мне про тот день, было правдой?
Стефоми тяжело вздохнул:
— Ничего.
— Ничего?
— Ты должен понять меня, Габриель. Я обманывал тебя лишь потому, что знал: правда причинит тебе боль. Твое душевное состояние было очень шатким, и я подумал, что эти мои выдумки смогут помочь тебе ощутить себя более уравновешенным. Привести твои чувства в норму.
— В норму? — переспросил я почти шепотом.
— Если бы я сказал тебе правду, ты мог бы совершить какую-нибудь глупость. Ты возненавидел бы себя за все, что происходило.
— Значит, это я убил их, да? — сказал я скорее самому себе, понимая, что собирается ответить мне Стефоми. — Я каким-то образом убил жену и сына. Авария автомобиля произошла по моей вине, так?
— Никакой автомобильной аварии вообще не было, — ответил Стефоми очень тихо.
Я вытаращил на него глаза, почувствовал, как учащенно забилось сердце.
— Ты хочешь сказать… что Ники и Люк… что они живы?
— Нет. Они… э-э-э… просто они никогда не существовали.
Никогда не существовали?.. В следующий момент я рассмеялся, уверенный, что он наверняка пошутил. Но Стефоми не смеялся. На этот раз он даже не улыбался.
— Не говори глупостей, — сказал я, пристально глядя на него. — У меня есть документы, подтверждающие, что они существовали. Свидетельства об их смерти, свидетельство о заключении брака и…
— Свидетельства фальшивые.
— Чушь! Если они никогда не существовали, почему же я так скучаю по ним?
— Потому что ты полюбил их образы, возникшие в твоем воображении, — объяснил Стефоми, пожав плечами.
Я покачал головой, ощущая одновременно и изумление, и беспокойство:
— Ну хорошо, а теперь уважь меня. Скажи, где моя настоящая семья?
— У тебя нет семьи, — ответил Стефоми будничным тоном. — И никогда не было.
— Ага, я понимаю. Ты имеешь в виду, что я тоже был зачат чудесным образом?
— Ты был сиротой.
Внимательно вглядевшись в Стефоми, я впервые осознал, какая же он жалкая личность. И как только я вообще мог полагаться на него прежде, доверять ему? Ну ладно, теперь у меня есть Кейси. Он мне больше не нужен.
— Думаю, в дальнейшем нам не следует встречаться, — твердо заявил я. — Мне совершенно ясно, что ты страдаешь душевным расстройством, выражающимся в болезненном пристрастии ко лжи. Вероятно, это связано с последствиями какой-то психической травмы, полученной и вылеченной в детстве. Понимаешь, я читал о подобных вещах. Это из области психиатрии. Я посоветовал бы тебе обратиться за помощью. Все, что ты до сих пор делал, — это врал мне. Поразмысли об этом. Ведь об этой так называемой религиозной войне или об Антихристе я не слышал ни от кого, кроме тебя. Мне представляется вполне вероятным, что все это ты выдумал, чтобы произвести на меня впечатление.
— Твое намерение может иметь очень опасные последствия, — негромко произнес Стефоми мрачным тоном,
— Ты приревновал меня к ней, да? — спросил я, начиная наконец что-то понимать.
— Это ты о чем? — спросил Стефоми со странным выражением лица, внимательно глядя на меня.
— Ты ревнуешь меня к Кейси.
— С какой же это стати я стал бы ревновать тебя к ней? — продолжал он спокойно, как человек, дружелюбно беседующий с сумасшедшим.
— Из-за меня! — радостно воскликнул я. Эта мысль вызвала в моем сознании маленькое счастливое и самодовольное озарение. — У меня действительно была потребность в общении с тобой до того, как я встретил ее, верно? И тебе это очень нравилось, не правда ли? Внимание с моей стороны и всякое такое. Ты был единственным, с кем я общался, к чьим советам прислушивался и кто рассказывал мне о моем прошлом… А потом я стал проводить больше времени с Кейси и меньше с тобой, и ты решил, что тебе надо прийти сюда и рассказать мне другую историю о моем прошлом, чтобы снова вызвать у меня интерес к тебе. На этот раз это не погибшая семья, а круглый сирота. Насколько же, по-твоему, я глуп? Теперь ты нуждаешься во мне больше, чем я в тебе. Мое прошлое, Стефоми, меня больше не интересует. Я знаю, что семья у меня действительно была. Я чувствую это. И мне не нужно, чтобы кто-то мне это доказывал. И ты не можешь сказать мне ничего такого, что заставило бы меня сомневаться в этом.