А готов ли ты, западный берег, усеянный валунами и скалами? Готовы ли вы, хмурые, угрюмые камни, разбросанные богами во дни древних битв? Молчите… Вы храните молчание с тех пор, как мы, несмышлёныши, играли тут в войнушки, лазали тут втайне от родителей… Как-то Фили (или его братец Кили) нашёл под валуном настоящую боевую секиру гормов. О, как мы завидовали! Потом они зарубили в горах детёныша цвергов. И этому мы тоже завидовали. А дня через два к нам пришёл отряд воинов из Белогорья. Они остановились тут отдохнуть, а братья подумали, что это пришли за ними, за топором, и просидели три дня в погребе. И никто им уже не завидовал. А топор пришлось отдать.
Пчелиный край старого Фундина, о котором говорят, что он мудрец и колдун, ибо только колдун стал бы говорить с чёрными пчёлами, — готов ли ты? А вы, трудолюбивые и коварные повелители ульев? Готовы ли вы, едва не зажалившие меня насмерть? Если бы не дедушка Фундин, был бы я похож на пупырчатый огурец, только не зелёный, а красный… Окажете ли гостям такой же приём, как мне и бедной Леде, дочери Кари?
И уж верно готова каменная обитель, что стоит на отшибе в Одферде, словно чурается иных домов. Ибо заклинатели таковы. Они могут помочь, когда приходит нужда, но ты всегда платишь за это, и не серебром. Ругин, наш гальдрар-чародей, до последнего спасал мою мать, и я никогда этого не забуду. Хоть люди, а особо альдерман, ненавидели его, ибо он часто мешал их выгоде. К тому же, был заносчив и сварлив. У него вышла ссора с Кордом, и он даже вызвал друида на поединок. Но Корд отказался. А Ругин вскоре умер, и поговаривали, не без помощи Свена. И остался непогребённым. Ибо, говорят, в его доме сидит теперь мертвец-кровопийца, и ждет нового хозяина — или новую жертву… Жертву настолько глупую, что решится войти в дом колдуна.
А вот усадьба Эльвы Старой Девы, где жила моя Митрун, вряд ли готова. Мирная березовая светлица, неужто способна ты отразить натиск голодранцев из пещер? Приветливое, улыбчивое крыльцо, что видело нас с Митрун, наше счастье, наше безумие, наш огонь и шёпот восторга… Ты видел, дом моей возлюбленной, видел и молчал. А ныне ты угрюм и сердит. Что? В чём ты винишь меня тяжким молчанием? В том, что я не ушёл с ней? Тебе не понять меня. И я молчу. Я устал говорить, что грядущее пугает больше смерти. Я молчу о том, что боюсь чужого, осквернённого мира. Я сдаюсь. Я — остаюсь.
Ты, простой сруб, тесанный из дуба, дом Эльри Бродячего Пса, что нашёл приют в Норгарде, — ты, верно, готов. Эльри — единственный, кто понял. И ты, простой, но крепкий стафбур, тоже поймешь. И, как знать, быть может, ты будешь единственным нетронутым домом Норгарда.
Удачи тебе.
Ты готов, мой дом, моя крепость, нора и пивоварня? С детства я помню зелёный холмик с низкой дверью, сарай, пристройки и деревья. Ты готов, мой одаль, моя вотчина, что помнит прадеда Ари? Готов, пивной котёл моих предков? Готова, яблоня, которую мне так и не придется потрусить по осени? Готов, хмель, что мог бы дать жизнь далеко не худшему пиву в наших краях?..
А ты, трактир Этера Хольда? Ты, высокий, просторный, всегда для всех открытый? Ты, свидетель споров, драк, пьяных слёз, горьких слов, яростных криков — и весёлого смеха, лихих плясок, новогодних клятв… То, что иные зовут злачным местом, я скорее назвал бы местом святым. Ибо нередко тут обретали спокойствие духа, смелость и счастье, уверенность в завтра, или просто искренние слова. Правда, совсем не всегда слова эти приятны… И кто бы подумал, что именно тут рухнет наш мир.
Заглянул я и в комнату свартальфа Унтаха. Там никого не было. Только толстенный чёрный том на замке. От книги пахло старой кожей и древним, глубинным ужасом.
…Коль скоро есть тот, кто готов, так это ты, длинный деревянный борг. Должен быть готов. Ибо такова твоя судьба. Я помогу тебе её встретить. А ты помоги мне, как помогал моим предкам во дни былых сражений! В те времена, когда жили в мире герои и безумцы, боги и чудовища, и волшебники держали огонь на ладонях, и плясали с молниями в час зимней грозы… И за цену чести не было торга, ибо не было ничего дороже чести… Ты помнишь те времена?..
А ты, Старый Балин, хотя едва ли это твоё истинное имя, ты — помнишь? Ты, раданте, дух-хранитель, кому же, как не тебе хранить память о прежних днях? Выбора у нас нет: сокрушить врага и пасть с честью. Думается, это не худшая из смертей.
— Ты готов, край моих предков? — прошептал я и закрыл глаза.
И мир ответил.
— Да! — вспыхнула белым луна на Хвитенборге.
— Да! — плеснула волнами Андара.
— Да! — донеслось с западного берега.
— Да! — прогудели чёрные дикие пчёлы в старых бортях Фундина.
— Да! — прошипел драугр в доме Ругина.
— Да, будь ты проклят, — промолчала усадьба Эльвы и Митрун.
— Да! — загремело что-то в стафбуре Эльри.
— Да! — пахнул хмелем мой родной холмик.
— Да! — скрипнули ставни трактира.
— Да! — мрачно и неслышно молвили стены борга.
— А готов ли ты сам? — спросил Старый Балин, вновь одетый белым сиянием.
Я открыл глаза.
Лето желало отдохнуть. У деревьев начинали выпадать листья. Умирать всё-таки совсем не хотелось. Но и жить в мире, который уже никогда не станет прежним, который будет чужим, как костыли вместо ног, я не мог себе позволить.
— Я готов.
И снова — голос матери, улыбка древнего дуба, и страшные глаза Ловара, что держит непослушными, чужими пальцами коченеющее тельце ребенка… Что наша жизнь? И что — наша смерть?..
Всё это уже совсем не важно.
Ибо я был готов уже тысячу лет.
— Тогда и я — готов! — ответил Хранитель.
Думается, нет нужды говорить, что ни о каком сне в ту ночь мне думать не пришлось…
Было, верно, уже хорошо заполночь, когда я услышал звук рога.
…Он стоял на дороге, один, безмолвный и страшный. Алое сияние исходило от него. Плащ трепетал на ветру, точно пламя. Пламенем был его конь, чьи раскалённые копыта светились белым. Пламенем был его доспех. И пламенем был его взор из-под красного шлема. Он стоял и трубил в медный рог.
Так я впервые увидел Багрового всадника, кем бы он ни был.
Всадник вырвал из ножен клинок. Протрубил и помчался по дороге, размахивая мечом. Воздух позади него гремел от жара. Он нёсся сквозь спящий город и будил его.
И Норгард пробуждался.
По всему городу раскрывались курганы. С грохотом отворялись чёрные гробницы Норхауг, и оттуда выходили мертвенно-бледные витязи в древних ржавых доспехах. То, верно, был сам Нори Большой Башмак и его родичи. Они ударяли оружием о щиты и пели старую боевую песнь. Их плащи и знамёна наливались синим и красным. Они шагали к боргу, не глядя в мою сторону. И в других курганах мёртвым не лежалось спокойно. Земля и камень выпускали предков в мир живых — или то я спустился в Нифльхейм?..
Отворилась дверка хижины Ругина-колдуна, и он вышел под лунный свет. Синим казалось его лицо, чёрным — его тело, но глаза кипели грозой, живой и отчаянной. Он тоже шёл к боргу. Заметив меня, ухмыльнулся.
— Так я и знал, — проворчал мёртвый колдун, поправляя шапку с лисьим хвостом. — Так я и знал, что ты и в это говно влезешь, пивовар. Теперь-то уж придется помахать "ведьмой щита", теперь-то уж не спрячешься. Что, боком вышло альдерману гостеприимство? А ты, пивовар, не хочешь ли попотчевать дорогих гостей?
— Попотчую, отчего ж нет, — сказал я, — только вряд ли им захочется ещё. Но скажи, причём тут гостеприимство?..
— Иные гости так смердят, что холодеет огонь, и тогда приходит ночь. Пока я был в силе, то не пускал сюда смрадных мразей.
— Значит, если бы не этот Скавен… цверги не пришли бы?
— Цверги пришли бы всё равно. Но ты был бы тут не один. А так… Днём мы мало что сможем сделать. И твой род в этой битве станешь представлять только ты. Предки всех норингов станут за твоей спиной — а твои останутся в земле. Иначе ты сойдёшь с ума…
И он зашагал дальше. А я провожал взглядом мертвецов с живыми глазами. И только мои предки не вышли из кургана. Обида сдавила горло. Хотелось прыгнуть в реку и утонуть. Или разбить голову. Почему, почему я не могу увидеть мать и отца?..
— Потому что тогда всё рухнет, — раздался гортанный голос.
На калиновых ветвях сидели две птицы. Белоснежная орлица и золотисто-янтарный беркут с колыбелью в когтях. Орлица сказала:
— Я — Арна-вёльва, а это один из фюльге Норгарда. Когда-то у города было немало оберегов, но люди растеряли их, а ещё растеряли самих себя. Ни я, ни Ругин не нашли себе преемников. Твоя мать говорила со мной перед смертью. Я отдала ей оберег. А она передала его тебе. Ты же принёс в дар нашему раданте. Верно, ты мудро поступил, ибо это знак чародея, знак того, кто ходит меж девятью миров. Его нельзя носить недостойному. А коль достойных нет, его надо освободить, что ты и сделал. И не ошибусь, если скажу, что с тех пор твоя удача в делах стала расти. Но тот, кто освобождает фюльге, платит и большую цену. Именно поэтому ты сейчас тут. Именно поэтому тебе нельзя видеть своих родителей. Иначе у тебя просто опустятся руки и глаза. И мы все исчезнем. Впрочем, не горюй: ты скоро придёшь к предкам. Очень скоро.
И птицы взмыли в ночь, унося с собой обиду и гнев. Если я должен был тут остаться — и пращуры норингов гордо смотрят на меня, ожидая подвига — то всё иное просто туман. И вся боль, обида, жалость и горечь расплавились в огне гордости.
Ледяным был этот огонь.
А потом я увидел девчонку, что шла по дороге с куклой в руках. Сперва я не узнал её. Потом вспомнил.
— Привет, Сайма.
Дочь Ловара Ловарсона, убитая в лесу волками, обернулась.
— Привет, Рыжий. Будем играть?
— Прости, но я не умею играть в куклы.
— Потому что ты дурной мальчишка, — объяснила она. — Ну, поиграем тогда в прятки.
…Сейчас она была бы уже невеста. Не красавица, но, верно, хорошая хозяйка. Причём такая, которая держала бы мужа в узде, и дети её называли бы отчество по матери, не по отцу.