ьности нужна была трезвая голова.
Поэтому сейчас, стоя в коридоре Алькиной квартиры, Олег не знал, как себя вести. Никакого опыта подобных ситуаций у него не было, но каким-то чутьем он сразу постиг, что уйти сейчас — значит потерять ее навсегда.
Отодвинув Альку, яростно шипевшую, что это «не его дело!», он взял за грудки мужичонку и потащил в комнату. Тот матерился и беспорядочно молотил кулаками.
— Что вы делаете? — взвизгивала Алькина мать. — Вы с ума сошли! Я сейчас милицию вызову! — И, уже дочери: — Да где ты его взяла, такого смелого?!
Плечом придерживая дверь, в которую колотился Алькин отец, Олег приказал ей:
— Собирайся, пошли.
И она подчинилась.
…Поздно ночью Алька всхлипывала у него на плече.
— Пойду еще раз позвоню, ладно?
— Ты звонила пять минут назад, — напомнил Олег.
— Тебе все равно, а вдруг он мать избил? Он теперь знаешь, какой злой! Вообще нам жизни не даст!
— Разве это жизнь? — сонно пошутил он.
Алька долго лежала без сна. Она то грызла подушку, дрожа от стыда за нищету, униженность, матерщину, то плакала от благодарности к мужчине, который не побоялся решительно прекратить это для нее.
Сквозь сон услышав ее сдавленные рыдания, Олег подвинулся поближе и обнял ее.
— Алька, хватит мучить себя и меня! Ночь на дворе, давай спать.
— Тебе легко говорить, — простонала она.
Он сел на кровати и включил настольную лампу.
— Нет, — сказал он, глядя в ее заплаканные глаза. — Мне не легко говорить. Я еще никому этого не говорил. Но ты должна знать: я с тобой, и пока я с тобой, тебе ничего не грозит.
Киношная фраза, уверенный тон.
Непонятно, что происходит между ними. Еще двое суток назад они не подозревали о существовании друг друга, и сейчас многое — господи, да почти все! — неясно, зыбко, опасно, черт знает как еще! Влюблена ли я, спрашивала себя Алька и сама же отвечала: раз остаются сомнения, стало быть, нет, не влюблена.
Что со мной, думал Олег, не ощущая привычной ленивой истомы, когда знаешь: руку протяни — и коснешься горячего, нежного тела. Тяжесть была на душе. Будто кто-то вошел в его беспокойный, но обжитой и по-своему уютный мирок, и вывалил перед ним гору хлама.
Не кто-то — Алька.
Что будет с ней дальше?
А что бы ты хотел?
Отвечать было нечего. Пока — нечего.
…Ничего этого Алька не могла знать, лишь часть ее воспоминаний принадлежала и ему тоже, лишь некоторые обрывки прошлого идеально совпадали с теми, что сохранил Олег. А какие именно, было неизвестно, да и не хотелось ей это выяснять…
Сейчас, лежа без сна в гостиничном номере, она думала только о том, как бы перестать думать. Как перестать оглядываться назад. Или хотя бы вспомнить о другом. О боли, которую он ей принес, а не о том, как он был благороден в разборках с ее отцом, как тепло беседовал с ее матерью, как ласково подтрунивал над ее сестрой. Как мало-помалу стал необходим ей…
Рядом с ним она разучилась обороняться, быть постоянно настороже, держать наготове иронию, безразличную снисходительность. Она перестала вглядываться в небо, ожидая дождя, как прекратила всматриваться в лица людей в ожидании подвоха. И даже ненависть к отцу отошла на задний план, потускнела со временем, а потом и окончательно стерлась. Благодаря Морозову прежние серые краски ее жизни заискрились радугой.
Тем больней было потом взгляду отвыкать от света, возвращаться в туман, где смутные профили, расплывчатые силуэты, невнятные шаги — все! — сбивало с толку, кидало к двери, в толпу, к телефонной трубке в надежде услышать его голос, увидеть его глаза, дождаться его возвращения.
…Она заплакала, вгрызаясь в подушку, как тогда, оставшись ночевать у него после скандала с отцом. Ей вспомнилось радостное нетерпение невесты, вынужденной уехать накануне свадьбы в Москву. Там уже несколько месяцев ждала их приезда больная тетушка, но мама не могла оставить Веронику, которая к тому времени сдавала экзамены, и поначалу было решено, что тете придется потерпеть еще некоторое время. Пока же мать судорожно искала варианты обмена, а «молодые» готовились к свадьбе. До нее оставалось пару недель, когда пришла телеграмма: «Срочно вылетайте. Умираю больнице». И мать, и Вероника обратили к Альке умоляюще-скорбные физиономии.
— Поезжай, — решил за нее Морозов. — А вернешься, я уже все улажу.
Поезжай. А вернешься…
Она вернулась тринадцать лет спустя.
А тогда он, действительно, все уладил…
Но разве разлюбить — это преступление? Она поняла бы… Ей было бы больно, но она поняла бы.
Или нет?
Тина не знала точно, что могла или не могла Алька.
ГЛАВА 16
Что значит «отменили»?! — орала у справочной молодая холеная женщина. Взгляд ее был безумен, руша весь образ надменной деловитости, и сотрудница аэропорта подивилась в душе, как много значит работа для этой — явно небедной! — дамочки. Вон, почти в истерике колотится. А ведь дураку ясно, что не на свидание опаздывает и не к постели больной матушки торопится. В одной руке — плотно набитый кейс, в другой — пухлый блокнотик. Ну-ну, ждет ее в первопрестольной очередной карьерный шаг, а она вынуждена здесь топтаться на месте «из-за плохих погодных условий».
— Что вы смотрите? — окончательно психанула Тина. — Лучше займитесь своей работой, это же безобразие какое-то! Хотя бы заранее предупредили! Или что, у вас метеорологическая служба отсутствует? Что вы уставились? Отвечайте!
— Я вам повторяю, женщина… — терпеливо начала было диспетчер.
— Не надо мне повторять, я не тупая! У меня самолет, вот билет, а вы мне говорите какую-то чушь! И что теперь делать прикажете?
— Сдайте билет или дожидайтесь следующего рейса, — отрезала диспетчер.
— Да?! А когда он будет, этот следующий рейс?
— Как только позволят погодные условия.
Это просто возмутительно! Двадцать первый век, люди давным-давно научились тучи разгонять, дожди задерживать, да что там — овец вовсю клонируют, а это не хухры-мухры! Так чего же метель не остановить?! Такая, казалось бы, мелочь…
Бормоча себе под нос, она доплелась до бара и заказала какой-то сложный коктейль.
Вот напьюсь, решила. Минут через сорок она все уже видела в радужном свете, и ей требовалось общение. Она вытащила из сумки мобильный.
— Алле, Ефимыч, — радостно сказала Тина, услышав ответ мужа. — Ну как вы там без меня?
— Мы-то нормально, — настороженно отозвался Ефимыч. — А вот ты где? И почему у тебя голос такой, Валентина?
— Нормальный голос! — возмутилась она.
Муж молчал, и Тина вдруг приуныла.
— Знаешь, у меня горе, — сказала она в трубку.
— Твой внезапный алкоголизм — горе для всех нас, — в голосе Ефимыча послышалось ехидство.
— Да? — Тина всхлипнула. — Значит, вы за меня пержи… переживаете? А где мои пусики-мусики, что делают мои зайчики?
— Ксюша с Сашкой гуляют, — устало вздохнул Ефимыч. — Расскажи-ка толком, где ты и почему пьяная, а?
— Я не пьяная… то есть, это… я не пью! У меня папа пил, а я не пила, — сообщила она. — У меня самолет отложили, вот!
— Откладывают яйца! — прервал ее муж. — Какой самолет, откуда?
— Из Сибири. Что теперь делать, ума не приложу! — На этих словах она схватилась за голову обеими руками, в знак того, что утомлена умственной деятельностью, и, конечно, уронила телефон. — О как! — обиделась Тина и полезла под стол.
С первой попытки акция по выуживанию трубки из-под стола не удалась. Повозив ногой, потом рукой и, наконец, шмякнувшись затылком, Тина слегка пришла в себя.
— Все нормально, — пробормотала она поспешившему на помощь официанту, — я уже разобралась. Ефимыч, — виновато проскулила она в трубку, — ты еще тут?
Он горестно вздохнул. Вероятно, мечтая оказаться в другом месте.
— Я соскучилась, — соврала Тина.
— Я тоже, — покривил душой и Ефимыч, потому что давно привык к периодическому отсутствию супруги.
— Теперь не знаю, когда прилечу, — старательно выговорила оная супруга. — Говорят, следующего рейса не будет, пока тучи не рассосутся. Или как там это называется… Чего делать-то, Ефимыч? Я тут от тоски сдохну.
Это правда. Пожалуй, это самая правдивая правда, которую ей приходилось говорить за много лет. Сдохнет.
— Валентина, чего ты мудришь? Возьми билет на ближайший поезд, и через двое суток точно будешь дома. Пока едешь, сможешь работать. Если, конечно, больше пьянствовать не будешь.
— Не буду, не буду, — машинально пообещала Тина и, опомнившись, завопила на весь бар: — То есть как на поезд? Отсюда до Москвы не меньше трех суток!
— Ты в Иркутске?
— Я в Новосибирске, — призналась она.
Ничего страшного. Он все равно не поймет. Впрочем, она сама не понимала. Тринадцать лет — слишком большой срок, чтобы дрожать при упоминании этого города.
Однако, она сказала — Новосибирск, и сердце сделало очередной невероятный прыжок, и во рту стало сладко.
Ефимыч, конечно, не понял. Ничего, сказал, тише едешь, дальше будешь. И почему-то Тина ему поверила.
Она все-таки допила свой коктейль — не пропадать же добру?! — и, остановив первую попавшуюся машину, поехала на вокзал, сокрушаясь, что ничего комфортней СВ еще не придумали, и в любом случае придется делить с кем-то пространство купе. Может, приобрести на будущее свой, отдельный вагон, а? Говорят, у какого-то олигарха имеется в собственности целый поезд. Что она, хуже что ли? Ну, ладно, поезд, может быть, и чересчур, а вот вагончик — самое то. Пригодится. Прицепит она его к какому-нибудь экспрессу и будет колесить по нашей необъятной родине. Ксюшке с Сашкой просторы покажет, они же нигде кроме чистенькой Праги да райских островов Средиземноморья и не были. Пора бы ознакомиться с родной реальностью, ну и это… с красотой тоже. «Золотое кольцо», кавказские хребты, алтайские степи, таежные непролазные леса… Куда ее понесло? Еще о Сибири вспомни! Сюда детишек свози! Заодно о детстве своем расскажи, и о юности не забудь. Опыт твоей первой любви может уберечь их от ошибок. Так и скажи: «Не верьте, дети, в любовь! Никогда!