— Старинное имя, — пояснил я.
— Чего немцу надо? — сонно исподлобья посмотрел на меня Потап. Он вообще предпочитал глаза держать полуприкрытыми.
— Имя твое ему очень понравилось. Не слышал никогда. А родителей как зовут?
— Отец Пров, один дед Демьян, другой Потап. Дядька Кузьма, а брат Феофан, — безучастно ответил он. — Обед здесь когда, не знаете?
Я не знал, а Марк язвительно ответил, что об этом еще рано думать, сейчас на вопросы отвечать надо, а вообще обед с двенадцати до четырнадцати.
Шнайдер встретил нас улыбкой и кофе. Его загорелое лицо казалось розоватым под седым серым бобриком, который он часто и ласково потирал и гладил.
— Слыхали по телевизору: в Англии на вокзале пятерых румын поймали, с трехмесячным ребенком умудрились под поездом в каком-то отсеке для угля из Франции в Англию по Евротуннелю проехать. А поезд этот 300 километров в час мчится, между прочим, и сто раз перед отправкой осматривается… Кто это у нас сегодня?.. Дезертир?..
Услышав знакомое слово, Потап кивнул и уставился в стол, за который сел с большим трудом: стол маленький, а он массивен и неповоротлив.
Шнайдер цепко пару раз взглянул на него и сказал негромко:
— Я думаю, нам предстоит выслушать тяжелую историю нежелания служить в армии. Понятно, кто же хочет?.. В молодости и я не хотел. А вы?
— У нас в Академии художеств военной кафедры не было. Мне пришлось откупиться от военкомата, — сказал я.
— Понимаю. Когда это было? В середине семидесятых?.. Тогда дисциплина в армии была уже ослаблена… Ну, надо начинать. Давайте впишем время, — он взял мой обходной лист, черкнул на нем цифры и принялся настраивать диктофон, я долил в чашку кофе, а Потап смотрел на свои черные кулаки, полузакрыв глаза и покачиваясь, так что Шнайдер осторожно спросил у меня:
— Ему плохо?.. Может быть, он чем-нибудь болен?.. Спросите у него.
Я перевел.
— Нет, — отозвался Потап. — Что-то голова болит, в сон тянет. Я, когда мал был, на бахче упал, балдой прямо об арбуз. С тех пор болею.
— А чем?
— Болями болею. Несчастный человек.
Шнайдер вздохнул:
— Ясно. Здоровых и счастливых я еще за этим столом не видел, — и щелкнул включателем.
Анкетные данные скупы и коротки:
— В школу ходил… Учился плохо… Ничего не помню… Потом дома был, мамке помогал. Голова болит, сил нет… Народу в дому много, по комнатам сидят и молятся. Чего еще сказать?..
Пока мы с ним вписывали в протокол имена всех братьев-сестер, Шнайдер выключил диктофон, вытащил лупу, атлас, поискал нужную страницу и углубился в нее.
— Спросите у него, сколько времени надо было ехать от его села до Ростова?
— Не знаю. Може, час, а може, боле. Забыл. Недалеко было.
— Он часто ездил туда?
— Чего мне там?.. Сатанское место. Это не для нас. Для нас — молитва и работа. Больше ничего. Бог не велит с людьми водиться. Не наше это.
— Он сектант, — пояснил я.
— Ах, вот как!.. Да, да, тут написано. Были у меня уже такие, с Украины. Сектант — всегда пацифист, этим все объясняется: Бог убивать не разрешает, поэтому дайте мне политубежище. Есть у него какое-нибудь образование, кроме школьного?
— Нет, говорит, что после школы матери помогал. В огороде.
— Огородников нам не хватало. Где он служил, когда призвался?.. Весь военный вопрос надо проработать особенно подробно.
Потап односложно отвечал, что нигде не служил, от повесток прятался, не ходил в военкомат.
— Конкретнее: сколько было повесток, сколько времени прятался? — Шнайдер приготовился записывать.
— Повесток пять, може боле. Не знаю, мамка рвала. Год, може боле прятался, по родным спал. Потом изловили, иуды.
Его поймали ночью, когда он пробирался на молитву (паспорт раньше у матери отняли). Избили и отвезли на сборный пункт, откуда через два дня в эшелоне отправили куда-то. Потап спросил у офицера, куда их везут, тот ответил: «В Чечню». И Потап выпрыгнул на ходу из поезда и лесами пробрался домой.
Шнайдер скептически покачал головой и выключил диктофон:
— Во-первых, уже давно таких юнцов эшелонами в Чечню не отправляют, там сейчас совсем другие войска орудуют. Во-вторых, никакой офицер не скажет просто так, куда везут солдат, если они правда едут в Чечню. В-третьих, перед отправкой молодежь проходит сборы, шесть месяцев. В-четвертых, вагон под охраной.
Потап на все это ответил угрюмо:
— Не знаю.
— Где он выпрыгнул?.. Куда отправился после побега?..
— Под Ростовом-городом.
— Это значит, как сели, так офицер и объявил? — уточнил Шнайдер.
— Да. Нет. Не знаю. Сказал просто — и все. Домой пришел. Потом мамка отвела к сеструхе и спрятала там в подвал.
— Спросите у него, как ему удалось выпрыгнуть из поезда на ходу, да еще из вагона с новобранцами, который наверняка охранялся?
— Попросился в туалет, там стекло такое, не пробить его, а я ботинком прошиб. А поезд тихо шел. Я и спрыгнул, лесом ушел, в какое-то село, а там у пацана малого попросил с ручного телефона родне сообщить. Они приехали, забрали, к брату отвезли. Устал я что-то. В балде гудит. — Потап расцепил свои кисти-клешни, почесал голову.
— То говорит, что мать отвела к сестре, то говорит, что отвезли к брату, проворчал Шнайдер. — Пусть теперь расскажет, что дальше было и как в Германии оказался.
— Сидел в подвале с полгода.
— И что делал?
— А ничего. Молчал. Молился. Потом мать пришла, зовет, ехать надо, говорит. В грузовик, за мешки и коробки. Семь суток ехал. Ничего не знаю. Ничего не видел. Привезли в лагерь — я и вошел, как в царство Божие.
— В сопроводиловке написано, что он сдался в полицию, — удивился Шнайдер.
— Не помню, може, и в полицию. Я ж по их языку немой, ничего не понимаю.
— Откуда он выехал? Что за грузовик?
— Ничего не знаю. Балда ноет. Все мамка делала. Я у сеструхи в подвале сидел, а мамка к авокату ходила, спрашивала, тот присоветовал…
— Авокадо? — удивился Шнайдер.
— Нет, это он слово «адвокат» так произносит.
— Это адвокат ей предложил послать его таким образом в Германию?.. Ничего себе!.. — Шнайдер удивленно посмотрел на меня. — Такого я еще не слышал. Интересно. Дальше!
Потап, прикрыв глаза, монотонно и покорно забубнил дальше:
— Из погреба вывели, в грузовик загнали, коробками уставили, хлеба, воды, телогрей и банку для дерьма дали — и все.
— А перед отъездом ему мать ничего не сказала?.. Куда он едет?.. Что он должен делать?..
Потап как-то задвигался:
— Как не сказать. Езжай, говорит, от греха подальше, куда привезут. Там добрые люди тебя примут и спасут. А не спасут — то Бог не оставит. Это только сказала.
Он вдруг сморщился, напрягся, начал хлюпать носом, дергать головой, из глаз потекли слезы.
— Они меня назад хочут послать? Я не поеду! Не поеду! — зарыдал он вдруг в голос, и вся его большая фигура задергалась на скрипящем стуле.
Шнайдер налил ему воды:
— Скажите ему, пусть успокоится. Никто его не отсылает. Дело еще будет разбираться. Детский сад. Еще ребенок. Я не понимаю — если его мать имеет деньги на адвоката, может оплатить нелегальный переезд в Германию, то не лучше ли было эти деньги заплатить в военкомате и откупить его?.. Это же возможно в Союзе?.. И раньше, и теперь?..
— Конечно, — согласился я.
— Ну и все. Он никаких преступлений не совершал, ему ничего не грозит, пусть его мать на месте его откупит — и дело с концом, — веско заключил Шнайдер, и по его глазам я понял, что он принял решение.
Потап перестал плакать и вновь безучастно уставился в стол.
— Спросите у него, как он себе представляет свое будущее в Германии, если его оставят?
Этот вопрос несколько ободрил Потапа:
— Сила есть. Работать буду. Пусть только оставят. Работать и молиться.
— К сожалению, и так переизбыток рабочих рук. По каким причинам вообще он просит политическое убежище?
Потап задумался.
— Не знаю. Мамка сказала — добрые люди, помогут. Прошу добрых людей помочь и спасти.
— Но как он считает, если сюда, в Германию, прибегут все, кто не хочет служить в армии, то что это будет? — резонно спросил Шнайдер.
На это Потап пожал плечами и заворочался на стуле:
— Не знаю. Сидю в комнате, никого не вижу.
— В какой комнате?
— Сидю тут, в комнату, на койку — и все. Про других ничего не ведаю. Обратно ехать не желаю.
Шнайдер тем временем собирал бумаги, перематывал кассету, закрывал атлас и готовил для Потапа временный паспорт. Потом коротко позвонил куда-то:
— Готовьте на отправку, — а мне пояснил, что надо будет внизу, у господина Марка, заполнить анкету для российского посольства об утере паспорта: если беженец приехал по визе и с паспортом, то в посольстве паспорт ему восстановят, и тогда отправить его назад будет несложно, если же паспорта нет — то дело затягивается, идет по инстанциям, потому что без паспорта его ни одна страна не примет. И тогда начинаются проблемы.
— Потому во Франкфурте пограничники у трапов паспорта проверяют? — вспомнил я.
— Да. Но что это дает?.. Въезжающие или, лучше, влетающие рвут паспорта после контроля. Или прячут где-нибудь. Даже в землю зарывают. Был тут случай, когда вот за этим столом один беженец себя за большого диссидента выдавал, родину грязью поливал, а потом нагнулся шнурок завязать, а паспорт у него из кармана и выскользнул. И с визой, и совсем на другое имя, но с его фотографией. Чуть ли не дипломатом каким-то оказался. Разного насмотришься. Идите теперь с ним к Марку, а потом опять сюда, на обратный перевод.
Марк уже ждал нас, дал бланк российского посольства об утере паспорта и вполголоса пояснил, что первый лист (где наверху по-русски написано, что это за бланк) лучше ему вообще не показывать, чтобы не испугать.
— Что это, опять писать? — Потап сник и сидел на стуле косо, безвольно опустив между колен темную кисть левой руки, перевитую толстыми лиловыми венами. Другой рукой он подпер голову. — Устал я. Не могу больше. Чего опять царапать?