βαθυσμήριγγος ἀλήμονα βότρυν ἐθείρης, «блуждающий грозд глубокошерстной гривы».[194]Нонн, согласно Аверинцеву, делает все, чтобы разрушить наглядность и не назвать волосы прямо, сделав их «отгадкой» загадки–кеннинга.
Однако Нонн сплошь и рядом говорит πλόκαμοι или κόμαι, то есть называет волосы вполне прямо. Дело не в том, что Нонн побегает прямого названия, а в том, что оно практически ничем не отличается для него от метафорического. В нагромождениях синонимических метафор может встретиться и прямое обозначение, а может и не встретиться. Таким образом «центр», вокруг которого иыстраиваются нонновские слова, отнюдь не является «неизрекаемым»; они вообще не «выстраиваются» вокруг чего бы ни было. К принципам нонновского использования слов скорее подошла бы влюбленная им самим метафора «парящего блуждания»; нонновские слова «никогда не попадают в точку», потому что подобны не выпущенным в цель стрелам (хотя и стрелы у Нонна «блуждают»), но бесчисленным птицам, кружащим в небе перед перелетом. «Выстраиваются» же нонновские слова по правилам символических ассоциаций и отображений: «гроздью» волосы названы для того, чтоб напомнить о превращении Ампелоса и о виноградных символах, «блуждающей» — для того, чтобы поставить их в ряд символовблуждания. «Центра», таким образом, не может быть в нонновском мире потому, что он неизбежно «отразится» в чем–либо; Дионисова природа «эксцентрична».
С. С. Аверинцев пробует осмыслить и эстетику нонновской парафразы; сближая само слово пара–фраза с понятием парадокса, он видит результат пересказывания «евангельских реалий» «гомеровскими оборотами речи» в «остраннении» того и другого: «Эллинская «форма» становится мистически бесплотной. Евангельское «содержание»· становится мистически материальным».[195] Сочетание христианского содержания с языческой поэтической формой не было специфичным для Нонна; такова вообще поэзия образованных христиан того времени, прежде всего Григория Назианзина. Какой же эстетический эффект должен был произойти, когда Оппиан пересказал выспренным эпическим языком сухой трактат «О псовой охоте»?
О. П. Цыбенко[196] осмысляет особенности изображения городов в «Деяньях Диониса»[197] с позиций русского структурализма, благодатную почву для которого создают нонновская любовь к «бинарным противопоставлениям» (суша море, земля небо и т. п.) и склонность к космическому символизму. Основанные Кадмом Фивы у Нонна становятся центром мировой гармонии, символом которой является ожерелье Гармонии, и подобием неба, поэтому семь ворот в Фивах посвящены семи главным планетам. Ожерелье Гармонии отображает сцену основания Фив, змея, вплетенная в него, символизирует основу мироздания, драгоценные камни — мировой океан. Другие два города также являются для Нонна моделью мироздания — это Тир с дворцом Геракла–Астрохитона, основанный «землеродными мужами», остановившими две блуждающие в море скалы,[198] и Бейрут, город Берои. Тир это одновременно невеста, супруга и мать Посейдона, подобие неба;[199] Бероя, невеста Посейдона, отождествляемая с Афродитой, Гармонией и Селеной, уничтожает хаос и олицетворяет собой мировую законность.[200] Афины и Спарта упоминаются Нонном только как родина законодателей Солона и Ликурга, а в описании Бейрута Нонн создает миф мировой полисной законности, совершенно чуждый предшествующей ему литературе. Дионис и Посейдон, состязающиеся из–за Берои, уподобляются им Афине и Посейдону, спорящим за право владеть Афинами. Город у Нонна космичен и космогоничен, он находится у истоков процесса космогонии; построение Фив Кадмом — венец космогонического змееборства; Тир и Бероя вступают в символический брак с водой, ожерелье Гармонии является мифопоэтическим символом нонновского мира. Цыбенко выделяет у Нонна несколько черт, присущих византийской литературе:
1. Странничество: города основаны скитальцами и на странствующей тверди.
2. Преемственность: Самофракия — Троя — Рим — Византий; Сидон (Тир) — Самофракия — Фивы; «города мира» Рим и Бейрут.
3. Образы города–женщины, по примеру Константинополя: Микены,[201] Фивы.[202]
4. Направленность с Востока на Запад: Египет и Финикия (Осирис) — Самофракия (Кабиры) — Греция (Дионис).
Таким образом, русская филология последних десятилетий шла по пути постепенного «признания» Нонна. Очерк М. Е. Грабарь–Пассек, весьма ценный своей неподдельной внутренней последовательностью, содержит полное эмоциональное неприятие нонновской поэзии; в статьях М. Л. Гаспарова и Л. А. Фрейберг важность роли Нонна признается как объективный исторический факт; С. С. Аверинцев, хоть и считает «весьма вероятным», что Нонн «в некотором μι смирно–историческом смысле дурной поэт», все же удостаивает его : шания «большого поэта» и противопоставляет Нонна таким его «посредственным коллегам, как Квинт Смирнский» (вся «посредственность» которого заключается в его традиционализме, «неоклассицизме», если можно так выразиться), а затем пытается интуитивно проникнуть в парадоксальность нонновской «дурной, но большой» поэзии. Наконец, в статьях О. П. Цыбенко «Деянья Диониса» рассматриваются как само собой разумеющееся общезначимое достояние мировой литературы.
Деяния Диониса
Песнь I
Первая песнь - о хищенье девы Зевесом пресветлым,
Также о дланях Тифона, потрясших звездное небо.
Пой же, богиня, посланца огнистого ложа Кронида,
Молнии сполох, что родам помог, став светочем брачным,
Гром, у лона Семелы сверкавший; пой же явленье
Дважды рожденного Вакха! Из молнии влажного вынул
Зевс недоноска-младенца от девы еще не родившей,
Бережной дланью разрезал бедро и туда-то, в ложницу
Мужескую упокоил, отец и владычная матерь!
Ведал он роды и прежде, когда из главы плодоносной,
В коей с виска, чревата, безмерная зрела припухлость,
10
Вдруг Афина изверглась, сверкая для битвы доспехом!
Тирсом меня вразумите, о музы, ударьте в кимвалы,
Тирс мне во длани вложите хвалимого мной Диониса!
Там, у земли фаросской, у острова, близкого суше,
Дайте коснуться Протея многоликого, пусть он
Явит пестрый свой облик - пеструю песнь и сложу я!
Примет он змея обличье, влекущего кольцами тело -
Стану я славить ту битву божью, где тирс плющеносный
Племя низвергнул ужасных змеевласых Гигантов!
Льва ли он образ примет, трясущего гривой густою -
20
Вакха вспою, столь слепо прильнувшего к млечному лону
Рейи грозномогучей, богини, кормилицы львиной!
Прянет ли бурно, в воздух прыжком устремившись могучим
Как леопард, своевольно меняя искуснейший облик -
Стану я отпрыска Дия греметь, истребившего индов
Род, кто в повозке, влекомый барсом, слонов обезумил!
Коль его плоть обернется вепрем - то сына Тионы
Я воспою, как пылал он к Авре-вепреубийце
В землях Кибелы, третьей матери позднего Вакха!
Влагой податливой брызнет - восславлю я Диониса;
30
Бросился в лоно он моря, спасаясь от схватки с Ликургом!
Если листвой обернется лозы, трепещущей тихо,
Вспомню Икария - древле в давильне, пьянящей столь тяжко,
Истово сочные грозди стопою собственной мял он!
Посох дайте мне в руки, о мималлоны, на плечи
Бросьте мне шкуру оленью пятнистую вместо хитона,
Туго ее завяжите, душистый дух маронидский
Веет с нее! Эйдотее бездонной, согласно Гомеру,
Грубая шкура тюленья достанется пусть Менелаю!
Дайте мне в руки накидку козью и бубны, другие
Пусть в сладкозвучную флейту двуустую дуют, но Феба
40 [41]
Не оскорблю! Ненавидит он отзвук полой тростинки
С той поры, когда Марсий был побежден вместе с нею,
Бог же кожу навесил на ветви, по ветру качаться,
Вживе ведь с пастуха сорвал он плотски́е покровы!
Ты же начни, о богиня, с исканий Кадма-скитальца!
Некогда Зевс на сидонский берег быком круторогим
Прянул, глоткой поддельной томленья мык испуская,
Сладостным слепнем гонимый... За пояс ручонками деву
Точно слегка приобняв, двойными узами дланей
50
Эрос ей правил малютка! Близ брега и бык-мореходец
Вдруг оказался, подставил загривок и спину он деве,
Пал на колена, склонясь, на спину юной Европе
Сесть дозволяя... Лишь села, он к морю тотчас устремился,
Плавным копытом касаясь влаги безмолвной пучины,
Бережный шаг сохраняя, а дева простор озирала
Моря, от страха бледна, на бычьей плыла хребтовине,
Влагой не тронута пенной... Всякий, увидев, сказал бы:
То Галатея, Фетида иль Энносигея супруга,
Иль на загривке Тритона воссела сама Афродита!
60
Сам Лазурнокудрый быку, что плывет, изумился.
Бог же Тритон, заслышав мычанье притворное Дия,
В раковину затрубил Крони́ону песнью ответной,
Свадебным кликом. На деву, поднявшись из волн, с изумленьем
Глянул Нерей и Дориде на мореходного зверя
Указал, на рогатый убор... На быке, что касался
Еле зыбей, совершала плаванье в море юница,
Волн страшася высоких от быстрого хода, прильнула
К рогу словно к кормилу, ведь Эрос плаваньем правил!
А злоковарный Борей, вздымая свадебный ветер,
70
Складки развел покрывала ревнивым томимый желаньем,
Зависть тая, расшумелся, лаская груди девичьи!