комиссия в последнюю минуту отменила своё решение о досрочном освобождении по состоянию здоровья (такое освобождение иногда предоставляется заключённым для того, чтобы они могли умереть дома, в кругу семьи). И почти сразу же после этого случилось второе происшествие – Джон получил известие о смерти отца. Они были очень близки, и Джо впал в отчаянье. Он просто сдался – об этом легко можно было догадаться по его внешнему виду. Он не мылся неделями. Его длинные волосы и борода были грязными и взъерошенными. Ногти он не стриг, и под ними скопилась грязь. В его палате был невообразимый бардак. Вызывало недоумение, что больничный персонал допустил, чтобы всё зашло так далеко.
За следующие несколько недель мне удалось убедить Джона хоть немного привести себя в порядок и выходить прогуляться во двор, когда стояла хорошая погода. Джон потихоньку возвращался к жизни. На место депрессии вскоре заняли злость и яростная решимость во что бы то ни стало вырваться из тюрьмы. Джон решил задействовать все возможные рычаги правовой защиты и принялся писать во все подряд организации, которые, возможно, могли поддержать его усилия добиться освобождения по состоянию здоровья. Он ни за что не хотел умирать в больнице. Весь следующий год Джон был обречён испытывать взлёты и падения – надежду то и дело сменял страх, злобу – депрессия. В какой-то момент он отчаялся добиться чего-либо письмами и решил довести своё здоровье до критического состояния. Он решил, что либо его будут вынуждены отпустить домой, либо он просто умрёт и на этом всё кончится. Он перестал есть и стал угасать прямо на глазах. В конце концов его всё же выпустили. Джон умер через два дня после освобождения в городской больнице, где с ним до последнего момента был его старый друг, одержав таким образом свою «победу», как это можно было бы назвать в контексте несообразности современной исправительной системы.
За те годы, что я работал добровольцем в хосписе, помогая пациентам с физическими и психическими заболеваниями, в течение всей моей работы по подготовке заключённых к сдаче теста на соответствие уровню программы средней школы, за время занятий по медитации, которые я вёл в тюремной часовне, я много раз видел, как люди падают духом и сдаются. Они впадают в безнадёжную депрессию, а иногда даже умирают. Такое было не редкостью даже среди обычных людей – таких, как я сам. Они тоже загоняли себя в тупик и становились пациентами психиатрического отделения, не в силах придать смысл своему существованию в тюрьме, перестав даже думать о том, как будут жить после освобождения.
Сказать, что я испытываю чувство благодарности за то, что сумел не впасть в отчаяние, а научился с помощью медитации работать со своей депрессией и трансформировать её в счастье и оптимизм, это не сказать ничего. Я надеюсь, что этот потенциал к трансформации передался хотя бы некоторым из моих товарищей по несчастью, с которыми нас свела в те годы судьба.
Глава 6Рокот изнутри
Оригинал – журнал «Тиккун», март/апрель 1998.
Как-то в день раздачи почты, которая обычно следовала сразу же после вечерней переклички «Всем встать, проверка койко-мест!», я получил полное благодарности письмо от мисс Кэрол Эванс – социального работника хосписа, находящегося в центральном районе Нового Орлеана. Она благодарила меня за литературу и учебные материалы по организации работы тюремного хосписа. Я послал ей эти книги, полагая, что они помогут ей организовать тюремный хоспис, где в качестве персонала работали бы заключённые. Речь шла об «Анголе» – исправительном учреждении штата Луизиана. Сейчас пациентами этого хосписа становятся пожизненно осуждённые, которые вынуждены умирать в этой печально известной тюрьме с самым строгим режимом.
Сложно выразить, насколько глубокое удовлетворение и признательность я почувствовал, читая письмо мисс Эванс. В тюрьме обычно испытываешь совсем другие чувства. Вместо доброты и понимания тюремная атмосфера день и ночь транслирует заключённым совсем другое чувство – унижение.
В тюрьме унижением наполнено любое ежедневное действие – утренний подъём, перекличка, исправительные работы, давка в очереди в столовую, проверка карманов при выходе из столовой, периодический досмотр камер, сдача анализа мочи на содержание наркотических веществ и конечно же – «ну-ка, прошманайте этого типа как следует» – тщательный обыск после свиданий с посетителями в гостевой комнате.
Это чувство унижения внедрено в исправительную систему в качестве постоянного посыла, который, порой осознанно, а порой и нет, усиливают и работники тюрьмы, и сами заключённые. Этот посыл состоит в том, чтобы напоминать нам, заключённым, что мы люди второго сорта – просто голоса на перекличке – и если и представляем собой какую-то ценность, то только как подопытный материал для растущей индустрии исправительных учреждений. Даже когда заключённые и работники тюрьмы общаются между собой непринуждённо, или даже по доброму подшучивают друг над другом, тем не менее, открыто или завуалированно, этот посыл присутствует всё равно: «Ты зэк, бандюга, нарушитель закона, а я нет. Я настоящий человек. Я действительно имею значение, а ты – никакого».
Меня всегда поражало, как заключённые умудряются не терять присутствия духа в такой негативной и удручающей атмосфере. Но нам приходится платить немалую цену за то, чтобы приспособиться к ней. Мы наращиваем по несколько защитных слоёв злости и ожесточения, обороняя себя от внешнего шквала порицания и от внутреннего мира ранимости и боли – от подтачивающих нас изнутри страха и одиночества. Прокуроры, судьи, тюремщики, газеты и телевидение, политики, воспитатели и само общество демонизировали нас и похоронили под толщей чувства вины и унижения. Всё это препятствует искреннему раскаянию и сожалению о содеянном, которые так необходимы для изменения и исправления. Вместо этого заключённые проецируют презрение и ненависть к себе вовне в форме гнева, озлобленности и враждебности по отношению к системе и тем, кто её представляет – работникам тюрьмы и полицейским.
Конечно, большинство из нас не ходят с понурыми лицами день напролёт. В нашей жизни присутствует много юмора, хоть юмор этот в большинстве своём чёрный. Но попробуй чуть-чуть «соскрести» этот верхний слой с любого заключённого, и сразу обнаружишь злобу, враждебность, а возможно – даже вызовешь приступ бешенства. Стоит лишь задать правильный вопрос, и большинство из нас с охотой поведает свою историю – уже многократно исполненный монолог, в котором в деталях описывается то, как непорядочно и несправедливо с нами обошлись государство, прокуроры и судьи, наши адвокаты, наши бывшие подельники, согласившиеся стать стукачами, и, конечно же, наши жёны и подружки. Эти драматические монологи звучат обычно не дольше нескольких месяцев, максимум год. И редко когда рассказчик, описывая переполненные хаосом и болью события, признаётся в том, какую роль он сам сыграл в произошедшем. Наши истории наполнены ненавистью, упрёками, осуждением и неприязнью. И они всегда про «них», не про нас.
Некоторым в конце концов надоедает рассказывать свою собственную мрачную историю снова и снова. А когда надоедает слушать истории других заключённых, становишься очень изобретательным, чтобы их избегать. Мне наскучило рассказывать свою историю уже много лет назад, и я всегда очень расстраиваюсь, когда, слушая чей-то рассказ, я забываюсь и снова вставляю в подобный разговор свои пять копеек. Признаюсь, из-за этого я шарахался от новичков с их жизненными историями, как от чумы, но если деваться было некуда, я старался выслушать их с состраданием, вспоминая, насколько сильно я сам нуждался в том, чтобы выпустить пар и выговориться сразу после суда и вынесения приговора.
Бо Лозофф, автор книги «Все мы в тюрьме» и основатель организации «Фонд милосердия»[12], утверждал, что и раньше, и в наше время методы исправления преступников, а именно модели перевоспитания и наказания, всё своё внимание фокусируют на личности преступника, усиливая таким образом его уже и так сложившуюся склонность к нарциссизму, которая изначально и приводит большинство нарушителей закона в тюрьму. Те, кто полагает, что самым важным является перевоспитание, полагаются на метод «исцеления», превращая правонарушителя в объект, к которому применяются разнообразные психодинамические, когнитивные и поведенческие стратегии модификации. В результате преступник превращается в клиента или пациента. Модель наказания, по сути, идёт тем же путём, с единственным отличием, что стратегия здесь заключается в применении грубого метода заключения под стражу, приводящего к цикличному усилению у заключённого ненависти к себе: «Ты плохой, ты преступник, ты животное, ты негодяй», что ведёт соответственно к: «Я плохой, я преступник, я животное, я негодяй».
Ни одна из этих моделей не направляет и уже тем более не вдохновляет правонарушителей осознать свою ответственность за содеянное, попытаться исправиться и изменить своё будущее. Современная исправительная система требует от правонарушителей быть покорными, организованными потребителями индустрии исправительных учреждений, какую бы форму она ни принимала. Последняя идея в этой области – это использовать заключённых в качестве дешёвой рабочей силы на производстве и обязать их тратить свою минимальную зарплату на товары тюремных магазинов и на услуги связи, обогащая компании, организованные в рамках крепнущего тюремного индустриального комплекса.
В тюрьме привыкаешь к тому, что за тебя всё делает кто-то другой – принимает решения, составляет план действий, готовит еду, предоставляет медицинские услуги, стирает бельё и одежду. Это может привести нас к зависимому положению, к идеологии потребления, на которую, кстати говоря, ориентирован и внешний мир за пределами стен тюрьмы.
Такая модель наказания год за годом порождает всё больше озлобленных, ожесточённых, полных отчаяния мужчин и женщин, освобождающихся из заключения. Эта устаревшая исправительная система возвращает обществу зависимых, склонных к нарциссизму людей, которые желают оставаться после освобождения в центре внимания, третируя свои семьи и общины, требуя к себе особого отношения и поддержки на протяжении всей жизни.