Ну, «не подозревает» – это вряд ли. Не настолько он туп, чтобы не уловить некую творящуюся вокруг него чертовщинку. И чем выше поднимался по ступеням церковной иерархии, чем ощутимее она становилось. Когда же вошёл в Конгрегацию доктрины веры, где, памятуя его юношеский опыт подполья, ему поручили курировать тайные операции, дух густопсового шпионажа сопровождал его уже постоянно.
Скрещенные золотой и серебряный ключи над папской тиарой на гербе Ватикана многие иронически токовали, как символы разведки и контрразведки. Иронизируй – не иронизируй, и того, и другого в Граде было предостаточно.
Он курировал католический колледж «Руссикум», готовивший агентов для работы за «железным занавесом», а также школу «Руссиа христиана», служащую конспиративным центром. Через него осуществлялись связи папской секретной службы с другими разведками – от ЦРУ до Моссада, и он же координировал все их совместные операции, которых проводилось немало. Когда же вошёл в правление Клаба, все эти конструкции были задействованы в Игре.
И это нравилось ему всё меньше. Нет, он никогда не ставил под сомнение право Церкви на самозащиту мирскими средствами – Militat spiritu, militat gladio. Был непоколебимо уверен, что коммунизм – одно из самых страшных зол современного мира. И прекрасно помнил, какое именно государство веками порабощало и угнетало его родину. Таким образом, был самооправдан со всех возможных точек зрения.
Но, погрузившись в неверный зыбкий мир шпионажа и контршпионажа, очень скоро уяснил, что между разведкой Святого престола и какой-нибудь коммунистической Штази нет практически никакой разницы. Это было столкновение профессионалов, старающихся как можно лучше исполнить свою работу, а идеология на это влияла ничтожно. Как бизнес – ничего личного и ничего святого – когда для достижения цели применяется наиболее подходящее средство. И никого не волновало, убийство это, кража или подкуп. Важен был лишь результат.
Когда для него открылась Большая игра, он сразу понял, что это то же самое, только на порядок сложнее. Более того, его коллеги по Клабу вообще не упоминали о каких-либо идеалах, ради которых трудятся. Разве что о достижении «цивилизационного превосходства», что его, священника, не воодушевляло. Он предпочитал превосходство Христа, и не мыслил для себя деятельности, имеющей в виду иную цель.
Более того, сталкиваясь с неприятелем, он с удивлением отметил, что для членов Артели имя Господа значило гораздо больше, чем для его коллег.
Тем не менее, старательно и с блеском исполнял функции, возложенные на него Клабом, ибо главная цель Игры – обладание Артефактом – казалась ему очевидно благой. Разумеется, Артефакт следовало найти и поместить здесь, у гробницы святого Петра, где центр мира…
Он беспокойно вздохнул, вспоминая, как ему открылась неприглядная истина…
Что-то мелькнуло на границе зрения. Он удивленно повернулся и вздрогнул при виде возникшего, словно ниоткуда, отрока в распахнутой кожаной куртке. Священник несколько мгновений созерцал надпись на футболке: «Pink Floyd The Wall», потом перевел взгляд на лицо юноши. Оно было исполнено почтительности, но в светлых глазах мерцала потаённая усмешка.
– Монсеньор… – поклонился Сахиб.
– Как вы вошли? – вырвалось у старика.
Сахиб пожал плечами:
– У вас довольно примитивная система охраны. А мне не хотелось компрометировать вас, с помпой входя через парадную. Я – странноватое знакомство для кардинала…
Монсеньор был слишком оытным разведчиком, чтобы поверить этому «сливу». Защищенный электронными системами дом охранялся четырьмя вооруженными швейцарцами во главе с капитаном, и был, практически, неприступен. Ибо гвардейцы папы лишь на парадах выглядят клоунами в пёстрых средневековых лохмотьях. В своём деле швейцарская гвардия не уступает ни одной из спецслужб, несущих охрану государственных деятелей. И если эти бульдоги не держат сейчас президента Клаба под прицелом, значит, они, или, по крайней мере, кто-то из них, работает на сторону…
Но кардинал не дал ход этим мыслям – разберется потом. Сейчас следовало всё внимание направить на Сахиба, ибо избранный тем способ визита, по меньшей мере, не сулил лёгкой беседы.
Взглядом испросив разрешения, Сахиб присел на пьедестал колонны и принялся разглядывать трудолюбиво толкающего свой шарик по мраморной плите скарабея.
– Надо бы сделать его символом Клаба, – мрачно усмехнулся он.
Священник взглянул вопросительно.
– Просто я устал, ваше высокопреосвященство… Очень.
Монсеньору видел, что это правда. Юношеское лицо настолько осунулось, что казалось покрытым густой тенью. Оно даже и не юношеским уже было… На какой-то момент священник вообразил, что смотрит в лицо глубокого старца. Вспомнив «Портрет Дориана Грея», вздрогнул.
Внезапно он понял, что сейчас скажет, и ему стало страшно от возможных последствий своих слов. Ему, который давно уже разучился бояться чего-либо в этом мире. Но знал, что сказать придется, ибо в этом состоит сейчас его долг.
– Господин президент… сын мой, может быть, вы хотите исповедоваться?
Юноша-старец резко вскинул лохматую голову. Его глаза стали совсем белыми, лишь где-то в глубине их зажглись красные отсветы.
Монсеньор отшатнулся, но тут же понял, что на мгновение впал в фантазию: юноша глядел испытующе и чуть удивленно – не более.
– Интересное предложение… святой отец… Как же я забыл… Я ведь и правда принадлежу к Римско-католической Церкви. Хотя это выражение мне и не нравится… А вам, отче, откуда это известно?
– Священникам часто многое открыто, сын мой Кимбел…
Сахиб несколько мгновений помолчал, решая, потом склонил голову.
– Да, святой отец, примите мою исповедь.
Старый архиерей поднялся с кресла. Лицо его слегка побледнело, но выражало решимость. Знаком пригласив Сахиба следовать за ним, он твёрдым шагом пошел к домовой капелле, вход в которую был на противоположной стороне двора.
Храм казался небольшим лишь снаружи – во время торжественных служб зал вмещал сотни людей. Но сейчас здесь царила гулкая тишина и полумрак, слегка разреженный несколькими электрическими лампадами. Из тьмы то тут, то там выступали манерно изогнутые фигуры на фресках, с тонким, почти маниакальным изяществом выписанные мастером тревожного XVIII века. Нервные исступленные лики святых словно бы изнутри пожирала тоска.
Перекрестившись, Монсеньор вошёл в алтарь и вскоре вернулся в кружевной рочетте и столе поверх своей красной сутаны. Сахиба он нашёл там, где оставил – слово бы в затруднении стоящим в проходе между скамьями. Священник приглашающим жестом указал ему на исповедальню, но юноша отрицательно помотал головой.
– Встаньте на колени, сын мой, – мягко попросил Монсеньор.
Сахиб упал, словно ему подрубили ноги.
– Во имя Отца и Сына, и Святого Духа! Повторяйте за мной.
В пустом храме странно звучала одинокая молитва:
– Исповедую перед Богом Всемогущим, что я много согрешил мыслью, словом, делом и неисполнением долга…
– Моя вина, моя вина, моя великая вина, – глухо повторил Сахиб за священником.
Тот подошел ближе.
– Давно ли вы в последний раз исповедовались, исполнены ли наложенные на вас епитимьи?
– Святой отец, я никогда не исповедовался… Позвольте мне рассказать всё с начала, иначе толка не будет.
– Говорите.
– Вы бы сели, ваше высокопреосвященство, это будет долго…
– Говорите, – повторил Монсеньор.
– Хорошо. Я родился на севере Британской Индии, там, где сейчас Пакистан, в 1875 году.
Сахиб прервался, словно давая Монсеньору время переварить это поразительное заявление.
Но тот лишь произнёс:
– Продолжайте.
Президент Клаба сделал движение головой, будто хотел взглянуть на священника.
– Мой отец был солдатом ирландского полка колониальных войск. Мать…
– Я знаю, – неожиданно прервал его Монсеньор.
Сахиб понимающе кивнул.
– Вы, наверное, читали роман, написанный моим предшественником на посту президента Клаба?
– Да, и помножил два на два…
– Не вы один… Но в книге содержится отнюдь не вся правда. Более того – меньшая её часть.
– Вы перед Богом, а Ему нужна вся правда….
– Да, конечно… Я, белый сирота, брошенный в самом сердце Азии, беспризорный индийский мальчишка, был найден там сослуживцами отца – английскими масонами. Среди них были функционеры Большой игры – и низовой, геополитической, тогда очень интенсивной, и нашей, высокой. Тогдашний президент Клаба, вскоре, впрочем, уничтоженный Artel`ю, разглядел во мне игрока. Мне прочили великое будущее. Но факт моего существования необходимо было скрыть от общества. А это уже тогда было сложным делом – пара пронырливых репортеров даже успела написать о спасении белого дитя в варварской стране. Дело тянуло на хорошую сенсацию. И тогда…
Сахиб склонил голову ещё ниже.
– …Тогда Клаб принял решение провести операцию прикрытия – занять мозги соотечественников другой, более жареной сенсацией, чтобы первые публикации обо мне были забыты. Джек Потрошитель…
– Господи, помилуй, – вырвалось у Монсеньора.
– Да. Убийства проституток надёжно отвлекли внимание от моей скромной персоны и дали возможность тихо устроить меня на учебу в Индии. У тогдашнего нашего президента были и другие резоны в этой операции, но я сейчас в них вдаваться не буду.
Неожиданно Сахиб, не поднимая головы, рассмеялся, коротко и сухо. Монсеньор вздрогнул.
– Я рассказываю вам это, святой отец, не как свой грех – я тогда понятия не имел обо всём этом. Только что узнал о Большой игре, и, хоть плохо понимал её суть, чувствовал в ней нечто грандиозное. И знал, что предназначен для неё. Потому прилежно учился всем наукам и угождал моим руководителям и наставникам во всём, лишь бы остаться в Игре. Вы понимаете?
– Кажется, да… – произнёс священник с некоторым отвращнием.
– Полноте, падре, – засмеялся, заметив это Сахиб, – я ведь был маленьким уличным индусом, для которого в этом не было ничего дурного. Впервые посетил бордель в двенадцать лет, а уж когда первый раз был близок с мужчиной – и не помню.