Второй заход оказался ещё почище первого. Не знаю, как долго он длился, но я уже готов был затянуть: «Хо митакуе оясин» (Мы все одной крови!) – молитву племени Лакота, произнесение которой означает, что дверь в парильню пора открывать, – когда это, к моему облегчению, сделал сам ведущий церемонии. Все присутствующие подхватили пение, и это было самое раскатистое исполнение «Хо митакуе оясин», какого я не слышал в парильне ни до этого, ни после. Я не протянул бы внутри ни минутой больше. Потом было ещё два захода, один жёстче другого, и в конце концов я вырубился и пролежал на полу довольно много времени.
Когда мы ехали обратно через часовню, капеллан остановил нас и спросил Джо: «Что ты сделал с Флитом? Он красный как рак!» Джо улыбнулся и сказал: «Да уж. Жар в этот раз был хорош. Это был жар, достойный настоящих воинов. У тебя получилось, брат. Теперь ты воин».
Это, впрочем, было слабым утешением. Я подозревал что это не пройдёт даром для моего здоровья, да и сам Джо выглядел довольно неважно – он откинулся на спинку кресла и обмяк. По дороге домой мы оба не проронили ни слова.
Джо умер от рака лёгких через два месяца после того случая. За два дня до его смерти мы последний раз вместе посетили ритуальную парильню – место, где Джо чувствовал себя дома. В этот раз сильно не разогревали – Джо готовился к смерти. После окончания церемонии инипи (так у индейцев называется парильня) и завершающей передачи священной трубки он не стал выходить наружу.
Даже когда мы сняли одеяла с ивовых прутьев, конструкция из которых служила каркасом парильни, Джо всё ещё лежал на земле, придвинувшись поближе к тёплым камнями, свернувшись в позу эмбриона и уткнувшись лицом в лоно своей любимой «Бабушки Земли». Кто-то из участников церемонии начал беспокоиться, что Джо умер, а я тихо сказал: «Нет, вряд ли. Я думаю, он просто практикует».
Джо много раз рассказывал мне, как бродил в горах неподалёку от своего дома и о том, как много узнал во время этих прогулок о растениях и животных. Его любимой темой было то, как животные ведут себя, когда заболеют. Он заметил, что больные животные обычно уходят в уединённое место, ложатся, сворачиваются калачиком и ждут так до тех пор, пока не поправятся или не умрут. Джо часто повторял, что он поступил бы точно так же, если бы смог попасть домой, поэтому я не был удивлён его решению умереть в одиночестве.
После последнего посещения инипи я так его больше и не видел. Два дня спустя меня вызвали в его палату, но когда я пришёл, он уже был двадцать минут как мёртв. Я посидел рядом с ним, прочёл несколько молитв и попрощался. Жаль, я не настолько хорошо знал песни для инипи, чтобы пропеть ему одну из них. Но мне кажется, что свою последнюю песню мы с ним всё же успели спеть.
Пока я сидел у его кровати, я практически ощущал запах дыма, слышал бой барабана и звуки песен. Позже я с радостью узнал, что Джо отвезли домой, где его семья уже приготовила всё необходимое убранство для церемонии похорон. Надеюсь, что перед тем, как снова пуститься в путь, дух Джо сможет ещё разок побывать в любимых горах Нью-Мексико. Мне жаль, что я не был с Джо в его последние часы, но я знаю, что это был его собственный выбор – умереть в одиночестве.
Потом пришли охранники – им нужно было сфотографировать тело Джо и собрать его вещи. Я пошёл проводить их, пытаясь спрятать наворачивающиеся на глаза слёзы. Мне было одновременно и горько, и радостно – я осознавал своё несовершенство и незащищённость, но я был человеком полным жизни, и это делало меня по-настоящему счастливым. Это мгновение было яркой искрой света в этом тюремном мире – мире, который всеми силами пытался закрыть наши сердца и лишить нас человечности. Это мгновение светлой печали мне подарил мой друг Джо.
Глава 5Избавление от депрессии
Тень депрессии нависала надо мной с самого начала заключения. Она следовала за мной везде, выглядывала из-за плеча, таилась в уголках моего подсознания. Чёрная дыра отчаяния и мрака. Когда я ждал суда и приговора в окружной тюрьме, то временами единственным моим желанием было просто лечь и умереть. У меня подкосились колени, когда я услышал приговор – тридцать лет без права досрочного освобождения. Мой адвокат еле успел меня подхватить. Это был просто какой-то сюрреализм. Я видел как участники стороны обвинения празднуют победу – суд признал меня виновным по всем пунктам. Мне казалось в тот момент, что моя жизнь окончена. Перспектива распрощаться с сыном, семьёй и всей своей привычной жизнью нанесла мне такой сильный удар, какого я ни разу до этого не получал – я был опустошён и повержен. У меня голова пошла кругом. Я с трудом понимал, что происходит вокруг. Единственной мыслью, которая крутилась в моём уме, было: «Не вздумай разрыдаться на глазах у этих выродков!»
В перерывах между заседаниями суда по моему делу меня приводили в общую камеру. Там я стал свидетелем того, как федеральные маршалы развлекались, потешаясь над реакцией осуждённых на вынесенный ими приговор. Глядя на это, я дал себе слово, что ни за что на свете не позволю им увидеть, что я сломлен. В момент, когда я услышал приговор, мне чудом удалось подавить волну боли. Ночью, когда я в одиночестве сидел камере, я был готов зарыдать в любую минуту. Но я не мог этого допустить. Меня поместили в камеру, находящуюся в блоке окружной тюрьмы, который обычно пустовал. Это был изолятор и там была видеокамера. Они, похоже, боялись, что я попробую покончить с собой. Это была наполненная мраком, бесконечная, бессонная ночь на краю бездны. В тот момент, когда я был уже на грани отчаяния, что-то переключилось у меня внутри – я принял решение жить и бороться. Несмотря на это, мрак не отпустил меня. Он остался со мной, постоянно подсовывая мне идею, что если я сдамся, то это якобы решит все мои проблемы.
Когда сидишь в тюрьме, то всё время находишься на грани депрессии, особенно если осуждён надолго. Кажется, что время остановилось. Иногда мне казалось, что я уже так долго нахожусь в тюрьме, что я просто не верил, что этому когда-нибудь настанет конец. В конце туннеля не было видно никакого света, и я даже не знал, смогу ли выбраться отсюда живым. В рамках программы добровольной помощи пациентам хосписа я много раз сталкивался с людьми, которые были или моими ровесниками, или даже младше меня. Заболев раком, они так и не смогли оправиться и умирали в одиночестве в тюрьме. Не забывал я и о том, что могу стать жертвой насилия. Если не лезть на рожон, то в большинстве случаев можно избежать конфликта, но в тюрьме ни в чём нельзя быть уверенным до конца.
В конечном итоге, годы, проведённые в заключении, стали для меня опытом, ведущим к трансформации и истинному освобождению. Но довольно часто в глубине моего сердца всё ещё возникали ощущение боли, чувство потери и отчаяние полной безнадёжности. Большую часть времени мне удавалось не думать о том, сколько ещё лет, месяцев и дней мне осталось – такие подсчёты могли бы свести меня с ума. Но иногда выходила неизбежная осечка. и я оставался один на один с мыслями о своём 25-лентем сроке заключения (он был снижен благодаря апелляции с 30 до 25 лет через три года после вынесения приговора), и тогда ничто не могло защитить меня от боли. Я привык жить в реальности, где для меня отсутствовала возможность вернуться домой. Я думал о своём сыне, которому придётся расти без отца, и эта мысль доставляла мне такую острую боль, какую, как мне казалось, просто невозможно вытерпеть. Я готов был биться в истерике, размозжить себе голову о стены камеры или низвергнуться в преисподнюю мрака и отчаянья.
Спустя долгие годы заключения, проведённые в ежедневных занятиях медитацией и строгих ретритах, моё восприятие боли и мрака претерпело радикальную трансформацию. Я обнаружил, что теперь, когда я падал в глубины безнадёжности и боли, испытывая жуткую, практически парализующую агонию, моя осознанность или, другими словами, ум, погружённый в медитацию, каким-то образом концентрировался лишь на самом переживании – я пребывал в прямом переживании этого опыта, не вовлекаясь в круговорот мыслительного процесса. Когда у меня это получалось, я ощущал осознанность как возникающее вокруг боли пространство. Потом боль просто растворялась в этом пространстве, и я оказывался в состоянии радости, практически счастья. Первый раз это переживание показалось мне неестественным и сомнительным, но со временем я к нему привык и с радостью отметил, что моя практика медитации стала тем методом, который позволяет мне работать со своими болью и отчаяньем и трансформировать их.
Переживание освобождения – когда видишь и чувствуешь резкую боль, а потом она растворяется в пространстве радости – было настоящим чудом. Это переживание позволило мне обрести уверенность в своей жизни, в своём духовном пути, в практике медитации, в возможности работать с любой жизненной ситуацией, вне зависимости от того, насколько она наполнена страхом и болью.
Возникший из боли и отчаянья осуждённого на долгий срок заключения узника, этот опыт трансформации привёл меня к переживанию всеобъемлющего, безусловного оптимизма. И действительно, какие могут быть в тюрьме условия для оптимизма? На тот момент в моей жизни и окружающей обстановке не было ничего, что могло бы послужить причиной для радости, скорее наоборот. Моя жизнь была трагедией, с какой стороны ни посмотри. И тем не менее, находясь у самого края бездны, я обнаружил радость, причиной которой никак не могло быть то, что происходило вокруг. Эта радость вызывала непоколебимую уверенность в том, что в самом сердце моей природы существует что-то хорошее – что-то, на что можно положиться. Мой собственный прямой опыт переживания трансформации боли и депрессии в радость и оптимизм является основным оплотом моей глубокой веры в то, что практика медитации способна полностью изменить современную исправительную систему.
Для добровольца хосписа депрессия может стать настоящим врагом. Одним из моих первых подопечных был Джон. Бывший байкер и шоумен, он был довольно придирчивым пациентом. Когда меня представили Джону как его добровольного помощника по хоспису, случилось сразу два происшествия. Во-первых, уже по пути на выписку его настигло известие о том, что его досрочное освобождение по состоянию здоровья аннулировано. Оказалось, что лечащие врачи проинформировали комиссию по условно-досрочному освобождению, что в лечении страдающего от рака Джо наметился прогресс, и