— Вот еще, — проскрипел Самоваров, но Мариночка уже оплела его руками и сладострастно приоткрыла рот. Такие дурацкие сцены Самоваров видел только заполночь по местному телеканалу, если нарывался на эротическую передачу «Ай лав ю». Он немного растерялся, а Мариночка все напирала на него бюстом, пыталась пристроить в вырез платья его ладонь. Пока Самоваров вырывал руку из декольте, она бойко расстегнула ему штаны.
— Да ты что, офонарела?! — в голос воскликнул он и попытался оторвать от штанов Мариночкины пальцы. Но пальцы были крепкие, с твердыми коготками, сладить с ними никак не удавалось. К тому же Мариночка, низко наклонившись вперед, мешала ему своей головой и распущенными волосами. Завязалась нешуточная борьба, даже отлетела и покатилась с веселым цоканьем чья-то пуговка.
— А? Что же это? — раздался рядом испуганный, заячий Настин голосок. Самоваров, тяжело дыша, весь красный от борьбы и конфуза, поднял глаза и увидел ее. Бледная, обескураженная Настя прислонилась к фотораздевалке. Она держала в руках большую картонную корону с бомбошками на ниточках — должно быть, несла ее примерить кому-то из актеров. К глазам ее уже подступило море слез, нижняя губа дрожала. Прямо с короной бросилась она вверх по лестнице, а Самоваров в эту минуту понял, что летит, напротив, вниз. Все вниз и вниз, прямо в пропасть, сквозь театральные этажи, сквозь твердь земную, ранясь по пути обломками воздвигнутого и рухнувшего счастья, а там внизу, где ему отныне предстояло гореть, ни спасенья нет, ни надежды.
Глава 20
Люстры засияли. Появились первые зрители и смущенно засели в буфете. Рекламные ширмы, похожие на пляжные раздевалки, были развернуты и пестрели бородой Мумозина. Сегодня шел спектакль по пьесе «Как важно быть серьезным», и можно было догадываться, как ужасны декорации Кульковского к Уайльду.
У Самоварова в кармане лежал билет на утренний поезд, как и у Тани в свое время. Он решил не возвращаться больше в квартиру к уксусовским цветочкам. «Заночую лучше на вокзале, у Анны, — решил он. — Довольно! Все, что здесь было — только обман зрения, иллюзия, сон. Значит, и не было ничего, и жалеть не о чем».
Он бродил по фойе, нырял в служебные ходы, снова оказывался на публике, но нигде, нигде не было Насти! Он обманывался иногда каким-нибудь тонким силуэтом или синей похожей кофточкой, но все было не то, к силуэту прилагалось несусветное уродство, или крашеные волосья, или глупая улыбка, и оставалось только бродить, все жарче уговаривая себя плюнуть и забыть, и все больше и больше унывая.
Насти не было в служебной квартире. Там сидели только Юрочка, который бредил Таней и отглаживал малиновый пиджак к вечернему спектаклю, да Лео Кыштымов, оперативно сплавленный местными эскулапами на излечение в домашних условиях и слонявшийся, что-то бормоча себе под нос, по комнатам. Насти не было на вокзале, куда Самоваров помчался сменить билет, когда понял, что оставаться дальше в Ушуйске просто физически не может. А если Настя уже успела уехать в Нетск? Кассирша на его вопрос презрительно ответила, что не разглядывала девушек, которые покупали билеты. Самоваров пошел к Кульковским. Даже Лена не знала, куда подевалась Настя. Кульковский был уже на ногах и беду Самоварова принял близко к сердцу. Он долго думал, что делать, и за это время успел съесть целую, с горкой, тарелку толстых оладий, тщательно купая их в сметане перед отправлением в рот.
— Знаешь, — задумчиво изрек он наконец, — может, она и не беременная. Беременная прилепилась бы к тебе, как банный лист к заднице — никаким случайным минетом не спугнешь!
— Да не было, не было никакого минета! Хотя от этого не легче, — вздохнул Самоваров. — Настя не такая пошлячка, как ты вообразил. Она декабристка.
— Тогда чего ты скулишь? Если девушка любит трудности, то скоро нарисуется. Ешь лучше оладьи, а то противно рядом с кислятиной вроде тебя сидеть. Держи хвост морковкой! Прибежит! А уж если беременная…
С такими неутешительными итогами Самоваров прибыл смотреть последний спектакль в Ушуйском драматическом театре. Он почему-то надеялся, что и Настя окажется здесь. Почему бы ей не поглядеть на ушуйского Уайльда? Может, она не доделала что-нибудь в своей сказочке про горошину и сидит сейчас наверху, под вздувшимся потолком, среди ведер и капелей, и красит марлю жесткой растопыренной кисточкой. А тут входит он с объяснениями… Если бы так! Все выглядело, как он и хотел: и сумерки, и капель, и пыльная лампочка. Только ее не было.
Где он все это уже видел? Ведь это было, было! Где? Во сне? Геннаша, в гриме, в нарисованных червеобразных бровях, во фраке, мощно шагает по коридору, похожему на больничный. А навстречу ему, тоже во фраке, семенит Владимир Константинович Мумозин. Ведь было уже это? Самоваров даже зажмурился от досады.
— Уезжаете? А матрас и раскладушку вы сдали? — гневно вопросил Владимир Константинович, и на его груди затряслись картонные, обклеенные фольгой ордена. Самоваров не ответил и пошел вперед по коридору, вдоль дверей гримерок. Он увидел, как Альбина Карнаухова подмазывала что-то на лице. Она вглядывалась то в свое отражение, то в пришпиленную к зеркалу фотографию мальчика лет пяти. Когда она полуобернулась на проходившего мимо Самоварова, в ее крупных синих глазах воспламенилась такая ненависть, что она вскочила и захлопнула дверь. Зато другая дверь стояла нараспашку. За ней Мариночка Андреева, чертыхаясь, выколачивала тараканов из корзины с жирными поролоновыми розами. Тараканы разбегались по щелям с немыслимой скоростью, будто таяли. Голубое платье сидело на Мариночке куда лучше, чем на Тане.
Поодаль стояла группа английских лордов — ведь Уайльд писал из жизни английских лордов? Это косвенно подтверждало присутствие малинового пиджака и желтого капронового банта среди фраков. Малиновый лорд явно должен был выходить в последнем акте и не произносить ни слова. Другой лорд, во фраке, был необыкновенно красив, а руки держал все время глубоко в карманах.
— Чего ты томишься? Выпей! — тепло советовал этот лорд третьему лорду, тоже во фраке.
— Не пью, — отвечал третий лорд. — Не пью я больше, Лешка. Даже к Кучуму сегодня не пойду.
— Ну и дурак. Играешь ведь черт знает как! Текст не помнишь, спишь на ходу, коленки не гнутся. Хуже Уксусова! А хуже Уксусова не бывает.
— Я хуже. И пусть.
— Да брось ты кукситься! Это позор просто — так беситься из-за баб. Все они зверушки. И у всех у них одинаковая…
Тут Самоваров услышал глухой удар. Так и есть, наследственные ухватки! Это Глеб Карнаухов схватил красивого Лешку Андреева и изо всех сил стучал им о пожарный щит. С грохотом обрушилась красная лопата, а красное ведро беспокойно качалось из стороны в сторону. Но если Геннаша (во всяком случае, на памяти Самоварова) тряс свои жертвы понарошку, для острастки, то Глеб всерьез терзал Лешку. Красивая Лешкина голова со странным звонким стуком билась о красный щит. Лешка еще и потому был абсолютно беззащитен, что не успел выпутать руки из карманов.
Самоваров бросился к дерущимся и оторвал Глеба от Лешки. Глеб обернулся и замахнулся было кулаком, но Самоваров перехватил удар и заломил Глебову руку за спину. На шум уже сбегались ушуйцы-реалисты, костюмированные английскими аристократами. Первой подоспела Мариночка и с размаху стукнула Самоварова по голове корзиной с розами.
— Вот дура! — хмыкнул ее прекрасный супруг и сам получил точно такой же удар. При этом из корзины вывалился последний, недужный таракан и тихо, устало, не обращая внимания на шум и крики, побрел под плинтус.
— Боже! Что он сделал с тобой! — крикнула подбежавшая сзади Альбина. Она попыталась отнять Глеба и сильным бедром отпихивала от него Самоварова.
— Господа! Господа! Это неуважение к зрителю! Дан второй звонок! Геннадий Петрович уже на сцене, в гамаке! И ваше место на сцене, госпожа Андреева!.. А, господин Самоваров, и вы тут! Может быть, ответите наконец на мой вопрос о матрасе и раскладушке? Мы, видите ли, не можем больше слепо доверять недостаточно зарекомендовавшим себя лицам! — поддал жару и Мумозин.
Самоваров в упор смотрел на злое, взмокшее под гримом лицо Глеба. Он никогда не видел его так близко. Глеб не походил ни на мать, ни на отца, но такой же был мускулистый и крупный, той же нездешней буйной породы.
Меж Глебом и Самоваровым, кроме Альбины, пыталась втиснуться и совершенно обезумевшая Мариночка.
— Он подкупленный, он подкупленный! — вопила она уже совершенную ерунду и пыталась расцарапать щеку Самоварова. Мумозин попробовал ее урезонить:
— Госпожа Андреева! Ваше место в гамаке, на сцене!
— Пошел вон! — взвизгнула Мариночка, ткнула острым локтем в его картонно-орденоносную грудь и снова накинулась на Самоварова. — Не слушайте его! Купленный, купленный! Глеб, я знаю! Он ведь подъехать хочет, разнюхать все! Но я не дам! Я на своем стоять буду. Только помни, Глеб! Ничего с тобой не случится, пока я на своем стою!
Глеб рванулся к Мариночке:
— Чего орешь: «купленный»? Чего я должен помнить? Может, и ты меня купила? Думаешь, на крючок поймала? Не выйдет! Никто, больше никто! И никогда! Я сам по себе! И не прошу меня выручать, потому что не задаром! Нет, не надо! Мне все равно. Может, я как раз и хочу, чтобы все знали…
Мариночка, спасая его, перекрыла последние слова совсем уж нечеловеческим визгом. Самоваров устал держать Глеба и шепнул ему на ухо:
— Не дергайся так! Слышал третий звонок? Надо кончать эту массовую сцену. Успокойся, не кричи, не надо скандала. Чего теперь кричать? Я все знаю и так. Попробуй по-людски…
«Вот уже и словечки Лены Кульковской полезли, — удивился себе Самоваров. — Ну, все, теперь успокоится герой. Только по-людски ли?» Глеб действительно на минуту замер, и взгляд его немигающих глаз остановился. По восковому от грима лбу со взмокших волос сползала капля пота. «Как в Голливуде!» — только и успел подумать Самоваров, потому что Глеб вырвался, разбросал в стороны английских лордов и побежал по коридору, крича: