в которых ясный ум горит,
на языке гуингмов говорит
о диких нравах йэху как подвида
обширнейшего вида обезьян —
он лично знает каждый их изъян,
и просит рассказать про лапутян…
Приятны им такие разговоры.
И каждый вечер Свифт, задвинув шторы,
из потаенной ниши достает
резной, весь в инкрустациях, ларец —
в нем пестует он уж который год
из Лиллипутии привезенных овец,
и щурясь, поднося поближе свечку,
он гладит шелковистую овечку
громадной, с ней в сравнении, рукой
и обретает в тишине покой…
По образу и подобию
И сотворил Бог человека по образу Своему…
И был вечер, и было утро: день шестой.
Итак, сотворены «по образу» Творца.
Но образ у Него без тела, без лица,
его не отделить от света и от тьмы.
Так в чем же можем быть Ему подобны мы —
песчинки перед Вечным и Безмерным?
Ужели могут быть недостоверны
слова из древних свитков мудрых:
«И вечер был, и было утро…»?
Ошибка — в нашем пониманьи «дней» —
недостоверность коренится в ней:
когда творишь, впадаешь в упоенье,
которое не знает слова «время» —
там нет его, где муки и боренье
сопряжены с рождением Творенья.
Нет, человек не может Богом стать,
но в Творческом порыве испытать
и муки, и борьбу, и напряженность,
и даже Вечности непротяженность —
подобно Богу он на то способен,
и только в этом он богоподобен.
Конец фильма
Я помню фильмы отроческих лет —
магический из аппарата свет
игрою призрачных полутеней
нес жизнь иных, недостижимых стран
на белый и бесхитростный экран
души доверчиво-неопытной моей.
Те фильмы — радость скудных дней —
обидно быстро вдруг кончались
и надписью короткой завершались:
«Конец» — нет сказки продолженья…
Вокруг меня шумливые движенья,
и говор зрителей, и опустевший зал.
Киномеханик все нам показал,
что целлулоидная пленка сохраняла,
и мне пора бы выходить из зала,
но так хотелось, чтобы не было «Конца»,
который следовал тотчас после венца
иль незадолго до венчания влюбленных…
Теперь принадлежу я к стану умудренных
и знаю, что «Конец» вполне уместен
и режиссер пред зрителями честен,
на пике счастья сказку прекратив,
стеклянный не направив объектив
в тьму дней, в обычный быт продленных
из-под венца отпущенных влюбленных —
без празднично украшенной кровати,
устроенной для близости интимной,
с опаской связанной интуитивной,
когда снимаются особенные платья —
конец романтики, цветов и подношений,
начало неизвестных отношений,
иные поцелуи и объятья,
непонимание, обиды, подозренья,
нагая правда тела и лица,
порою — запоздалое прозренье…
Но все ж хотелось, чтобы не было «Конца»!
Фрагмент стихотворения «РЕАБИЛИТАЦИЯ»лауреата Нобелевской премии по литературе Виславы Шимборской (перевод с польского)
Умершим вечность их хранят,
покуда памятью им платят.
Слаба валюта. Нету дня,
чтоб кто-то вечность не утратил.
Та наша над умершим власть
весов стабильных ждет и точных,
и чтоб судья не вздумал красть,
и чтобы суд судил не ночью.
Город и времяЭссе о культурном слое(Ленинград 1986, Петербург 1993)
Время овеществляется. Время трагически овеществляется в городском культурном слое. Этот слой состоит из останков былого. В нем вещи, навсегда использованные, изношенные до ветхости, до ненужности, покрываются бытовой, промышленной и даже космической пылью. Неотвратимо спрессовывает время эту смесь. Ее заливают асфальтом, укатывают тяжелыми машинами, но она дышит, вспучивая псевдопрочную кору, разламывая ее щербатыми разрывами.
Культурный слой хранит в себе не культуру, а ее разрушение. Он нахраписто поднимается все выше, наполняя горловины подъездов и глазные впадины подвальных окон. Дома захлебываются в нем, становясь похожими на тонущих. Тщетно пытаются они вытянуть свои подбородки из трясины былого. Она засасывает их все глубже. Гордые здания теряют величавую свою стать. Выверенные гением архитектуры пропорции искажаются все более.
Воды Невы в припадках своих подъемов уже не достигают отдаленных от нее домов, зато дряхлеющий город утопает в разбухающем слое и начинает подспудную жизнь в его утробе. Нечеловечески заселяются мокнущие подвалы. Странно соседствуют в них крысы, кошки, мокрицы, комары. Они донимают жителей отвратительными запахами, волдырями ночных укусов, болезненной заразой. Старый надежный кирпич толстых стен пропитывается сырой гнилью, крошится под тяжестью этажей. Скрытые изъяны выходят наружу глубокими трещинами — этими морщинами строений. Осыпается виртуозная лепка. Покосившиеся окна придают фасадам вид гнусновато ухмыляющихся лиц, знающих свою безнадежную судьбу. Ржавые внутренности высовываются из когда-то изящных балконов. Разломанные водостоки и облупившаяся краска довершают уродство.
Лишь иногда, при каком то неверном, особенном свете сумерек или белой ночи, кажутся выпрямленными продуманные в прошлом линии. Обезрученные кариатиды молодцевато вздымают декоративные выступы. Легкое небо всматривается в лики дворцов, отраженных в тягучих водах Невы и каналов. Но даже в эти редкие возвраты призрака изначальной красоты слышны какие-то подпольные потрескивания и вздохи смертного слоя, непрерывно питаемого отбросами и слизью равнодушного города.
Золотая эротика
Кисть должна быть мягкой, но упругой, как мех заячьей лапки. Погладив янтарную плоть сливочного масла кистью, золотых дел мастер прикасается ею к тончайшему листку золота, упрятанному между туманно-матовыми страницами папиросной бумаги драгоценной книжки с листовым золотом. Затаив дыхание, мастер подносит к отливке нагой женской фигурки кисть с трепещущим листком, прильнувшим к ее промасленным волоскам. Он плотно прижимает тонкое золото к волнующим женственным изгибам и разглаживает его настойчивыми толчками кисти…
Сегодня обнажаются деревья. Это не откровенный стриптиз, а полное чувственным очарованьем бескорыстное действо природы. Вчера еще скрытые пышным одеянием из густой листвы, постепенно проступают женственные очертания изогнутых ветвей. Согласованно покачиваясь под упругими ласками ветра, они отдают ему лист за листом. Медленно, словно во сне, парят в утреннем матовом тумане, янтарно — влажно поблескивая, золотые листья. Все прозрачнее становится лиственный наряд, пока, наконец, не опадает полностью, оставляя светлеющему небу прихотливый рисунок нагих ветвей. Покров из золотых листьев приникает к земле, шурша ей прощальную нежность.
Давид БРАЦЛАВЕР / Берлин /
Родился в 1938 году в Украине в городе Одесса. После окончания Одесского политехнического института получил специальность инженера-электрика. В 1973 году эмигрировал в Израиль, где прожил пятнадцать лет. С 1989 года — в Германии: жил во Франкфурте-на-Майне, сейчас живет в Берлине. Участник международных поэтических турниров; автор трех поэтических сборников «Листопад» (2010 г.) и «Рифмуя мира панораму» (2012 г. и 2014 г.); соавтор пяти сборников «Запятая», петербургского альманаха «Голое небо», берлинских альманахов «До и после» и «Еврейские мотивы».
Волна
Нептун, всесильный царь природы,
Нет власти крепче волн твоих!
Хранят твои живые воды
Безмерность вечности и миг.
Считаю волны океана,
Прощаясь с каждою волной.
И кажется мне — постоянно
Одна из них бежит за мной.
Искрится тайным добрым светом,
Как путеводная звезда,
Она меня зимой и летом,
Зовет неведомо куда.
Я вижу грозные преграды
И слышу ураганов вой.
Волна плывет со мною рядом —
Непредсказуемой судьбой!
Ослиный хор
Осёл, командовавший хором,
всем соловьям сказал с укором:
«Пришла идейка, неплоха, —
взять запевалой Петуха!»
Все вскоре убедились сами,
как радостно дружить с Ослом:
он дирижировал ушами
и подпевал себе хвостом!
На соловьев взирая гордо,
как на жужжащих серых мух,
закукарекал во все горло,
Ослом назначенный Петух.
Мораль простая! С этих пор
известен стал Ослиный хор,
смеется зритель: «Ха-ха-ха!
Петух пускает петуха!»
Любовное вино
Любимым розы и сапфиры
Дарить мы можем без конца,
Но без любви в подлунном мире
Не покоряются сердца!
Любовь вольна, как в небе птица,
Как с гор бегущая вода,
Границ не признавая, мчится,
Сама не ведая куда!
Но, околдованы отрадой,
Огнем любовного вина,
Как из хмельного винопада,
Мы насладимся допьяна.
Льстивая лиса
Когда был Волк в высоком чине
И, занимая важный пост,
Катался в черном лимузине,
Лисица, распуская хвост,
Кумиру говорила льстиво: