В молодости, когда была влюблена, она не скрывала удовольствия от секса: стонала, закатывала глаза, лопотала всякую нежную ерунду. Потом страсти поутихли, и она стонать и лопотать перестала. Со временем дела постельные и вовсе сделались для нее докукой. Поэтому, когда муж даже по выходным стал предпочитать интиму сон, Вера облегченно вздохнула.
Но с неких пор ее начало злить, что Валера больше не хочет секса. Не хочет вообще? Или не хочет с ней?! Она стала подозревать мужа в неверности: ну, не может же здоровый, еще не старый мужик месяцами не спать с женщиной! Неужели где-то есть молодое, упругое тело, с которым он… А потом приходит домой и дрыхнет подле нее! Эта мысль, исподтишка закравшись в голову, терзала, травила душу, постепенно превращаясь в паранойю.
Вера почувствовала, что муж больше не спит, просто лежит с закрытыми глазами. Она загадала: если сейчас он не ответит на ее ласки, значит, у него точно есть любовница. И начала поглаживать мужа по плечам, по груди, легонько пощипывать соски — это когда-то очень возбуждало его. Потом по-змеиному поползла рукой под резинку трусов.
— Э, ну-ка! — недовольно процедил Валера и, отлепив ее руку, грубо оттолкнул, отбросил прочь. С кряхтением поднялся и поковылял из спальни.
Вера неподвижно лежала на широкой кровати. Звякнула задвижка двери в туалет. Она сжала зубы и тихо заскулила.
«Зачем, ну зачем я только загадала, что если сейчас он не переспит со мной, то у него есть любовница?!»
Спальня наполнялась тусклым светом пасмурного и тяжелого дня.
— Так вот и кончается жизнь, — пробормотала она и уткнулась носом во влажную подушку, пахнущую Валериным потом.
Внезапно Вера почувствовала прилив ненависти к мужу. Она часто обижалась на него, но впервые так яростно возненавидела.
— Ну уж нет! — глубоко вздохнув, прошептала она.
Путаясь в простынях, вскочила с постели, и, сжав кулаки, выбежала из спальни. Сонный Валера, выходивший из туалета, невольно отшатнулся, когда жена ястребом налетела на него.
Она молотила его кулаками, пинала, царапала, обзывала. Растерявшись, муж только пятился от нее.
— Скотина, какая же ты скотина. Он меня толкать будет, когда я его хочу! — орала Вера. — А ну лег, сказала!! Быстро лег в постель!!!
И схватив супруга за майку, с невесть откуда взявшейся силой потащила в спальню. Толкнула в кровать. Он неуклюже рухнул навзничь. Вера, содрав ночнушку, прыгнула на совершенно обалдевшего мужа.
— Гад какой, подонок… — хрипло приговаривала она, с треском разрывая майку, стаскивая с него трусы. — Секса он не хочет!
Валера ошарашенно таращил глаза. Ни разу в жизни не видел он свою тихую, кроткую супругу такой возбужденной. Она перестала бить его и начала нежно целовать, покусывать желанное тело.
— У тебя есть любовница? — внезапно отстранившись, спросила она.
— Я что, с ума сошел?! — изумился он. — Иди ко мне, дура…
Потом они отдыхали, обнявшись, на широкой супружеской кровати. Молчали. Первой обрела голос Вера.
— В коридоре лампочка перегорела, — сказала она.
— Знаю, — отозвался он. — Заменю сегодня…
Ангелина ЯР / Киев /
Ангелина Яр — псевдоним Анжелики Комаровой, основателя Союза свободных журналистов «Природа прежде всего». На протяжении многих лет А. Комарова работала журналистом в ряде изданий, а также редактором телепрограммы о животных «Кто в доме хозяин?». Автор сатирической повести «Территория духа» и двух сборников стихов и прозы («Кошка хвойной, колючей породы» и «Священный сад бабушки Анастасии»).
Мятеж
Город спит и не ведает снов,
и не чует рожденья грозы…
Здравствуй Киев, мой ангел крестчатый,
мой вестник гонимый,
Пригвоздивший к кресту мое сердце,
как ржавую брошь.
Мой чужой, мой родной, ненавистный, любимый,
Cолнца диск золотой разменявший на сребреный грош.
Солнца, зелени, света и вольных просторов
Здесь теперь не найти в лабиринтах бетонных твоих.
Город спит тяжким сном и печальный Владимир
На днепровском плацдарме один на дозоре стоит.
Дремлет Днепр. Насыщаясь снегами солеными,
спящий зверь несладимый таится под синей,
ледовой броней.
На его берегах, белокаменные или червленые, —
замки знатных воров, отраженные древней
днепровской водой.
Разгуляйся, весна! Ветровою шальною забавою
Растревожь небеса и огнем облака окрести.
Окропи нежной зеленью сети сосновые
С берегов приднепровских чужие палаты смети!
Разливайся, Днипро! Зимний узник,
весенний мятежник,
Крестным ходом по солнцу иди, камяницы чужие снося!
Синим паводком схлынь, на заплавы сплавляя валежник,
Мы пойдем за тобой посолонь, свои души
в дар Солнцу неся.
Бессонница
Кто-то чужой мое имечко празднует…
Понапрасну пустеет бутылка вина —
не напиться, тем паче не спиться.
В темном омуте, в неводе сна
не удержать меня — мне не спится.
И часами в ночи мне скользить, но не пасть,
и не спрятаться, и не забыться.
Все глядеть мне в бездонную черную пасть,
в пух колючий пытаясь забиться.
Разбредаются, сбившись со счета, слоны,
заслонили Луну их громоздкие тени.
Видно, кто-то чужой мои празднует сны,
освещая ими кромешную темень.
Осиная охота
Я думала, это осень,
Казалось, радость уйдет.
Но налетели осы
Собрать этот дикий мед.
На донышке, не на покрышке, —
Достать бы! — да дразнит бес.
Сластена не понаслышке
Без страха и жалости без.
Но слаще осиной охоты
Острее их терпких жал
Сводимый любовные счеты
Под сердце вонзенный кинжал.
«Смуглый закат ползет по щекам прохожих…»
Смуглый закат ползет по щекам прохожих,
Опрокинуты навзничь бочонки пивные,
Хлеб насущный раздарен или раскраден,
Ну, а нищему что остается?
Молитва хмельная.
Зреет в кошачьих сиренах шальная простуда,
Млеют истлевшие рваные гроздья сирени,
Бредит глотком никотина старик не согретый,
Стынут в ладони монет невесомые слитки.
Что остается нищему, кроме молитвы?
Расплетает зеленые косы древесная поросль,
Распускает весеннее чудище сети паучьи,
Расторгаются цепи небесных заблудших созвучий,
Распластается ночь, как косматая черная псина, —
С нею нищий уляжется на мостовую,
Молитву слагая…
Сергей ИЛЬИН / Мюнхен /
Сергей Евгеньевич Ильин (1954) родился в Саратове, где окончил факультет местного университета. В 1978 эмигрировал на Запад и проживает с семьей в Мюнхене. В издательстве «Алетейя» были изданы его роман «Предопределение», а также «Философия отсутствия как обоснование художественной природы бытия» и «Метафизика взгляда».
Контрапунктные баллады
Собака
Остановившись посреди моста,
она меня обнюхивала страстно, —
возбуждена от морды до хвоста, —
хозяин ей кричал напрасно.
По существу и я доволен был,
играя роль востребованной вещи, —
к мирам иным разыгрывая пыл,
мы на себя немного — но клевещем.
Как правило, чужой собачий взгляд
всего лишь душу в нас разнюхать хочет, —
приятный, но бессмысленный обряд,
он только самолюбие щекочет.
Самой природой сделанный акцент
на всех людских амбициях тщеславных
и, может быть, единственный момент
понять, что мы с животными на равных.
Баллада об ангеле-хранителе
Ангел-хранитель конечно не бог —
разве кому-то он в жизни помог?
Что же за странный небесный он чин?
ум для него не находит причин.
Если б не этот внимательный взгляд
в час, когда смерти приходит обряд…
Хочет увидеть он все без прикрас, —
боги и вещи так смотрят на нас.
Жизни без смерти не быть на земле,
миру не стать ни в добре, ни во зле,
вечно рождаться и вечно страдать…
или в астрале навек прозябать?
Бога единого нам не понять,
многих богов также трудно принять.
В общем, сказать можно только одно:
истину знать никому не дано.
Следует вывод отсюда один,
он же для каждого будет един:
кто сомневается в верном пути,
к ангелам Жизни спешит отойти,
тот же, кто знает, что следует жить,
ангелом Смерти и будет служить.
Все хорошо бы, да вот в чем беда
(с нею останемся мы навсегда):
как нам постигнуть в решающий час,
кто из них ангел-хранитель для нас?
Панический ужас d российской провинции
Если в степной вам глуши, обязательно летом
и в полдень,
в час несусветной жары обмелевший увидится пруд, —
и будет булькать в нем грязь, и большие
с оттяжкой лягушки,
пробкам подобно живым, вдруг выпрыгивать станут
наверх,
если жуки-плавунцы, но и хищные также стрекозы,
мрачно-зеркальную гладь неуместно начнут
оживлять, —
птицы ведь в небе поют гимн на миг прекратившейся
жизни, —
и если странный пацан: полуголый, печальный, худой,
с ветхим сачком на плече и по грязи бесшумно ступая,
молча посмотрит на вас, улыбнувшись улыбке в ответ,
что, как свирельный тростник, на губах у вас тихо играет,
но без разумных причин, ибо смотрит давно уже Пан
и на него, и на вас, и безумие тонкое веет
в призрачный этот пейзаж, — в общем,
если случится все так,
как и описано здесь, значит, шанс вам представлен
последний
пусть для себя уяснить самый важный, быть может,
вопрос:
жизнь — это бденье или сон? а для этого только и нужно
к мальчику вновь подойдя, о значенье
сачка расспросить:
если ответит он вам, что прибором тем ловит он рыбу,
значит, приснилось все вам, ну, а если для ловли
лягушек
тот он сачек прихватил, значит, вы, пробудившись
во сне,
гоните прочь от себя мысль, как схоже со сном
пробужденье.
Баллада о гномах
Средь нас были странные дети,
что в детстве хотели остаться, —
и вздумали помыслы эти,
как в сказке, от них отделяться.
Им грустно казалось смириться
с серьезностью будней житейских —
куда как приятней резвиться
в привольных полях Елисейских!
Там демоны, люди и боги
танцуют, играют на флейте,
а здесь мамы с папами строги,
как будто и не были дети.
Там нет ни рожденья, ни смерти,
там жители в юность одеты,
и даже заядлые черти
сияют там радостным светом.
И как под удобным предлогом
спектакль покидают в антракте,
покинули мир — но пред богом
предстали в решающем акте.
И что же: похожим на хохот
сквозь щель в преисподнюю дверцы,
а может на ангельский шепот,
идущий от самого сердца,
сказал им таинственный Голос:
«Я в лоно Мое не приемлю
до срока не вызревший колос:
вернитесь на грешную землю
и снова живите как дети,
хоть облик и будет ваш жуток,
не ангелам быть же в ответе
за ваш неразумный поступок!
Я сделаю смерть недоступной
для вашего малого роста —
но с жизнью, как страстью преступной,
бороться вам будет непросто!
Идите и сказку верните
душою черствеющим людям,
и жертву собой принесите:
за это мы вас и рассудим».
Изрек — и вот бывшие дети,
что мило под солнцем резвились,
в невиданных прежде на свете
волшебных существ превратились,
и — гномами разными стали,
и так же, как люди, старели,
и жить, вероятно, устали,
но смерти найти не умели.
Лишь ножкой стучали о ножку,
да глазками злобно косили,
когда мимо них по дорожке
людей на плечах проносили.
И глядя с враждой безыскусной
на бледную в лицах их краску,
все думали с завистью грустной,
что скрылись те в лучшую сказку.
Лесная дорога
Как выразительна дорога
посреди леса без людей!
она не ведает ни бога,
ни человеческих идей.
Ее завидев, сердце знает,
что цель заветная близка,
и ноша, что обременяет,
так вдруг становится легка!
Пойдем по ней и мы с тобою:
там, если правильно идти,
нас ждут с раскладкою любою
развилки нового пути.
Двадцать лет спустя
Если лет двадцать спустя вы решили
в места возвратиться,
в коих, как в радостном сне,
ваши детство и юность прошли,
вспомнить вам, друг, надлежит ту из классики
дивную сцену,
где знаменитый герой в царство мертвых
один снизошел.
В обликах явлено двух нам великое таинство смерти,
первый и главный нельзя человеку совсем пережить:
люди чужие вокруг, на его бездыханное тело
глядя, друг другу шепнут, что не жив он,
а стало быть — мертв.
Тот же, о ком говорят столь несхожие с истиной речи,
может быть, слушает их, а быть может уже далеко:
ибо астральных путей нам не счесть,
как песчинок в пустыне,
и по какому ему после жизни пойти суждено,
кто это может сказать?.. Зато облик второй и расхожий
смерти нам слишком знаком:
преходящность всех в мире вещей, —
вот настоящая смерть, уникальны мгновения жизни,
всем им присуще лицо, но часы этих лиц сочтены, —
разве что память одна бытие их продлить в состоянье,
только ведь ясно для всех: это есть их вторичная жизнь.
Значит, не раз умереть суждено нам
по жизни любезной,
всех же смертей и не счесть, — волновая природа времен
нас милосердно хранит от покосов
той квантовой смерти,
но иногда остроту от косы мы почувствуем вдруг…
. .
Так происходит, когда, двадцать лет проведя на чужбине,
снова в родные места возвращаетесь вы, точно гость,
встретите там вы друзей: тех, с кем в детские игры
играли,
как изменились они… ведь теперь их почти не узнать!
внешность другая у них, но глаза еще чем-то похожи,
разве лишь только глаза… У них семьи и дети давно,
в поте лица своего они хлеб добывают насущный…
снилось такое ли вам? да и мысли иные у них,
также иные мечты, отношение к жизни иное.
Если из точки одной, но всего лишь под разным углом
в двух направленьях идти пусть не быстро,
зато очень долго,
цели обоих путей мало общего будут иметь
с точкой исходной: вот так разошлись вы с былыми
друзьями, —
чем-то похожи они на знакомых и близких теней.
Но догадались ли вы, что такими же точно глазами
смотрят друзья и на вас? вы для них тоже странная тень…
кто же спустился в Аид, — зададитесь вы важным
вопросом?
вы или, может, они? но поскольку роль гостя на вас,
право имеете вы сопоставить себя с Одиссеем:
пусть лишь на крошечный миг… так и действуйте
так же, как он!
Прежде всего надлежит принести вам
священную жертву:
это уже не овца, миновали три тысячи лет, —
жертву бескровную мы да восславим
в причудливой песне:
пусть это будет теперь о душевных делах разговор.
То, что сближало людей в годы юности памятночуткой,
будет сближать их всегда как душевной природы закон,
если еще и ввернуть в разговор о минувшем детали, —
те, что известны лишь вам:
мы интимными их назовем, —
то это будет как раз угощение жертвенной кровью,
вдоволь той крови вкусив, оживили вы юность свою,
вот уж блестят и глаза, и улыбка счастливая бродит,
лицам даря красоту, ночи б так говорить напролет…
. . .
Но скоро выпита кровь: обсудили вы все, что возможно,
паузы стали встревать в незатейливый ваш разговор,
следом стесненье пришло, и глаза ваши поверху бродят,
точно подсказки ища у предметов, что слушают вас.
Там и прощания час наступил, но еще очень долго
стоя смущенно в дверях вы расстаться не знаете как, —
Гложет вас тонкая мысль, что последнюю может быть
встречу
вы на сутулых плечах прямо в вечность,
как гроб, отнесли.
. .
Ровно в тот самый момент, когда угли
от прежних событий
памятью вы и они перестали любя раздувать,
кончился древний обряд, — и как выйти из царства Аида
должен был славный герой, так придется покинуть и вам
пусть не родные места, но общенья святое пространство,
ибо уже на глазах превращаются в теней друзья
ваши, и тень вы для них.
Но бывает, что вдруг напоследок
веское слово о вас вам прошепчет загробная тень,
не было мысли у вас, что сказать вам такое возможно,
в голову вам не пришло видеть в этом аспекте себя.
Помните только одно: все насквозь видят тени в Аиде,
знают они и о вас то, что знать недоступно живым,
стало быть вовсе не зря посетили места вы родные
двадцать годочков спустя…
Вам открылся великий Гомер,
если ж под самый конец вы еще догадаетесь сами,
что за Гомером стоит ему равновеликий Будда:
в жанре немного другом аналитик и жизни и смерти,
плавный замкнется тогда на себя
вами пройденный путь.
. . .
Впрочем, закон есть один: ничего не дает без оплаты
этот загадочный мир, — так что если уж вам удалось
опыт великий свершить, да еще без особых усилий,
знайте, что может вас ждать незавидная в жизни судьба:
по проторенным путям до скончания века скитаться
может быть вам суждено, — так, задачки все быстро
решив,
праздно сидит ученик, долгожданный звонок ожидая,
глядя со скукой в окно и не зная себя чем занять.
Исполнение сроков
В воскресной тишине на улицах Европы
непостижимой жизнью прошлое живет,
как в колыбели слышен будущего ропот,
и настоящее в безвременье плывет.
Наступит завтра — и времен исчезнет сказка,
всепоглощающей сменившись суетой, —
так реставратора неопытного краска
испортит мастера рисунок непростой.
Баллада о двух приятелях
Химера со змеиным жалом
и ангел с поднятой рукой
стоят в соседстве небывалом
подле собора в мастерской.
Ей не хватает хищной лапы,
ему заплечного крыла, —
ведь не у Римского же Папы
просить, чтоб мощь их ожила.
Каменотеса давний опыт
им образ прежний возвратит, —
и будет снова робкий ропот
внушать толпе их грозный вид.
Над этим городом веками
они несли слепой дозор, —
и только Библии строками
дышали сердце их и взор.
Мирские ж чувства и поступки
от них, как звезды, далеки, —
вот почему надежды хрупки
на помощь ангельской руки.
А нынче в садике зеленом,
теснясь друг к дружке, как в беде,
стоят они под старым кленом,
забыв о демонской вражде.
Что говорю? подобье дружбы
в их пробивается чертах,
и гордость от высокой службы
как будто тает на глазах.
Глядишь — они уже вступили
в неслышный людям диалог, —
в общенье разные есть стили,
и тем обширен каталог!
Что они только ни обсудят
как воплощенья двух миров!
и все ж друг друга не осудят,
единый разделяя кров.
Нет между ними инцидентов,
они приятны детворе, —
есть что-то в них от пациентов,
в больничном курящих дворе.
И даже вовсе их не мучит
вопрос о том, как жить им без
крыла и лапы, и получит
тот и другой себе протез…
Сближает общее страданье
как видно, всех живых существ, —
и поучительно свиданье
исчадий ада и божеств.
О чем же в точности болтали
они — нам не дано узнать,
пусть мы и многое бы дали,
чтоб тайны той сорвать печать.
Увы! возможно, очень скоро
придет приятельству конец:
их снова ждет стена собора,
как ждет орлицу-мать птенец.
Они войдут в соборный камень,
легенды станут плоть и кровь,
пронижет их холодный пламень
и вынет теплую любовь.
И от земной уйдя юдоли,
пополнив сказочную рать, —
Добра и Зла смешные роли
придется им опять играть.
Но дай-то бог, чтобы однажды,
над суетой паря людской,
припомнил смутно из них каждый,
как в той соборной мастерской
они нечаянно дружили —
быть может в первый в жизни раз —
и — просто жизнью тихой жили,
немного походя на нас.
Снег в апреле
На Пасху в жилы мира входит тонкий холод:
как шок от слов врача о раковой болезни, —
особенно когда душой и телом молод,
и ничего нет просто жизни нам любезней.
Подобно скальпелю, что режет без наркоза,
тот холод ткань живую мира рассекает, —
и память о надрезе узком, как заноза,
нас до скончанья наших дней не покидает.
Нам кажется, что есть на этом свете вещи —
мы к ним пасхальную пронзительность относим —
что глас иных миров нам возглашают вещий, —
хоть мы по слабости о том их и не просим.
Так свойствен апогей любой хорошей драме:
но дальше жизнь идет, как караван верблюжий, —
нам мало что дает портрет в парадной раме,
написанный с душой рукою неуклюжей…
Сюжет надуманный там о спасеньи мира,
соединившись с линией жестокой казни,
напоминает худшие места Шекспира, —
но здесь секрет читательской приязни!..
Нам неприятно слишком гладкое искусство:
ведь жизнь и смерть сопряжены совсем не гладко, —
и хочет самое глубокое в нас чувство,
чтоб неразгаданной осталась их загадка.
И как почти всегда проходят в болях роды —
намек прозрачный на финальные страданья —
так этот снег на первых детищах природы
спешит провозгласить начало увяданья.
Якорь вины
Мы часто нашим ближним причиняем боль
не для того, чтоб их намеренно обидеть, —
неблагодарную разыгрывая роль,
должны бы в зеркале себя в тот миг мы видеть!..
Но за уколом снова следует укол:
будь то усмешкой, словом, взглядом иль поступком, —
и себя надвое свершившийся раскол
фиксируем мы несмутившимся рассудком.
Как может человек спокойно мучить тех,
кого на сердце он отчаянно так любит?
а может, этот однозначно смертный грех
мечту в прогнившем чреве светлую голубит?
Ведь как же втайне мы того благодарим,
кто сносит все от нас без страха и упрека!
и сторицей воздать желанием горим!
но можно ль добродетель сделать из порока?
И хочется из неземного далека
ладони положить на дрогнувшие плечи, —
но из раздвоенного жалом языка
совсем иные выползают с шипом речи.
И все-таки как вслед за гноем льется кровь
и долгожданное приходит облегченье, —
так после оскорблений странная любовь
в нас поселяется монашкой в заточеньи.
Бесплодными обидами истощена,
она не создана для жизни полноценной, —
однако будет ожидать нас лишь она
после спектакля за прикрытой ширмой сценой…
Итак, — рождений и смертей круговорот
чтоб не развел нас больше с нашими родными,
чувство вины мы запускаем в оборот, —
и как же этой древней мудростью сильны мы!
Так в жесточайшие былые времена
вина людей соединяла в той же мере,
в какой литая цепь — для всех гребцов одна —
пожизненно приковывала их к галере.
Баллада о любовном свидании
С любовного свиданья возвращаясь,
точнее, с того места, где оно
без видимых причин не состоялось,
вы потихоньку движетесь домой:
со стороны все прежним человеком,
но только как бы с вынутой душой.
Сначала, злополучный парк покинув,
как кладбище несбывшихся надежд,
вы по мосту широкому идете,
над здешней горной речкой, что журча
этот уютный и немецкий город
как биссектриса делит пополам.
Пока пустой трамвай вас обгоняет
облокотились вниз вы, — там ночлег
бомжей давно немытых и свободных:
они могли бы и в приюте жить
(заботятся здесь истинно о людях),
но образ их свободы соблазнил —
равно и ложный и неотразимый.
Так соблазняет женщина мужчин,
и вы тому страдающий свидетель.
Припомните, как час тому назад
вы беспрестанно и с безумным взглядом
смотрели поминутно на часы,
не в силах осознать игру трех стрелок.
Она не шла… И с каждою минутой
все больше были вы убеждены,
что ближе на минуту стал приход,
но вместе и прихода невозможность:
вот так по нестыкованным путям
бегут как наши чувства, так и мысли.
Да разве и сама река времен
не движется подчас к своим истокам,
когда, к примеру, чтоб познать себя,
мы обращаемся сознаньем к детству,
против теченья возраста плывя?
И в этом плане, рассмотрев ваш случай,
нельзя по долгу службы не сказать,
что если бы оно и состоялось,
свиданье ваше, — и переросло
(возьмем совсем уже счастливый случай)
в любовную и длительную связь,
не обольщайтесь: не под добрым знаком
родилась ваша странная любовь,
чему и есть простое подтвержденье —
тот факт, что она вовсе не пришла.
Вы много сэкономили страданий, —
но мудрость эта позже к вам придет.
Пока же вы страдаете безмерно,
и вам сейчас нельзя идти домой,
поскольку горе в замкнутом пространстве
сильней гораздо действует на нас,
чем там, где много воздуха и света.
Вот отчего бредете до сих пор
вы взад-вперед по улицам знакомым.
Все мелочи до боли наизусть
вам в городском известны интерьере.
Но наступил тот редкостный момент,
когда на них, как на плывущих бревнах,
вы можете душою отдохнуть
посреди горя, точно наводненья…
Приглядываясь пристально к вещам,
мы совершенно их не замечаем,
когда несчастье постигает нас.
Но и во время полного блаженства
похожий наблюдается эффект, —
не правда ль: человек так странно создан?..
А между тем спустился ранний вечер
и на ваш город, и на вас самих.
Неудивительно, в разгаре осень:
пожалуй, наилучшая пора,
для подведения любых итогов
за этот не совсем удачный год.
Как жаль, что вас депрессия сковала
от той несостоявшейся любви,
которой не дано и состояться
было. Однако это осознать
депрессия как раз вам и мешает.
И вот уже вы в замкнутом кругу.
И выйти из него вам только время
поможет. Впрочем, если повезет…
Иначе, перед тем как их покинуть:
и парк, и боль, и город, и любовь, —
шагнув на эскалатора ступеньку —
метро стрелой доставит вас домой —
вы может быть сумели б догадаться,
где спрятан от проблемы вашей ключ.
Он в этих обнажающихся ветвях,
что листья обраняют на глазах.
Подобны листья призрачным надеждам,
что облегали вашу к женщине любовь,
вас никогда и близко не любившей.
Но не по дням, а по часам надежды
те будут с вас, как листья, опадать,
печаль в душе великую и холод
вначале оставляя за собой.
Любого одиночества дыханье
с души свевает радость и уют
и с ними тесно связанные чувства, —
чтоб душу, как квартиру, приготовить
для более значительных вещей.
И прежде всего самой главной вещи:
той новой всеобъемлющей свободы,
которая, на это небо походя,
что ширится от падающих листьев,
вас заполняет нынче до краев, —
потери компенсируя с избытком.
Вы выиграли — шутка ли сказать?
освобождение от узкой клетки,
где стали б вас опять дрессировать,
бросая вам оргазма сладкий пряник,
и столько трюков требуя взамен,
что мало б никому не показалось…
Ах, да, в руках у вас еще цветы:
их надо было еще в парке бросить —
как на могилу рано умершей любви,
точнее, не успевшей и родиться…
Но не пора ль итоги подводить?
я думаю, со мной вы согласитесь,
что только за один вот этот день
в вас музыки великой прозвучало
так много, как уже не прозвучит,
быть может, всю оставшуюся жизнь…
Так что и эта грустная влюбленность
не больше, чем мелодией была:
то есть для вас одних… И слава богу!
Закрылась дверь, ведущая в тупик.
Наверняка откроются другие.
Третья стража ночи
Есть в женском возрасте незыблемая грань —
ее сочувственно фиксируют мужчины, —
всего лишь времени положенная дань
и следствие давно свершившейся причины.
Касание ее не менее тревожно,
чем посреди апреля снежная метель:
это когда гордиться женщиной возможно,
но невозможно с ней уже идти в постель.
Зато с тех пор, если надеждой поманя,
ее нескромный взгляд мужской в смущенье ввергнет, —
как видного насквозь Троянского коня
она его, подумав чуточку, отвергнет.
И целомудрие в ее чертах проступит,
и старость, юность поприветствовав кивком,
последней стражей после полночи заступит
над тем, кто сам с собой все больше незнаком.
Баллада о пепле Клааса
Слышишь, мой друг, как в лазури пустой
луч, как кораблик, скользит золотой?
Луч тот Эоловой арфой зовут —
тонкие сущности ею живут.
Слушает арфу не только Парнас —
есть в ней послание также для нас.
Многое боги способны нам дать:
остра, как бритва, богов благодать.
Но и отречься от них не спеши:
крылья своей ты подрежешь души.
Пепел Клааса стучит нам в сердца,
правду он знает о нас до конца.
Созданы вроде бы мы для любви —
это как будто у всех нас в крови.
Только любви в человеке запас —
точно в цистерне хранящийся квас.
Как бы цистерна была ни полна —
каждая капля там в ней сочтена.
Сколько, по чем, для чего и кому, —
дайте-ка смету я в руки возьму.
Жизненный опыт черту подведет —
львиная доля на женщин идет.
Меньшая доля по вечным стезям
в меру отходит родным и друзьям.
Ну а остатки той влаги живой
будут без ссоры делить меж собой:
тяга к искусству — немногих удел,
дружба с животными — счастья предел,
к Высшему — вслед за Икаром — прорыв,
также и в Низшее сладостный срыв.
Ну и, конечно, здесь мелочи есть,
коих, как водится, просто не счесть.
Но, как довольство собой ни зови,
чувство, что мало мы дали любви,
вечно по жизни преследует нас:
арфы Эоловой — помните? — глас.
Именно так: ведь в решающий час
горше сознанья не будет для нас,
что хоть сто лет на земле проживи,
мало земле ты подаришь любви.
Если же места ей нет на земле,
дом свой найдет она в солнечной мгле.
Станет дышать она в синюю даль, —
вот она, светлого неба печаль.
Будет печаль та в лазури пустой
точно кораблик скользить золотой,
арфой Эоловой тихо звуча, —
как перед образом божьим свеча.
Взор свой на небо, мой друг, обрати:
там и конец, и начало пути.
Там ты сумеешь, быть может, забыть:
вечный вопрос о том, быть иль не быть.
Ибо как добрым ты здесь ни слыви,
мало ты, мало изведал любви!
Взгляд в небеса невзначай обратив,
слышим один мы и тот же мотив, —
тот, что все знает о нас до конца:
пепел Клааса стучит нам в сердца!
Бессонница
С тех пор как в уши мира прозвучали
слова Спасителя о первенстве любви,
умножились в душе людской печали:
поскольку как любовь ту ни зови,
она обычно к людям не приходит,
а если и зайдет на огонек,
то, ночку погостив, опять уходит, —
и половая связь ее конек.
Зато следы ее как звезды в небе:
не гаснут в сердце светочи родства, —
но бродит в этом мире, как в Эребе,
тот, чья любовь и по родству мертва.
И мысль о том, что мы недолюбили
кого-то очень близкого себе:
того, кого любить обязаны мы были
согласно общепринятой судьбе, —
она, грозя душе осиным жалом,
не позволяя совесть обмануть, —
как холодок под тонким одеялом
нам не дает как следует уснуть.
Званые на пир
Чем больше теплоты в любовной связи,
тем меньше тянет говорить о ней, —
простой узор не ищет тонкой вязи
и бессловесность слов любых сильней.
То чувство, что не может жить без слова,
не стоит даже медного гроша, —
ведь не имеют статуи покрова,
и тело там и есть сама душа.
Пространство шумно, зато тихо время,
непостижимо таинство сие:
путь от рожденья к смерти нам не бремя, —
так жизнь перетекает в бытие.
И как на будущем, посмертном пире
общаются все мыслями без слов, —
так званых уже в этом тесном мире
великий отмечает Крысолов.
Опасный соблазн зеркала
Смотрю я в зеркало — со мной там некто схожий,
по жизни суетится, точно мелкий бес, —
и спрашиваю я: где образ мой, но — божий,
что на Весах предвечных мой представит вес?
Нет ничего в зеркальном нашем отраженье,
что мы не знали бы дословно о себе, —
и наше в ту минуту дум и чувств броженье
по кругу замкнутому родственно ходьбе.
Но вдруг, случайно обернувшись, я заметил
на мне задержанный спокойный взгляд жены:
как был надышенностью он и полн и светел,
и сколько было в нем душевной тишины!..
И, разумеется, супружеской любови
в том взгляде толика изрядная была, —
на ней стою я, точно Церковь на том Слове,
и без нее мне жизнь без шуток не мила.
И я хочу — пусть знаю я, того не будет —
чтоб на меня — помимо мыслей в сердце стрел —
Тот, Кто нас всех когда-нибудь рассудит,
хотя бы раз тем самым взглядом посмотрел.
Баллада об измене
Есть в повседневности тонкая нить:
люди друг другу хотят изменить.
Тягостно жить неизменно вдвоем
плох из стоячей воды водоем.
Только к тому, что извечно течет
наши сердца неизменно влечет.
Дух изменений над всем господин, —
вот только он не бывает один:
с ним, как родная сестра бытия,
в мир заползает измены змея.
Это она в наше сердце вошла, —
точно Кащеева в сказке игла.
Там же она и поныне живет, —
и даже музой искусства слывет.
Где вы найдете хороший роман
где бы ни властвовал тонкий обман?
дара блаженства играет он роль,
вправду ж несет он великую боль.
Кончен рассказ. Остается сказать —
чтобы начало с концом увязать —
вырвать из сердца живую иглу
то же, что вынуть из тела стрелу:
вмиг человек перестанет страдать
и осенит его лик благодать, —
чтобы смотреть на тот лик без конца,
маску посмертную снимут с лица.
Преимущества супружеской любви
Чем выше Целое, тем меньше значит Часть:
дом без карниза свой оскал тотчас окрысит, —
так от измены распаляемая страсть
от многих и досадных пустяков зависит.
Один какой-нибудь неподходящий взгляд
или одно не к месту сказанное слово
в мгновенье ока домик карточный грозят
с лица земли убрать к досаде птицелова.
Готова женщина соблазну уступить
только по правилам науки страсти нежной, —
чтоб — как на сцене — всех немножко поразить
с предназначеньем женским схваткой неизбежной.
В любовном браке дело обстоит не так:
там можно сотни глупостей себе позволить, —
и пусть вы в тонкостях амурных не мастак,
их сердцевину даже вам не замусолить.
Она и есть та безусловная стезя,
что подтверждает вашей жизни смысл бесспорный:
как вы с женой, сквозь суету сует скользя,
воздвигли памятник себе нерукотворный.
Так в замысле высоком явленный собор
от очевидных разрушений не страдает, —
и тихий с временем и с вечностью разбор
он интенсивней, чем обычно, продолжает.
Последнее желание
Нам хочется до старости глубокой
как можно лучше внешность сохранить, —
чтоб недостатки связи однобокой
между душой и телом устранить.
Конечно, хорошо, когда неукротимый
дух до конца за гибнущую плоть
стоит, как воин непоколебимый, —
но смерть и он не может побороть!
Она приходит — и как в грозной битве
срезает наше тело наповал, —
но кажется, что лезвием той бритвы
подрезан и души живой канал.
Когда же мы состаримся достойно,
то, образ тела нашего приняв,
смерть заберет нас более спокойно,
тело и душу как бы уравняв.
Живые и мертвые
О, как же мы благословляем нашу участь
при виде рядом умирающих людей! —
они уходят в смерть, душой и телом мучась,
а мы живем себе — и никаких гвоздей!
Но вот они ушли… и все как отболело…
не все… в нас чувство в сердце странное кровит:
они ведь сделали решающее дело, —
тогда как нам оно лишь только предстоит.
И сделаем ли мы его еще как надо…
теперь вина уже лежит на нас одних, —
и непонятная рождается досада:
во многом на себя, но и чуть-чуть на них.
Литература
Мои любимые герои
со мной воистину живут:
так облака в прозрачном строе
над головой моей плывут.
В их мир с почтением вхожу я —
как в воскресенье в божий храм, —
какой бы, скромно торжествуя,
ни ждал меня там стыд и срам.
Мои герои — как святые,
добро и зло их не проймет, —
но дел их капли золотые
на вкус как самый сладкий мед.
И выбор мой безукоризнен:
я не хочу миров иных, —
и только в жизни после жизни
хотел бы стать одним из них.