Нет ничего удивительного в том, что общие правила обменов распространились и на духовные (символические) послания. Ситуативное авторство гораздо лучше согласуется с принципом трансцендентальной беспечности, чем пожизненная признательность, отравляющая чистоту бытия в мире как для благодарящего, так, особенно, и для благодаримого. Что же касается новаций, то любая контркультура предоставляет для них эксклюзивный материал, на котором кормятся целые стаи авторов-стяжателей, руководствующихся все тем же принципом «я первый увидел». Дезертиры с Острова Сокровищ относятся к таким «заимствованиям» с полным равнодушием. В одной из «Желтых орхидей», входящих в «Малую гирлянду», помещен небольшой очерк, написанный, видимо, на самой заре нестяжательского движения.
Поводом для сопоставления послужила случайная встреча в метро – в сущности, пустячок. Я обратил внимание на парня, поднимавшегося на эскалаторе в обнимку с девушкой. Запястье его руки было перевязано (как мне показалось) бинтом, и сквозь перевязку явственно проступало пятно крови, указывая на совсем недавнюю попытку свести счеты с жизнью. Другой рукой парень обнимал девушку за плечо, и, когда он ее убрал, я заметил, что и на этой руке был точно такой же бинт. Хотел подстраховаться?
Между тем парочка разговаривала оживленно и весело, в их поведении не было ничего похожего на экзистенциальную тоску. Поднявшись на ступеньку вверх и присмотревшись, я обнаружил, что повязки представляли собой искусно изготовленные браслеты…
Достаточно трудно описать возникшее при этом ощущение, даже его эмоциональный знак, плюс или минус. Но мне показалось, что я имею дело с оригинальностью в чистом виде. Вполне возможно, конечно, что такие браслеты уже давно в ходу, просто я их увидел впервые – для эмоциональной реакции это никакой роли не играло. Кроме того, совершенно очевидно, что «повязки первой помощи» относились к китчу – если что-то вообще можно назвать китчем. Но принадлежность к китчу в то же время только подчеркивала характер оригинальности, в силу самой особенности этой сферы, не допускающей никаких полутонов. Поразившее меня зрелище явилось своеобразным подтверждением излюбленного тезиса Бориса Гройса о том, что подлинным источником новаций в искусстве может быть только профанное.
Возьмем какую-нибудь навороченную дизайн-студию, не испытывающую недостатка в заказах. Признанные дизайнеры, сотрудничающие в ней, способны предлагать самые изощренные разработки: например, ими может быть найдено исключительно удачное решение того, каким образом вписать овал в ромб. Допустим, руководствуясь критерием вкуса, коллеги-художники единодушно одобрят одно из таких решений. Но при всем уважении речь будет идти лишь о стилизации, о разного рода нюансах, уточнением которых и занимается среда профессионалов. Стилеобразующий прорыв в подобных занятиях не возникает. Сама идея нового стиля во всей ее радикальности (и простоте), скорее всего, будет подсмотрена и схвачена, выхвачена наметанным взглядом из потока профанного. Не исключено, что этот жест выхватывания, в свою очередь, представляет собой высшую степень профессионализма. Как тут не вспомнить столь любимое когда-то советскими критиками выражение Михаила Ивановича Глинки: «Создает музыку народ, а мы, художники, только ее аранжируем».
В этом отношении мало что изменилось и сегодня. Так, хотя сфера китча и представляет собой результат непрерывной инфляции высокого искусства, но редкие обратные заимствования «окупают» все затраты и заставляют усомниться в истинности бесконечных претензий и жалоб представителей «подлинного творчества» по отношению к эпигонам массовой культуры. Неясно, смогло ли бы вообще существовать «настоящее искусство» без массовой культуры, но совершенно очевидно, что в этом случае оно, прежде всего, утратило бы свою оригинальность.
«Мало что изменилось и сегодня» – говорится в тексте. Что ж, сегодня изменения уже заметны: резко сузилась сфера персональной атрибуции, а первичное авторствование с его наивной претензией на полный цикл художественного производства перестало оказывать существенное влияние даже на трансляцию «высокой» культуры. Тенденция к вытеснению автора из производственной цепочки в ряды передовых потребителей наметилась еще в конце ХХ столетия в некоторых художественных авангардах, что проницательно подметил упоминаемый в очерке Гройс:
«Художник сегодня – это не столько производитель, сколько образцовый, эксклюзивный потребитель анонимно произведенных вещей, циркулирующих в нашей культуре. Можно утверждать, что в современной художественной системе производятся уже не новые продукты, а исключительно новые способы, образцы потребления и желания. В современном искусстве изобретается потребление, которое затем еще раз потребляется обществом. Искусство стоит сегодня уже не в начале художественного производства, а в его конце. Это уже не изготовление вещи, а ее эксклюзивное употребление, хотя такое употребление, конечно же, может включать в себя художественную обработку и преобразование вещи. Подпись художника означает уже не то, что он произвел определенный предмет, а то, что он этот предмет использовал, причем каким-то особенно интересным образом» («Язык денег»).
Все отмеченные здесь тенденции действительно нашли воплощение в практике перпендикулярной культуры, хотя, как это обычно и бывает, в неузнаваемом для пророков виде. Акт «эксклюзивного художественного потребления» вполне может рассматриваться сейчас как вторичное авторствование, но нанесенное поверх очищенных продуктов культуры взамен штрих-кода первичного авторствования. По этой причине все симптомы воспаленной воли-к-произведению оказываются устраненными, а художественный эффект потребления практически не зависит от цвета подвески.
Желтая ленточка стала сопроводительным знаком духовных посылок – и осталась единственным устойчивым цветоразличителем практически на всех нестяжательских территориях. Предпринимались, и не раз, попытки добиться однозначного соответствия между означаемым и означающим, но они не увенчались успехом – во многом благодаря принципиальной позиции бланкистов.
Когда Колесо, друг и сподвижник Бланка, приехал в Берлин, он обнаружил, что беспечные бродяги этого города отнюдь не расстались с немецкой основательностью. Под руководством Дункеля, авторитетного сквоттера, его партайгеноссе развили бурную деятельность по упорядочиванию своего перпендикулярного бытия. Кое-что произвело должное впечатление на гостя: прекрасное состояние веревочных лестниц и других «средств индивидуального жизнеобеспечения», организованность и оперативность в проведении flash-mobилизаций… Массовые акции по уничтожению лицензионных дисков и вывешиванию плакатиков с символом «копирайт» на туалетных кабинках произвели ожидаемое впечатление. Однако начавшееся в Берлине «упорядочивание подвески» решительно не понравилось петербургскому гостю.
Немцы, конечно, исходили из вполне рациональных на первый взгляд оснований. Предположим, человеку требуется что-нибудь из одежды – зачем же ему терять время на перемещения вдоль подвесной трассы, ему достаточно, например, увидеть синюю ленточку, и он почти у цели. Почти, потому что между штанами, курткой и ботинками тоже есть некоторая разница. И тут ему на помощь может прийти количество бантиков: один для обуви, два для рукавиц и так далее… Еда может сопровождаться зеленой лентой, выпивка и сигареты – красной, своим цветом можно обозначить и подвесной траффик легких наркотиков… Кроме того, вполне уместной представляется локализация однородных предложений в одном месте. В определенном районе будут подвешены преимущественно инструменты, в другом – как раз духовные послания…
Колесо, прогуливаясь вместе с Дункелем по берлинским джунглям, долго выслушивал пояснения и проекты практичного немца и все больше мрачнел. Наконец он спросил: «Скажи-ка мне, Дункель, а съестные припасы у вас на подвеске не снабжены ли сертификатами годности и указателями количества калорий?»
Дункель радостно подтвердил, что как раз над этим они сейчас думают, а пока подвешивающий просто указывает число. Тогда Колесо, видимо, будучи уже не в силах сдерживаться, и произнес свою получившую широкую известность речь («Hцrst mich, Dunkel»), включенную впоследствии в «Полный Бланк». Вот она в обратном переводе на русский.
Послушай меня, Дункель. Ты ведь здесь потому, что тебя достал этот унижающий человека мир со всеми его хитростями и полезностями. Ты предпочел свободу, зная, что она бывает не такой, как ее описывают те, кто видят ее издалека и мельком, а такой, какой она бывает, не похожей на дистиллированную водичку. Без всяких страховок и подстраховок. Учти, никто не назначит тебе пенсию за свободную жизнь, а если назначат, значит, свобода была мнимой. Да, умереть на чердаке или в подвале – это страшно, и мы с тобой это знаем. Ты ведь представлял себе, каково это – смертный час без плачущих родственников вокруг, без завещания, без похоронной процессии, понимая, что ты никому не нужен…
Страшнее этого может быть только одно: умереть дома в собственной постели, в окружении плачущих родственников и всего честно заработанного – вещей, справок, наград, репутации, – все равно понимая, что ты никому не нужен. За исключением одной только смерти. В этом наше преимущество, Дункель, – мы и ей не нужны.
Ты должен это знать. Зачем же, выйдя на свободу, ты вновь пытаешься разделить мир на клеточки тюремной решетки? Не надо дешевой рационализации, не обманывай себя и тех, кто рядом с тобой. Наша сила не в том, чтобы избегать хаоса с помощью инструментов порядка, а в том, чтобы выдержать максимальную инъекцию хаоса, оставаясь при этом людьми, обладающими разумом, волей и желаниями. Другой свободы и не бывает, ведь свобода не поддается дрессировке и одомашниванию.
Не отнимай у наступающего дня его непредсказуемости, Дункель. А насчет выгод рационализации я тебе скажу вот что. Твой знаменитый соотечественник доказал, что разделение труда есть самый надежный способ приумножить труд. Разделение труда, конечно, избавляет от отдельных затруднений, но взамен превращает всю жизнь в сплошное затруднение. Труд затрудняет нашу жизнь примерно так же, как выхлопные газы загазовывают воздух. А мы ведь боремся за чистоту – за очищение вещей от товарной формы, которая их загрязняет. И за очищение жизни от труда, который ее затрудняет.