А это — «Ах, это», с которого началось это военное… действительно «ахнуло», началось гораздо раньше — в 1921-м. Так уж повелось, что около Габриэли всегда крутились хорошие ребята (за исключением упомянутого молодого капитана-оккупанта… правда, там еще вдруг один военный моряк «замаячил», со Шпреи — адмирал Канарис). В тот год многообещающий химик (опять химическая тревога?) Эрнест Прекрасный (Ernest Веаиx) с безукоризненным пробором продавца недвижимости, который изучал долгие годы, прямо-таки вынюхивал какие-то летучие субстанции (дан приказ ему на запах…) — «альдегиды», предложил Шанели добавить в натуральные духи летучие, синтетические… которые резко сокращали «себестоимость продукта», как объяснил ей Эрнест-пробор.
Какой же я идиот! В 54-м году в средней школе № 368 на уроке химии наш лысый (странно, что все неприятности и сюрпризы и там и тут почему-то связаны с таблицей Менделеева) совсем в бесфокусных очках и без никаких проборов, только со шрамом, кривым рубцом над левой бровью, учитель Альдегад Василий Петрович напевал в течение трех недель одну и ту же странную фразу: «Наши гиды-альдегиды» (странно, что не заложили… на три месяца раньше 6…), что-то там на столе смешивая.
Через неделю настырный Эрнест приволок десять разных флаконов — итог настоящего духовного семилетнего поиска. Удивленный носик мадемуазели остановился на пятом флаконе не потому, что он как-то особенно выделялся, альдегидел, а просто пятый номер всегда приносил Габриэли счастье. И первое мирное первомировое дефиле было назначено на 5-е мая, 5-й день, 5-й месяц. А куда теперь залить все это?.. Дефиле через месяц. Габи задумалась и заскочила на пять минут к Пабло (к Пикассо, конечно, который всю жизнь дурачил всех, кого было можно и нельзя), в этот ресторанчик «На, выкуси», но без фиги, разумеется, в семнадцатом районе, на rue «Сinq sous» (на улице «Пятака», по-нашему). Пабло, в красно-черной клетчатой рубашке, сидел и выкушивал, вкушивался в огромную паэлью, но это не помешало ему тут же, прямо на салфетке той же цены сделать эскиз будущего флакона черным карандашом «Reynolds». Несколько линий: какой-то стул, какой-то стол и на нем не совсем понятный квадрат какого-то флакона с треугольной пробкой. Герника? Неужели гениально? Сразу и не сообразишь. Но Шанель сообразила и сама дорисовала (?!), улучшила рисунок знаменитого не на всю «Ивановскую» — на весь «Пятак-Париж», испанца. Осталось только выдуть в Мurano и залить в Romainville (где, кстати, со своим штабом в шестнадцатом… в ХIХ-м… стоял Александр!), чем они и занялись вместе с очень экономным Эрнестом. Через месяц весь мир потерял голову от этого «пятого» демократического флакона-номера Шанели номер 5. Прав был Альдегад, великолукский русский учитель химии седьмого класса средней школы. Тоже предвидел, только несколько поздновато, лет через тридцать… А Габриэль и «пробор» оказались на недостижимой высоте — «Сhаnel» номер 5 теперь могла купить любая модистка и продавщица.
А тут и Norma (Еnоrmа!) с рекламой подоспела, правда, несколько неожиданно, ну, эта, Jane Вакег, которую весь мир хорошо знал в лицо, хотя особенно хорошо ее знали в это (?) — двое: президент Джон Кеннеди и драматург Артур Миллер, поляк, еврей, американец, бывший муж этой Jane Baker — Marylin Monroe. Вернее, трое (а кто не муж?..), особенно толстомордый брат «красавчика» Джона, Бобик, который ей в вену целый шприц барбитурика… (название романа: «Барби-турик для Барби… или просто турик? дурик для ту-рика?») засадил иглу… И то верно «пу-пу-ри-турик», это, конечно — да… а вот записывать, что тот несет любовник (министр юстиции) во время или после… синей ручкой и в желтую тетрадку и прятать потом… это надо быть самолетчиком Эдиком Кузнецовым… Горизонтальная публицистика имеет свои вертикальные лимиты (лимитчица?..), хотя открывает и закрывает глаза-горизонты… сами понимаете — не надо… Вот начальники на иглу и посадили… Так вот на случайный вопрос журналиста Теd’а Night Gown’а — (Теда Ночной рубашки) в том же 54-м году из журнала «USA-Underwear» — «Американское исподнее»: «А как вы одеты в полночь, когда вам не спится и эта круглая… в окно…» (На что намекает, гад?..) Смешливая Мерилин, пу-пу, у которой в этот раз совсем не болел живот, сладко потянулась и мяукнула понимающе: «Я одета… Так… несколько капель 5-го номера…» Вся пижамная Америка ахнула, какое бесстыдство! а фабриканты «исподнего» схватились за голову, не за продукт, и сразу разразился тяжелый внештатный нижнебельевой кризис… Так «5»-й вошел в скандальную историю Нового Света. А в Старом — другие законы, другие флаконы, другие номера. Это точно. Вдруг флакон под номером «22» возник-появился. Все по тому же принципу: двадцать второй «эрнест», но успех почему-то быстро улетучился. «Сhаnеl-22» только пахнул шанелью (шалью, шинелью?) и навсегда исчез из продажи.
Подумаешь, фыркнула Габриэль и уронила кому-то, перефразировав Жака Превера: «Женщина без духов это женщина без будущего». Потом, повернув головку к бюсту какого-то полированного, гладкого Вольтера (а может, Монтескье?), на голову которого была накинута какая-то белая шляпка с синей вуалью и кокетливыми желтыми четырьмя апельсинами, опять уронила, но уже от себя: «Настоящая дама должна душиться или душить везде, где существует риск (счастье?) быть зацелованной», ну прямо как у нас: «зацелую допьяна, изомну как цвет». Именно эти две «целовальные максимы» обеспечили ей настоящее «духовное» будущее. Потом, уже через пятьдесят лет явился другой флакон «Сhаnеl 19» с прямоугольной голубой пробкой: Neroli, Iris de Florence, Narcisse, Rose de mai, Cиdre de Virginie, mousse de Yougoslavie[14]..
Дина ДРОНФОРТ /Франкфурт-на-Майне/
Родилась и выросла в Москве. Вторую половину жизни проводит в Германии. В 2010 году во Франкфурте-наМайне издала книгу поэзии «Огонь в ладонях», циклы ее стихотворений опубликованы в сетевом альманахе «45-параллель», а также вошли в антологические сборники «Певчий ангел», «Талисман» и «Ностальгия» серии «Русское зарубежье» издательства «Алетейя» в Санкт-Петербурге. Готовится к печати книга стихов «Корни для Юлии».
У каждого свои распятья
Праздник плоти
Позволь душе — она тебе расскажет…
В подвал ее, в прищур и глухоту.
Пускай сидит, не кажет носа даже.
И если что — ату ее, ату!
Не верь ни стону. Смуту и томленье
лечи вином. Подглазья просуши.
А муки спазма в солнечном сплетенье
грибочкам, что намедни, припиши.
Забудь о заповеданной субботе.
Молись на знамя кожаных плащин
в заглавье марша женщин и мужчин.
Да здравствует
бесстыдный праздник плоти,
салют над усыпальницей души!
У каждого свои распятья
Декабрь, Дойчланд, Дина — вот
мои теперь координаты.
Сафари нет и нет болот —
смешны и призрачны утраты.
Ни ветерка в седых ветвях
растрепы-клена — будто умер
и он. Неузнанный впотьмах,
напрасный телефона зуммер.
Но память фридиным платком
махнет, темна и нелюдима,
зайдутся руки над виском,
воздвигнется, неодолима,
гора и три креста на ней.
У каждого свои распятья
и пантеон, и сад камней,
и где-то там, на самом дне,
ожог иудина объятья.
В час волка
Светает.
Дымкой из окна
вступает музыка, она
сгущается в туман. Проем
клубится… Гости за столом,
костюмы, маски,
вспыхнул свет.
От музыки спасенья нет.
Ярятся лампы, лампы мстят
и обжигают не шутя.
Дрожит, дрожит потертый пол,
царят смятенье, произвол.
И свистопляска понеслась!
Грозит безумием упасть
хозяйке бедной на плеча.
Она, надрывно хохоча,
ресницы разомкнула вдруг —
круг тесен снова,
друг не друг,
а змий…
Но вот уполз и он.
Надтреснул где-то лампион.
Опомнилась, глядит она —
Я… я гляжу — в провал окна.
Золото
Нещадно дождь полощет и бьет
листву за моим окном.
Опавшее золото в лужах плывет,
в грязный сбиваясь ком.
Дыханьем пропасти за спиной
и взглядом из-под бровѝ
густеют сумерки. Горький настой
бродит в моей крови…
…он здесь. Он реет во мгле. Царит.
Победу празднует Он.
Мишурным златом, смеясь, дарит
кипящую тьму ворон.
Себя свободным от власти сует
считать пока не спеши.
Еще одна горсть золотых монет —
горсть на помин души.
Еще. Еще!.. И в бессчетный раз
потери в нашем ряду.
Зальется флейта его и тотчас
плясом вокруг идут.
Из круга прочь! Это ложный звук,
насмешка фальшивых нот —
тропа по углям душевных мук
в топи мирских болот.
Из круга прочь! Это лживый цвет —
лукавый оттенок глаз.
Закон растоптан, осмеян Завет —
злато находит нас.
Вороньи толпы под звон горстей
прибоем бьются о трон.
Пылают жертвы в аду страстей.
Мечет золото Он.
Сорока
Надо тусоваться, надо поехать в Коктебель!
Ахматова описывается грязной
опустившейся беременной старухой,
рожающей в прямом смысле
«черное матовое,
меньше куриного, яйцо»
своего творческого наследия,
съедаемое рыжим мальчиком
Иосифом «с отвратительным
красным лицом»,
ставшим таким образом
ее восприемником…
Чудо-юдо: нежный граф
превратился в книжный шкаф
Российскую взлохмаченность стиха,
уложенную гребнем колоннад,
поправила почтенная рука
Венеции, где фолианты в ряд
сошлись над Гранд-каналом и глядят
как в воду Леты, в рыжее лицо
собрата. Он пришел не так давно.
Сорока врет про черное яйцо —
пасхальным алым светится оно.
Сорока брешет, ветер носит — все одно.
Напрасное.
Как сборы в коктебель,
где, говорят, куют поэтов, что ни день.
Довольно забронировать отель
поленцу буратино, коль не лень.
Сыскался бы двоюродный плетень,
или кармен какая для тангт,
ступеней пара в высший эшелон,
рекомендаций парочку «no go» —
и, меккою на труд благословлен,
в родные кущи двинулся бы он.
Злословие сразило и меня —
какую подняла здесь баламуть.
Охти мне!
Это хищного огня
протуберанцы целятся лизнуть
расхристанную так беспечно грудь
и душу-ротозейку обратать.
Я шепотом: ценю и берегу
морозного мгновенья благодать —
таящуюся в инее строку,
дарованную свыше, отгадать.
И в голос: роль глашатая Небес
стяжается духовной чистотой!
Но знай — подкарауливает бес
тропу души наивной и простой.
Уводит, как скотину, на убой.
Под дудочку злословия за ним
пойдешь и ты. Сорокам не впервой.
Глаза и уши наглухо замкни.
Беги сорук бесовской болтовни.
Ангел
Часы прокукарекают, и дня
стальной корсет затянет позвоночник.
Исчадия луны — химеры ночи —
смолкая, в тень отступят от меня.
Ладонью маску тяжкую стерев,
спиной изображу кариатиду,
пока Луна скрывается из виду,
невинно унося ночной напев.
Что ж, радуйся! Усерден ангел твой!
Моленья и капризы исполняет
И в слове синева сквозит льняная,
И хлеб не горек милостью чужой.
А все теперь некстати и не впрок.
Луна ли под сурдинку темя точит
и тело бледной немочью морочит?
Но если отзовется пара строк
из кельи за дольменною плитой, —
готовит ангел душу терпеливо
полночное превозмогать светило
молитвою смиренной и простой.
Прощение
Двоим в раю как знать, что это рай?
Беспечность беспечальности под стать.
Нет, Господи, нас ада не лишай,
иначе потускнеет благодать.
Изверившихся в избранном пути,
прощением, обещанным Тобой,
детей своих вернувшихся прости
и двери в рай отечески открой.