— Ты верно сказал — я не дура. Я всё вижу и всё знаю.
— Если ты не дура, — прошипел гадюкой чародей, пристально глядя на травницу стеклянными немигающими глазами, — то должно быть тебе ведомо, что я сделал одолжение твоему роду. Ибо мог бы не платить вообще ничего. А взял бы всё силой.
— Ты не такой, — засмеялась было ведьма, но смех стал колом в горле и вышел сухим саднящим кашлем.
— Откуда тебе знать, каков я на самом деле? — оскалился Корд'аэн, и женщина отпрянула в страхе, заметалась взором в поисках укрытия…
Ибо перед ней стоял уже не молодой жрец Великого Древа, что превыше всего ценит жизнь. О нет! Теперь это был хладнокровный палач, убийца, Медный Судья, как звали его когда-то… Сейчас перед старухой стоял, опираясь на посох, одетый в тысячелетия, древний седой мертвец, водивший некогда многосотенные рати на приступ Тар Бранна, Башни Ворона. В его глазах строились копейщики в зелёных плащах, и пылали останки крепости Братства Золотой Ветви…
И крики, громкие крики казнимых пленников звучали в безмолвии хижины.
— Мне ничего не стоит испепелить всё село огненными черепами, — устало говорил Корд'аэн в глаза старухе, — а тебя пытать до безумия, знахарка. Но я милостив. Потому ищи корень, и давай готовить зелье.
— Я понимаю, господин, — склонилась травница.
Нечто незнакомое проклюнулось в её голосе, подобно родничку в толще скальной породы…
Селение кирлингов было огорожено валом и стеной из камней, стволов и веток, а также ороговевших останков исполинских грибов. Тут даже наблюдалось некое подобие дозорной вышки. И стражи, вооруженной кривыми палками.
— Почти как у нас в Норгарде, — усмехнулся Эльри, и никто не понял, шутит он или нет.
Кирлинги жили в землянках с дощатым полом и стенами, а над головами смыкались ветви карликовых деревьев, прутья и сухая лоза. Кое-где на эти крыши были натянуты шкуры — там обитали наиболее богатые и знатные семейства. Как раз в такой землянке и остановились путники, сдав Рольфа на попечение Корда и мудрой знахарки.
Оказалось, это жилище одного из толстых старейшин. По стенам развешаны шкуры убитых врагов, меха и вышитые куски полотна. На полках с посудой Борин заметил много черепов с залепленными глиной глазами. Деревянный пол был застелен шерстяными вязаными ковриками, а в углу угрюмо и величественно смотрела на гостей единственным своим глазом каменная печь. Её разверстая пасть плотоядно облизывалась языками пламени.
— Устроились, однако, — усмехнулся Эльри. — Наши-то из Морсинсфьёлля огня боятся…
И тут раздался крик.
В тесноте трое цвергов ухитрялись мутузить четвёртого. Что произошло — никто не понял. Бедолаге разбили лицо, поломали рёбра, наставили синяков. Потом подхватили на руки — и сунули заживо в пылающее чрево печи. Завоняло палёной шерстью, затем — подгоревшим мясом. Несчастный пытался вылезти обратно, орал, отбрасывал горящими руками раскаленную заслонку, вылезал по пояс, но всякий раз его заталкивали обратно, ловко орудуя ухватами и дико хохоча. Наконец успокоился. Трое "пекарей" явно были собою довольны.
— Жертвоприношение? — почесал в затылке Эльри.
— Казнь? — предположил Дэор.
— Просто молодые люди развлекаются, — ухмыляясь, объяснил Тидрек.
А Дарина попросту стошнило.
Кирлинги отпрянули от него с галдением. Хозяин уважительно посмотрел на молодого дверга и сам собрал извергнутое им в деревянную плошку, которую передал служанке и что-то пробормотал повелительно. Та кивнула, бросила на Дарина испуганно-почтительный взгляд и удалилась.
Между тем, гостям принесли черепа, наполненные мутной и пахучей жидкостью. Принюхавшись, Эльри просиял:
— Пойло! Ну точно — знаменитое грэтхенское пойло, настоянное на девяти травах! Сто лет не пил!
— Из чего они его варят? — спросил Дэор, — из своих подштанников?
— Не знаю, — весело ответил Эльри. — Но в голову бьёт славно! Ну, сдвинем чаши?
— Скёлль! — вздохнул Дэор, и черепа сомкнулись с гулким звуком…
— Ох, зарррраза! — крикнул Тидрек. — Клянусь бородами предков, они решили нас отравить!!!
Молодые дверги молчали, тяжело хватая воздух ртом, вытирая слёзы, ибо никогда досель не доводилось им пробовать столь крепких напитков. Когда отдышались, к ним обратился хозяин, лопоча и присвистывая на своём наречии. Дарин покачал головой:
— Что за язык! Не понятно ведь ничего!
— Похож на наше Изначальное, — заметил Борин.
— А я вот не учил, — фыркнул Дарин, — кому оно надо…
— Ну да, верно, зачем нужен язык предков, — усмехнулся Дэор. — Главное, чтобы золота в наследство оставили побольше…
— Я немного знаю Изначальное, — сказал Борин. — Наш дорогой хозяин благодарит нас за оказанную честь и рад, что тебе, Дарин, пришлось по нраву гостеприимство…
Старейшину прервал отчаянный смех путников. Смеялись до слёз. Даже Дарин.
А Борин спросил, стараясь подражать звучанием языку кирлингов:
— Зачем эти трое убили человека? Он ведь из вашего рода, не из рабов?
Старейшина пожал плечами, что-то спросил у троицы, потом ответил Борину:
— Скучно, однако. Вот хотели посмотреть чего будет, если его побить и в печку положить. Очень весело получилось, однако. Даже вашему человеку понравилось: наблевал от радости…
Борин не стал переводить тех слов. Смех от них стал бы смехом чёрного безумия, хохотом бездны страха и отчаяния. Ибо жестокими были северяне-верды, да и дверги любили драки, пытки и казни — но сжечь живьём соплеменника только затем, чтобы было весело… Это называлось брунавиг, огненное убийство, и за это платили кровью и серебром. И ещё — пеплом собственного сердца: ибо не у каждого хватит духу слушать вопли горящего заживо.
А старейшина бормотал дальше, Борин почти не слушал, и только когда толстяк умолк, почувствовал толмач, что на него смотрят, смотрят и ждут…
А затем он внезапно осознал смысл последних слов старейшины. И недоуменно заглянул ему в глаза. Хотел переспросить, ибо не верилось, но увидев выражение его лица, передумал.
Толстяк улыбался сладенькой, липкой улыбкой, от которой несло приторной сладостью трупа. В землянку вошли семь юных дев народа Цвергар. Насколько можно было судить, одежд на них не было. Борин побелел и начертал Руну Охраны. Затем тихо произнес:
— Это его дочери. Он хочет, чтобы мы оказали ему высокую честь, разделив с ними ложе и оставив им по ребёнку…
Дарин зажал рот рукой, чтобы никто не подумал, будто ему нравится это предложение. Тидрек, Эльри и Дэор переглянулись, после чего расхохотались, как безумные. К их хохоту присоединился Снорри, и упитанный старейшина, счастливый отец семи дочерей, также рассмеялся, видя радость дорогих гостей…
— Да, клянусь детородным членом Туннара, славный народ эти кирлинги! — приговаривал ювелир, хлопая себя по колену. — Придется нам попыхтеть этой ночью, дабы сохранить в их роду частицу нашей удачи…
— О храбрые витязи в свинячьих шкурах! — вторил ему Дэор, непривычно раскрасневшийся от смеха и хмельного. — О бесстрашные пожиратели плесени и священной блевотины! О, сколь прелестны девы вашего племени!
— Прекрати, Дэор! — умолял Эльри, катаясь по полу и держась за живот. — Меня сейчас порвёт на дюжину маленьких человечков!
Дарин сидел, спрятав лицо в ладони. Борин, как мог, пытался объяснить старейшине, что его дочери очень хороши собою, однако они не смогут родить детей ни от двергов, ни тем более от Дэора. Вождь нахмурился, и веселье мигом закончилось. Оружие покоилось в ножнах и за поясами, но тишина тревожно звенела, словно арфа. Кирлинги и пришельцы смотрели друг на друга, смотрели и ждали, когда же лопнет первая струна…
— Мы оскорбили их? — вполголоса спросил Асклинг. — Оскорбили отказом?
Борин кивнул.
— Спаси их, — прошептал Дарин дрожащим голосом, — спаси их… и нас. Если уж они своего сожгли из гостеприимства…
— Сын Фундина прав, — негромко поддержал Дэор, — нельзя лить кровь. Мы — гости, и нам нужна эта ночь. Спой, Борин-скальд! Отомкни словосокровищницу. Скажи свою лучшую вису. Самую лучшую! Ибо сдаётся мне, что не слышали истинных песен в этих краях…
Улыбнулся Борин-скальд. Сверкнули звёзды над Фьярхольмом, и старый Тор улыбнулся внуку из Палат Вечности. Лицо молодого сказителя сияло сокровищами древних королей, кладами, которыми в радость делиться, а в глазах его распускалась никогда не виденная им роза.
— Я скажу песнь, — произнес он торжественно, и струны тишины трепетали, подвластные его воле, — песнь о братоубийцах. О тех, кто кормит рыб глазами родичей. Слушайте же "Рассказ Короля-Ондатры о рыбной ловле в пятницу".
Я видел небо в стальных переливах,
И камни на илистом дне,
И стрелы уклеек, чья плоть тороплива,
Сверкали в прибрежной волне.
И ещё было Море, и пенные гривы
На гребнях ревущих волов,
И крест обомшелый в объятиях ивы,
Чьи корни дарили мне кров.
А в странах за Морем, где люди крылаты,
Жил брат мой, и был королём,
И глядя, как кружатся в небе фрегаты,
Я помнил и плакал о нём…
Так пел молодой сказитель, пел на западном Скельде, и кирлинги глядели на него глазами, полными недоумения. Слов они не понимали, и никогда не видели моря, но волны шумели в них, и кричали птицы, и Дэор смотрел с сочувствием на скальда, ибо и ему однажды пришлось петь для тех, чьи сердца оказались закрыты.
В недоброе утро узнал я от старца
О рыбе, чей жир — колдовство,
И клятвою крови я страшно поклялся
Отведать её естество.
А старец, подобный столетнему вязу,
Ударил в пергамент страниц:
Нажива для рыбы творится из глаза,
Из глаза Властителя Птиц!
Дрогнул голос Борина. Жалел он, что не поёт на языке кирлингов. Однако тут же отбросил сожаление. Где было понять этим лесным людям, что такое — Море, замшелые камни, стальные переливы неба… И где было им увидеть людей-птиц. Свободных, как птицы.