Эльри говорил ровно, отстранённо, словно ни капли не боялся. Он готов встретить свою судьбу, свою гибель, пусть она даже будет случайной, страшной и бесславной. Я же окаменел от страха. Поздно бежать, да я бы и не побежал. Огонь и ночь были слишком прекрасны, чтобы от них бежать. Ведь "ничего нет прекраснее смерти", как говаривали в старину.
Да и некуда оказалось бежать. Трактира "Под дубом" больше не стало. Текла река, чьи воды были серым ледяным туманом. Глубокой седой пропастью стала эта река, чьи заиндевевшие берега соединял каменный полуразрушенный мост — без перил, без поручней, жестоко сколотый по краям. Я стоял на том мосту. Справа высился незнакомый лес. Слева — чёрные громад гор, зияющие пасти пещер. Музыка доносилась из леса, арфы и лютни, тимпан и цимбалы, и одинокий напевный голос, чистый, словно серебряный колокол на вершине… Из-под гор прогремел низкий рык, извергаемый неведомыми тварями у корней мира. Лес озарился золотым сиянием, из-под крон выпорхнули пламеннокрылые птицы — и понеслись к реке, оставляя в небе радужные разводы. А из пещер медленно ползли златоокие драконы в чёрно-багряной чешуе. Лес полыхал пожаром, горы рушились в пыль. Огненные птицы и холодные змеи устремились навстречу друг другу, уничтожая за собой мир. Широкий мост проваливался за ними. Грохотали глыбы, развороченные тяжелыми телами, свистел ветер, шелестели крылья, и умирали на перьях осколки неба. Я стоял там, где они должны сойтись, столкнуться, сокрушая мироздание, чтобы оно возродилось — но уже без меня.
И тогда страх покинул моё сердце. Только было бесконечно жаль, что я не увижу гибели мира…
…Трактир был весь в дыму. Кто-то орал, обожжённый. Кто-то ползал по полу с безумным взглядом. А соперникам было всё равно. Их глаза мерцали каплями крови на струнах арфы. Лица стали бледными масками, украшенными бриллиантами капелек пота. Ибо ведомо, что "пот славной битвы дороже алмазной россыпи". А мы, все мы, кто ещё не потерял остатки рассудка, алмы и дверги, оцепенели и забыли дышать, приковав взоры к поединщикам.
В безмолвии слышалось шипение вод, буйство горной стремнины, клёкот купели Эливагара, древнего Бурного Моря. Высокие, страшные, сокрушительные валы стремились на берег. Мир дрожал от корней до кроны. Голову пронзила боль. Чёрно-пенная волна шла, корёжа и разрывая всё, не оставляя ничего. Я пытался защититься от неё: рука моей возлюбленной Митрун в моей руке, вкус свежего верескового пива, тень Старого Балина в жаркий полдень. Сам Балин, раскинувшийся над степенными водами Андары — владыка и защитник, вечный, грозный, принимающий подношения и хулу одинаково гордо… Волна потускнела, но не утихла. А люди всё так же сидели в оцепенении, только сердца стучали, словно грохочущая по щербатой дороге телега.
И, думается, не деньги свои боялись они потерять!
Да и, пожалуй, не жизни.
— Не хотел бы я оказаться на месте того, кто стал бы их разнимать, — прошептал Эльри, и я кивнул.
Ибо нет уж среди Двергар настоящих волшебников.
Вдруг дверь упала с петель.
В трактир вошли трое и стали между колдунов.
— Похоже, вот и безумцы, — пробормотал я, и теперь кивнул Эльри.
Древний воин, что неусыпно несет стражу перед боргом Норгарда, рассмеялся в морду старому злому ветру с вершин Гнилых Зубов.
— Не в трактирах должно героям сходиться на поединки, не на потеху глупцам должно твориться чарам — есть на то хольмганги на холмах и островах, есть на то капища и священные места на берегах рек и озер, в лесах и горах, — сурово прогудел Старый Балин. — Близок Час Волка, и это истина, однако не сказано, что это будет час ликования шёлудивого пса! И пока я здесь стою, ни помойный пёс, ни подлая росомаха не возликуют на этих землях!
Ветер злобно взвыл, ибо не досталось ему лакомой добычи. Вой его затихал, удаляясь к северу. Старый Балин смотрел на хмурые полуразваленные клыки северных гор, приглаживая бархатную бороду веткой. Он хохотал, но немного радости было в том смехе.
6
Трое их было, тех, кто решительно встал между двумя страшными противниками. Невдомёк было мне, какого они роду-племени. Ростом высокие, куда выше и Корда, и южан-вердов, уже не говоря о нас, Двергар. Мужчина — бронзовокожий великан, бородатый, в чёрных дублёных шкурах. И две женщины, похожие как мать и дочь, стройные, смуглые, в клетчатых плащах. У старшей из-под капюшона выбивались седые пряди. У младшей из-за плеча выглядывало серое оперение стрел и перевязь колчана. Все трое были зеленоглазыми. Только если у женщин глаза мерцали потаённым, внутренним светом, словно самоцветы, то глаза-крыжовники мужчины, слегка навыкате, выплёскивали пламя просто в лицо. Он грозно смотрел исподлобья на бойцов, опираясь на посох-корягу, однако молчал.
— Ох, испортят мне бой… — проворчал Этер. Однако я чувствовал, что он рад. Облегчение сквознуло в его голосе.
А враги не обратили внимания на вошедших. Холодный северный ветер, дыхание равнин бога смерти, колыхал полы фиолетового плаща Унтаха, и трепетали во мраке крылья чудовищ, и вились знамёна над обречёнными городами… Унтах поднял меч, и темно стало в трактире. Свет потускнел, приугас. И раздался властный голос чужака:
— Покажи-ка монеты, которые ставили на нас. Не стесняйся, трактирщик!
Этер не постеснялся. Но, увидев монеты, ужаснулся.
Все они были черны.
И сочились жидкой грязью, похожей на смолу или дёготь.
И точно такая же грязь полезла вдруг из углов трактира, а точнее — из-за спины каждого, кто поставил хоть ломаный эйрир. Из глаз, из сердец, сквозь одежду и плоть сочилась призрачная густая гадость, словно пивная пена из бочки. Потоки мутной дряни затопили пол, лезли на потолок, сливаясь воедино. Огромная трёхстворчатая пасть на тягучей шее свисала с потолка, стремясь поглотить Корда.
— Смотри, друид! — говорил Унтах печально и торжественно. — То, о чем я говорил — чёрный огонь! Это не я, это они. Убить, отнять, сожрать — и заснуть на тысячу лет… Отнять не жизнь, не древо рода — им нужен огонь, жар родового очага…
Но ветер слабел, и тяжелел меч в руке Унтаха, и мерзкая пасть не спешила смыкаться над Корд'аэном. А тот стоял, как ни в чем не бывало, и прятал взор.
А потом шагнул вперед.
Серп сверкнул в его руке, взрезал ладонь, и брызнула кровь, превращаясь в огонь. Жидкая грязь пошла пузырями и опала, исчезла. Струя пламени ударила в лицо Унтаха, но старшая женщина отклонила огонь ладонью, а бородатый исполин сжал порезанную руку Корда, останавливая кровь.
Младшая же направила стрелу в грудь свартальфа. Стрела превратилась в цветок и вросла в плащ.
И закончился тот страшный бой…
А противники заметили новых гостей.
— О, привет, — бросил Корд бородачу и поклонился седовласой, — моё почтение.
Когда кланялся, у него хрустнула кисть: исполин всё ещё держал его, и держал крепко.
А свартальф поклонился юной лучнице и рассеянно пробормотал:
— Благодарю.
Та отстранённо улыбнулась в ответ.
Старшая же сдвинула капюшон, открывая лицо, однако не сняла совсем. Лёгкие морщины не старили госпожу, но подчеркивали её благородные черты лица, её неизречённую мудрость. Лицо её было исполнено покоя и мира, на сухих губах искрилась льдом отрешённая улыбка. Но взгляд был тёпл и сердечен.
— Думаю, — тихо молвила она, — между вами более не будет вражды. Лучше бы вам подать друг другу руки.
— Мне будет трудно это сделать, — заметил Корд.
— Пусти его, Кеарб.
Бородач нехотя повиновался, проворчал:
— Плетей бы обоим всыпать, да солью с уксусом натереть, герои зелёных земель, чтоб вас… Ещё и место нашли…
— А позволь спросить, — невежливо перебил Этер Хольд, — на что это ты намекаешь, достойный герр лофье?..
…Никогда не устану удивляться нашему трактирщику! Откуда он узнал, что эти поздние посетители — Лофьескор, Лундар, Лесные люди? Говорят, когда-то они жили и в наших краях — да только уже во времена Нори Большого Башмака мало кто этому верил. Лудны, лофье, скоге, — так их зовут у нас. Всякое говорят о них, и доброе, и не очень. Но все сходятся, что лофьескор — хранители леса, и коль скоро кто-то играет в их роще с огнивом, то мало удачи это ему принесёт. Я слыхал, Лесной Народ живет нынче где-то на Юге. И редко покидают они свои владения.
Что же толкнуло вас в дальний путь, хранители леса?..
— …и чем тебя не устраивает это место? — булькал Этер.
Наверное, не мог иначе выразить облегчение и радость…
— О, нетрудно сказать! — прогудел Кеарб. — Слишком уж много жертв для жертвенного костра! Слишком щедрое подношение!
— А вам, простите, что за дело? — поинтересовался Унтах. — С каких пор Лесной Народ обеспокоен судьбами краткоживущих хальков, чужаков, как вы их зовёте? Как вы зовёте всех вообще?..
— Что до меня, — сказал Кеарб, — то я полагаю, что пусть бы вы все сожрали друг друга. Да только мне слишком нравится окрестный лес, чтобы позволить вам сжечь его до корней, высушить живую зелень, отнять стол и кров у птиц и зверей. И так немало мест, где сотни лет ничего не вырастет в мёртвом прахе…
— А ведомо ли тебе, мой лесной друг, — прошипел Унтах, — что ложью оскверняют уста лишь рабы? Впрочем, быть может, ты и не лжёшь… Я понял тебя. И цели наши совпадают. Поверь, тут не случилось бы ничего… хм… непоправимого.
Затем учтиво обратился к Корду:
— Благодарствую за беседу, ардин Корд'аэн О'Флиннах.
— Взаимно, ардин Унтах, — они скрепили мир рукопожатием, и друид добавил, — я почёл бы за честь биться с тобой в одном строю.
— Вряд ли это суждено, — заметила пожилая скоге.
— Хе! Это и всё, что ли? — воскликнул Этер. — Значит, таки ничья?
— Тебе-то что? — спросил Эльри. — Ставки же не возвращаются?
— Нетрудно понять причину беспокойства доброго хозяина, — Унтах обвёл взглядом руины зала трактира. — Я хотел бы остановиться здесь на пару дней, ну, и заодно покрыть убытки…
И он швырнул Этеру тугой кошёль.