Люська росла проворной, сообразительной, но долго не могла взять в толк: отчего мать так бережет стену? Потом успокоилась, отстала, наверно, решила: прихоть это материнская.
В деревне дочь жить не захотела, закончила семь классов – и в город. Поступила в торговый техникум. Евдокия загоревала, когда Люська уехала из деревни, – чего уж хорошего, когда человек уходит из родных своих мест? Но училась дочь с охоткой, приезжала на каждые каникулы, письма писала. В общем, не забывала мать. Однажды она тронула сердце Евдокии тем, что написала: «Как вы там живете, мои мама и минуша?» Евдокия долго не могла понять, кто же такая «минуша», вроде и имен-то таких в деревне не водится, потом сообразила: да ведь мина же это! Вот Люська! Вот хитрунья! Значит, знала, а молчала. Не захотела, значит, матери волнение доставлять. И еще больше зауважала она дочь.
С годами Евдокия привыкла к мине, хотя, конечно, как и прежде, боялась. А однажды поймала себя на мысли, что все думы о ней сами по себе облекаются в некую теплоту и задушевность, потому что связывают они ее с ушедшей в безвозвратность молодостью, с той далекой порой, в которой жили она и Федя, были вместе…
Жить понемногу становилось легче. Люся закончила техникум, устроилась работать товароведом в универмаг. Помогать ей отпала необходимость. Да чего там помогать, Люся сама теперь стала регулярно слать из города хоть небольшие, но все же денежки, а на праздники уж всегда – нате вам! – платочки, да сарафанчики разные, баловала маму. Появился какой-никакой достаток. Все, казалось, входило в свою колею.
И тут дочка вышла замуж.
Вскоре Петр, муж ее, нагрянул к теще в гости – на природу, видишь ты, ему захотелось. Дочь-то не смогла приехать: отпуск в другом месяце, – а он тут как тут. Ну, первый день туда-сюда, удочки, речка, знакомство с соседом, а на другой день пришел от соседа выпивший, и занесло его, окаянного, прямо на эту стену. Уцепился он руками за бревна и лбом в них тычется. Сразу, бедолага, протрезвел, когда Евдокия его с бранью от этой стены к противоположной отбросила. Ни слова, правда, не сказал, но наутро стал допытываться:
– Почему это вы, мама, не дали мне вчера к стеночке прислониться? У вас ведь, мама, не музей тут.
Евдокия промолчала, но интерес его взял… Зять нашел мину за считанные минуты. Зато как нашел, вбежал в дом весь бледный, глаза выпучены.
– Я, – говорит, – не собираюсь жить в заминированном помещении! Тем более в мирное время. И вам, мама, не советую.
Как ни просила его Евдокия никуда не сообщать, не помогло. Вызвал вот саперов.
Сидела теперь Терентьевна на берегу реки, и сердце ее ныло: «Сломают дом, окаянные, сломают». Раздавшийся взрыв на какое-то время будто парализовал ее. Евдокия несколько секунд остолбенело смотрела на воду, потом вскочила и что было мочи заспешила к дому. Ноги совсем ее не слушались, они путались в траве, скользили, спотыкались. Евдокия не почувствовала, как потеряла шлепанцы, как слетел с головы платок. Запыхавшаяся, вконец растерянная, она вбежала на обрыв…
…Дом стоял на месте. Машины не было. Там, где она останавливалась, мирно копались в земле куры, мимо них лениво брела собака. Терентьевна только теперь поняла, что взрыв был совсем в другой стороне – за полями, у леса. Усталая, она переступила порог и услышала в светлице стук молотка. Сидя на корточках, Петр старательно обрабатывал стамеской края широкого четырехугольного отверстия, выпиленного в стене в том месте, где раньше сидела мина.
– Посмотрите, мама, какой красивый вид из окна будет, – сказал он подошедшей Евдокии. – Из светлицы будем любоваться с тобой. Ты сама-то глянь, мама, на красоту – луга, цветы, лес! А речка-то, речка-то!
Он еще что-то возбужденно и весело говорил, работая стамеской.
Евдокия сидела позади него на стуле, положив руки на колени. По щекам ее текли слезы. Губы тряслись и шептали: «Феденька, Феденька…»
Потом она поднесла к лицу край передника и зарыдала.
Моряк со «Стремительного»
Сколько лет я себя помню, в море, на траверзе нашей деревни всегда ходило много разных военных кораблей. Вероятно, Белое море являлось для них родным водоемом, где они резвились как дети малые, хвастались друг перед другом своими пушками, радарами, красотою боевых форм.
Иногда корабли крепко хулиганили. Однажды сын нашего председателя сельского совета Герасим Петров шел по берегу пешком из соседней деревни Летний наволок в родную деревню Лопшеньгу. Где-то на полпути его обстреляли орудия военного судна, что ходило в море километрах в трех от берега. Конечно, с судна никто Герасима не видел, конечно, стреляли военные по какой-то там мишени, устроенной на берегу и, конечно, снаряды были холостые. Но, видно, наши доблестные краснофлотцы, понадеялись на авось и на то, что берега наши как всегда пустынны – боевого охранения они не выставили, и хороший парень Герасим попал в серьезную заваруху. Снаряды со страшным гулом проносились у него над головой, некоторые падали довольно близко. Наш Герасим в такой боевой обстановке еще не бывал, он спрятался за огромный песчаный бугор и крепко перепугался.
Некоторые злые языки что-то рассказывали о содержимом его штанов в тот непростой момент, но я не знаю точно той ситуации и не буду наговаривать на замечательного человека и славного земляка Герасима Петрова.
Знаю только, что его отец Степан Матвеевич, ветеран войны и председатель сельсовета поднял по этому поводу страшную бучу, кому-то из военных, вероятно, крепко всыпали, и орудийные обстрелы наших берегов раз и навсегда прекратились.
Еще с довоенных времен в городе Молотовске (ныне – Северодвинск), что в ста километрах от нашей деревни, началось строительство дизельных подводных лодок. Вновь построенные субмарины проходили обкатку прямо напротив нашей деревни. Ох, и шумные эти создания были – дизельные подлодки! В надводном положении стук их дизелей был слышан на добрый десяток километров.
Выйдешь, бывало, в белую ночь на берег, сядешь на бревно и слышишь, как где-то далеко-далеко над морем разносится гул работающих моторов. Ну, где же она – подводная лодка? И только с трудом увидишь, как на самом краешке сизого горизонта, над еле видимой линией морской дали чуть-чуть возвышается маленький носик и маленькая рубка гуляющей по горизонту таинственной субмарины.
Я был совсем несмышленый тогда, но эти картинки помню до мелочей.
Когда мне было лет семь или восемь, Северодвинск начал строить атомные подводные лодки. Для их производства потребовался большой приток рабочей силы, и множество ребят с Белого моря, закончивших восьмилетку, стало уезжать в Северодвинские ПТУ – профтехучилища, готовившие слесарей, фрезеровщиков, электриков, сварщиков и специалистов всех других необходимых для судостроения специальностей.
И вот время от времени мимо нашей деревни стали проплывать огромные, китообразные черные чудовища с задранной мордой и торчащими из воды хвостами.
Я украдкой разглядывал их в бинокль, а мой отец – бывший краснофлотец-североморец меня увещевал и потихоньку шептал:
– Ты, Паша, будь поаккуратней, оттуда люди тоже на тебя смотрят. Это же секретные атомные корабли. Знаешь, какие у них приборы наблюдения? Они наверняка каждую пуговицу на тебе разглядывают…
Осознание этого несомненного факта рождало одновременно и чувство гордости за нашу военную технику, и очевидную жутковатость: а ну, если эти их приборы тебя и в бане разглядывают, и в туалете? Создавалось ощущение полной подконтрольности хитроумной военной технике. Мы, деревенская ребятня, откровенно побаивались этих вездесущих глаз военных кораблей. Хотя теперь я понимаю, что все такие легенды создавались нашими родителями с благороднейшей целью обуздать нашу шкодливость.
То, что они секретные – эти самые атомные подлодки, – было понятно и так. Приезжавшие в отпуск из Северодвинска земляки загадочно закатывали глаза, когда их спрашивали, чем это они занимаются на работе, и мычали что-то вроде:
– Эт-то, брат, большой секрет.
На высоких местах берега стали возводиться маяки. Их обслуживали местные жители, которых стали называть маячниками.
И когда в августовские и сентябрьские вечера мы с отцом ходили на моторной лодке вдоль берега, кругом то там, то тут вспыхивали яркие огоньки маяков. И я считал, через сколько секунд зажигается вон этот маяк, через сколько – вон тот и тот, третий.
Темнота северной ночи не казалась от этого такой уже темной, и огоньки на берегу вели нас к цели, к дому.
Однажды я совершил воинское преступление, я погасил маяк. Дело было летом, в жаркие июльские денечки. Мы с мамой и сестрой Лидой гребли сено на склоне пологого угора, распластанного напротив морского простора. К полудню все мы маленько притомились от работы и от жаркого солнышка, и мама дала заветную команду:
– Давай-ко, ребятки, пообедаем.
Эх, посреди летнего разнотравья, разогретого летним теплом, свежего дурмана высохшей травы, да рядом с костерком, на котором шкварчит кипящий чайник, да с видом на белесо-синее море, в котором на горизонте купаются белые-белые облака, так бесконечно отрадно поесть привезенной с собой свежежареной селедочки, попить холодненького молочка из-под своей коровушки… А молочко холодное, потому что оно в бутылке, положенной в струи ручья, бегущего прямо по нашей пожне…
После плотного перекуса мы лежим в тенечке под густым ивовым кустом, слушаем сердитое гудение летающих где-то рядом вечных тружеников шмелей и маленько дремлем.
Впрочем, безмятежно дремлют лишь мама да сестра Лида. Меня же тайно теребит, не дает авантюрной душе моей успокоения крепкая забота-заботушка. Я весь уже там – у маяка, высящегося на самой вершине угора, считай прямо над нашей пожней. Уже много раз проплывал я вместе с отцом вдоль морского берега мимо него, разглядывал снизу. В дневное время мигающего огонька не было видно, но во время вечернее там, в вышине, над черной громадой высоченного холма через равномерные промежутки времени вспыхивала стеклянная бочка. Северная вечерняя темнота скрывала очертания деревянного маячного строения, и эта бочка словно висела ничем не поддерживаемая в черноте неба.