Князь был изумлен, но свой долг принял. Крест он увез из Ростова и скрыл в одному ему ведомом месте. С этого времени, как свидетельствует летопись: «Бысть тишина велика християном». Но продолжалась она недолго: в 1255 году умер хан Бату, его наследник и член тайной Орды Сартак был отравлен людьми Конгрегации, а 1263 году в Сарае они отравили и князя Александра, который умер на пути домой.
Петр же после Деяния оставил Игру, прожил долгую жизнь, обрёл блаженную кончину и был причислен к лику святых.
Единица хранения № 171-1945
Секретно, выдается артельщикам не ниже V ранга.
Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Я грешный, ничтожный раб Божий Александр, идя к Великому Хану в Сарай, никем не принуждаем, в здравом своём уме, в полном здоровье, написал духовную грамоту, в которой разделил наследство среди сынов своих. К ней же пишу тайное дополнение. На случай, если Бог что решит о моей жизни, даю завещание отцу моему духовному владыке Кириллу известить младшего сына моего Даниила, когда войдет он в возраст, о месте, где сокрыта известная вещь. И дабы хранил её сын мой, не касаясь, в том же месте столько, сколько Богу будет угодно. Касаемо же остального тайного, завещаю отцу моему духовному объявить ему всё на словах.
СССР, Ленинград, 16 февраля 1984
Санёк был никто. Ну, почти никто. Что за работа такая, на фиг, – доставщик телеграмм? В стране Советов любой труд, конечно, почетен, но… Напарницами Санька были две пенсионерки да одна студенточка на полставки – непременный персонаж его развратных сновидений, с которой наяву он ни разу не решился поговорить не по работе. Для него же, Санька, эта работа была основной. Потому что инвалид детства по психике и раз, а то и два в год его обязательно увозят на Пряжку – до очередной ремиссии, которая даст ему возможность опять разносить телеграммы, получая за это 80 рублей в месяц.
Но Санёк на жизнь не жаловался. Ему нравилось ходить по своему участку – старинным кварталам, в которых он прожил всю жизнь, стучаться в незнакомые квартиры, важно ждать, пока клиент распишется на бланке доставки, а потом со значением протягивать телеграмму. В тайне любил даже разносить «смертные» – то, что его напарницы терпеть не могли. Но ему нравилось, скорбно потупившись, глядеть на горе людей, которые только что узнали, что потеряли близких. Это делало его причастным к чужой жизни, к важным вещам – как раз этого в его жизни и не доставало.
Ещё ему нравилось дежурить в отделении ночью, в компании с телеграфисткой. Молоденькие девочки, конечно, оставаться с ним боялись, и в его смену всегда сидела угрюмая здоровенная бабища. Если с телетайпа лезли полоски с кодом синей «молнии», а то и красной «правительственной», он должен был аккуратно наклеить их на соответствующий бланк и тут же доставить по адресу. И ему нравилось нестись по пустынным ночным улицам, звонить в двери незнакомых квартир, чтобы вручить весть о награждении какого-нибудь Ивана Ильича за что-нибудь значительное, или вовсе уж непонятный, «неегоума», текст.
Эта телеграмма явно была из второй категории, да ещё из-за границы. Санёк знал, что копия её уже пошла в Большой дом, где с ней что-то будут делать. Но его это не касалось, его работой было доставить её, несмотря на пятый час утра, по указанному адресу. Ибо это была «молния».
«Молния» из Бейрута. Бейрут – это Ливан. Санёк знал, потому что в его коммунальной комнатушке стоял купленный ещё его покойными родителями черно-белый «Рекорд», и, включая в свободный вечер программу «Время», он часто слышал, как диктор скорбно возглашал: «Бейрут. В Ливане продолжаются…» Дальше Санёк не слушал, потому что «продолжались» всякие нехорошие вещи, от которых он расстраивался.
Но в телеграмме об этих вещах ничего не было, да и вообще было непонятно о чём. Нет, по отдельности он все эти слова знал, но вместе они его озадачивали: «друзья нацелились деда тчк реагируй быстро тчк лиса».
Санёк пожал плечами: «Неегоумадело». Он уже почти дошёл до дома адресата – в том же квартале у метро, что и дом Санька. Но если Санёк жил в огромной коммуналке с одним туалетом и длиннейшим коридором, в который выходили обшарпанные двери комнат, населённых прибитыми жизнью и отравленными алкогольными суррогатами людьми, то здесь явно преобладали отдельные квартиры.
Так оно и было. Поднявшись на третий этаж, он настойчиво (при исполнении!) позвонил в обитую дорогим дерматином огромную дверь. Звонок отозвался мелодической трелью. «Вам телеграмма!» Дверь тут же открылась.
Глаза человека под модными очками в тоненькой оправе с дополнительной дужкой совсем не были заспанными, хотя сам он был в роскошном халате. За спиной его в полутёмной прихожей Санёк смутно различил старинную мебель и картины на стенах.
Правая рука человека не покидала карман халата, но Санёк не обратил на это внимание. Глядя прямо в чуть скуластое усатое лицо, повторил важно:
– Вам телеграмма. Распишитесь здесь, пожалуйста.
Человек вынул пустую руку из кармана и, проигнорировав протянутую ему раздолбанную пластиковую ручку, взял со столика у двери другую. Но если бы Санёк знал, что это настоящий «Паркер» с золотым пером, это не произвело бы на него никакого впечатления. Получив подпись, он сразу повернулся и вышел, не обратив внимания на то, как напряглось лицо гражданина, быстро прочитавшего дурацкий текст.
Неторопливо (вряд ли до конца дежурства придёт еще «молния»), Санёк продвигался к родному отделению, наслаждаясь гулкой пустотой улиц. Февраль выдался не студеный, надо было только следить за ногами, чтобы не поскользнуться на затянутой предательским ледком луже, да посматривать наверх, чтобы избежать удара здоровенной сосулькой. А так – благодать. Он любил пустой город и не любил людей.
Но один из них всё же шмыгнул рядом с ним. Санёк не слышал его приближения и испуганно отшатнулся, когда тот вынырнул из-за его плеча и понёсся дальше. Гражданин шёл, вроде бы, нормальным шагом, но удалялся неправдоподобно быстро, за секунды растворившись в холодных тенях раннего питерского утра. И всё же Санёк успел взглянуть на его лицо. Это был усатый адресат странной телеграммы.
Всё было предельно ясно. С детства воспитанный Игрой, Пал Палыч всегда был готов к резким изменениям её конфигурации. Теперь всё делал автоматически: придурковатый мальчишка, принесший телеграмму, ещё не успел выйти из парадной, а Палыч был полностью экипирован: чёрный спортивный костюм, чёрные кроссовки, чёрная лыжная шапочка. Под чёрной суконной курткой скрывался внушительный, но компактный арсенал.
Сделав необходимый звонок, выскочил на улицу, сразу перейдя на скользящий «большой шаг». Конечно, можно было схватить такси, но искать его в такой час было неразумно, а походка ниндзя позволит ему достичь дома отца за несколько минут.
Он не сомневался в подлинности телеграммы и реальности опасности – знал Лису. Если она хотела завлечь его в ловушку, он всё равно её не избежит. Но он не собирался рассматривать такой вариант.
«Какого же… мы не дали ему охрану!» – эта мысль сводила челюсти, как кислота. Он же всегда знал, что рано или поздно противник нанесет удар здесь. Отец был для них опаснее любого члена Совета. Потому что его идеи делали Игру ясной и понятной, расставляли по своим местам союзников и недругов, и с их помощью очень легко было предсказывать развитие событий.
Но предаваться сейчас сожалениям было нелепо. Миновав оторопевшего разносчика, Палыч по какой-то ассоциации принялся вспоминать, как он узнал своё подлинное, вернее, предназначенное ему имя. Он ведь был Павлом Павловичем только потому, что в энском доме малютки безымянные сироты назывались в порядке алфавита, а когда его привезли туда, подошла очередь буквы «п».
Разумеется, «Артель», решив взять в Игру большелобого молчаливого мальчишку из детского дома, выяснила про него всё. Они знали, что его мать, умершая от родов в 1944 году, была вольнонаемной санитаркой в Мангазейской больнице, а отец – ссыльный, отсидевший срок в Норильлаге. Что, кроме одной встречи, да ещё обильно увлажнённой водкой, они никогда больше не виделись, и отец знать не знал о рождении сына, да и едва ли помнил мать. Городок Мангазея Энской области за военные годы лишился почти всех мужчин, и утешением женского населения были только такие вот ссыльные, которых направляли в этот плотский рай за особые заслуги перед народным хозяйством.
Разумеется, артельные сразу узнали, кто был этим отцом, нисколько не удивившись совпадению: носитель таких генов и должен быть идеально приспособлен к Игре. А мальчишка очень походил на отца, да ещё так увлекался историей…
Но за все годы послушничества и первых шагов в Игре ему ничего не сказали. Он читал труды своего отца, даже ходил на его лекции, и – не знал. Наконец, задумал познакомиться с ним. Артель, конечно, не оставляла учёного своим попечением, но вводить его в Игру никто не собирался – его делом была теория. Впрочем, тот и сам догадывался о многом, но, обремененный опытом двух отсидок, предпочитал молчать.
Нового человека учёный встретил, как всегда, недоверчиво – спервоначала всегда подозревал какие-нибудь козни, и часто бывал прав, козней против него плелось немало, и не только в Большом доме. Потому Палычу частенько доставалась порция неподражаемого исто фамильного высокомерия хозяина коммунальной комнаты в центре Ленинграда, неподалеку от Невского и Пяти углов. Но парень был настойчив, и, наконец, его яркие рассуждения и основательная эрудиция покорили сердце старого ученого. А может быть… Он ведь считал себя бездетным, а Палыч был так на него похож.
Во всяком случае, вскоре они общались уже на короткой ноге, частенько выпивая вместе водки и ведя бесконечные беседы об истории с географией. Бывало, учёный даже прислушивался к мнениям Палыча о своей фундаментальной теории этногенеза, которую никак не хотели принимать в научном сообществе.