Убийца подошел вплотную, обнажил меч и приставил к горлу жертвы. Иначе говоря, человек сперва смутно, а потом все определеннее стал осознавать какую-то жуткую связь – а может, вернее сказать, параллель – между лицом на фотографии и прозвищем на надгробье. Первое было изуродовано шрамом, второе происходило от слова «шрам». Мысль эта тут же завладела Доуменом. Вскоре она преобразила лицо, которое рисовалось его фантазии по ту сторону гробовых досок. Контраст сменился уподоблением, а оно вскоре обратилось в тождество. Доумен перебирал в памяти многочисленные описания внешности Скарри, слышанные у походных костров, но никак не мог припомнить, на каком же месте у нее был шрам – ведь неспроста ее так прозвали. Впрочем, там, где подвела память, подсобило воображение. Отчаянно пытаясь воссоздать из обрывков историю этой женщины, он весь напружился, словно поднимал огромную тяжесть. Тело свела мучительная судорога, жилы на шее натянулись, как веревки, дыхание то и дело перехватывало. Катастрофа близилась, хотя агония ожидания вполне могла ее опередить: лицо, скрытое в гробу, буквально убивало его, даже сквозь доски.
Гроб пошевелился, и это успокоило Доумена. Гроб придвинулся на добрый фут и явно стал больше. Тронутый ржавчиной металлический прямоугольник блеснул ему прямо в глаза. Доумен, твердо решивший не сдаваться, попытался прижаться к краю ямы и едва не упал – сзади была пустота. Оказывается, он уже шел на супостата, стискивая тяжелый нож, который словно сам собой покинул ножны на поясе. Гроб не двинулся с места, и Доумен с ухмылкой подумал, что врагу некуда отступать. Размахнувшись, он что было сил ударил рукоятью ножа по металлической пластинке. Гроб отозвался грохотом и тут же развалился, доски упали к ногам Доумена. Живой человек и покойница оказались лицом к лицу; мужчина зашелся в безумном крике, женщина осталась безмолвной. Она была воплощением ужаса!
V
Несколько месяцев спустя компания господ, принадлежавших к высшему кругу сан-францискского общества, ехала по новой дороге в Йосемитскую долину, так что Харди-Гарди им было не миновать. Там они и остановились, чтобы пообедать, а пока, что называется, готовился стол, принялись осматривать заброшенный лагерь. Один джентльмен из этой компании ранее был жителем Харди-Гарди, когда поселок переживал лучшие свои времена. И не просто жителем, а одним из виднейших его граждан – содержал самое популярное игорное заведение, в котором за ночь проигрывалось больше денег, чем за неделю – во всех остальных вместе взятых. Теперь он стал миллионером, ворочал большими делами и о былых достижениях в игорном бизнесе вспоминать не любил. Его сопровождала супруга, дама весьма болезненная, известная в Сан-Франциско своими роскошными приемами и крайней щепетильностью ко всему, что касалось социального статуса и прошлого своих гостей. Прогуливаясь по заброшенному поселку, мистер Порфер обратил внимание супруги и друзей на сухое дерево, что стояло на невысоком холме сразу за Индейским ручьем.
– Помнится, я говорил вам, что мне приходилось бывать здесь в 1852 году. Тогда мне рассказывали, будто линчеватели вздернули на этом дереве не меньше полудюжины человек, в разное время, конечно. Похоже, на нем до сих пор болтается веревка. Давайте подойдем туда и посмотрим.
Мистер Порфер не стал уточнять, что эта самая веревка вполне могла захлестнуть и его собственную шею, если бы он задержался в Харди-Гарди на лишний час.
Когда компания неспешно брела вдоль речки в поисках более-менее удобной переправы, им на глаза попался изрядно обглоданный скелет какого-то животного. Внимательно осмотрев его, мистер Порфер заявил, что это был осел. Правда, уши – основной признак осла – кто-то отъел, но большая часть головы уцелела. Сохранилась также уздечка из конского волоса и повод, которым несчастную тварь привязали к колу. Тут же лежал и полный набор старательского инвентаря. Мужчины удостоили эти находки нескольких циничных замечаний, сентенции же дамы были скорее сентиментальными. Вскоре все они подошли к сухому дереву, и мистер Порфер так развеселился, что встал под полусгнившей веревкой и сунул голову в петлю. Неизвестно, много ли удовольствия он от этого получил, но супругу свою этим представлением едва не довел до сердечного приступа.
Тут кто-то из компании обнаружил раскопанную могилу и позвал остальных. На дне ее белела беспорядочная куча человеческих костей и чернели остатки порушенного гроба. Койоты и стервятники по-своему позаботились обо всем остальном. Среди костей видны были два черепа. Один из джентльменов помоложе, желая, наверное, прояснить суть находки, отважно спрыгнул в могилу и передал черепа другому прежде, чем миссис Порфер успела воспрепятствовать такому святотатству. Впрочем, она тут же выразила свое осуждение, хоть и в самых изысканных выражениях, но с неподдельным чувством. Следующим обретением молодого человека, копошившегося на дне могилы, была ржавая табличка с грубо вырезанными буквами. Мистер Порфер не без труда разобрал надпись и прочел вслух, мобилизовав все свои ораторские способности и надеясь, надо думать, вызвать драматический эффект:
МАНУЭЛИТА МЭРФИ
Родилась в миссии Сан-Педро – Померла в Харди-Гарди, 47 лет от роду.
Такими, как она, преисподняя полнится.
Из уважения к нервам миссис Порфер и благочестию читателей обоих полов мы не станем описывать, какое тяжелое впечатление произвела на всех эта декламация. Скажем только, что никогда еще речи мистера Порфера не бывали встречены таким подавленным молчанием. А может быть, такое действие следует приписать самой надписи.
Следующей находкой молодого нечестивца была перепачканная глиной длинная прядь черных волос, но в ней не было ничего странного, и особого внимания она не снискала. Вдруг молодой джентльмен возбужденно вскрикнул, быстро нагнулся и вскоре передал мистеру Порферу небольшой сероватый камень. Под прямыми солнечными лучами он вспыхнул желтыми отблесками, словно его окутало облачко искр. Мистер Порфер схватил камень, поднес к глазам и тут же отбросил, сказав:
– Железный пирит… его еще зовут дурьим золотишком.
Молодой человек, стоящий в могиле, смущенно потупился.
Тем временем миссис Порфер, которой уже невмоготу стало смотреть на малоприятное занятие мужчин, вернулась к сухому дереву и присела на его оголившийся корень. Поправляя золотистый локон, выбившийся из-под шляпки, она вдруг заметила рядом тряпку, похожую на старый сюртук. Сюртуком она и оказалась, точнее сказать, его останками. Миссис Порфер оглянулась, дабы увериться, что никто не увидит ее за занятием, недостойным леди, она погрузила унизанные перстнями пальчики в грудной карман сюртука и выудила тронутый плесенью бумажник. Вот что в нем было:
Связка писем со штемпелем «Элизабеттаун, Нью-Джерси».
Белокурый локон, перевязанный лентой.
Фотография красивой девушки.
Ее же фотография, но уже со шрамом. На обороте надпись: «Джефферсону Доумену».
Через несколько минут встревоженные мужчины окружили миссис Порфер. Она сидела под сухим деревом без движения, стиснув в руке измятую фотографию. Мистер Порфер приподнял ей голову – лицо женщины было мертвенно-бледным, на нем розовел лишь длинный розовый шрам, хорошо всем знакомый, поскольку его не могла скрыть никакая косметика.
Госпожу Мэри Мэтьюз Портер постигла кончина.
Диагноз смерти
– Я не столь суеверен, как кое-кто из вашего, врачебного, сословия… из людей науки, как вы предпочитаете именоваться, – сказал Хоувер, предупреждая выпад собеседника. – Ведь некоторые из вас, – хотя таких, надо признать, немного, – до сих пор верят в бессмертие души и даже в определенного рода видения, которые вы стесняетесь назвать просто призраками. А я всего лишь заявляю, что порой можно видеть живых людей там, где их нет в данный момент, но где они были раньше… Там, где долго жили, причем жили весьма деятельно, отчего на всем, что их окружало, остался, с позволения сказать, своеобразный отпечаток личности. Я знаю наверняка, что личность человека может так впечататься в обстановку, что даже через многие годы образ его может предстать перед глазами другого. Естественно, для этого нужна индивидуальность, способная запечатлеться таким вот образом, и глаза, способные видеть… мои, например.
– Да-да, особого рода глаза, а еще мозг, превратно толкующий то, что они увидели, – сказал доктор Фрейли и улыбнулся.
– Спасибо за диагноз. Приятно, когда твои предположения сбываются: ведь я ничего другого от вас и не ждал.
– Извините… Но вы сказали, что знаете наверняка. Причем сказали не шутки ради, ведь правда? Может быть, объясните, почему вы так уверены?
– Вы наверняка назовете это галлюцинацией. Впрочем, как вам будет угодно… – сказал Хоувер и начал свой рассказ:
– Как вам известно, прошлым летом я отправился в городок Меридиан, собираясь пересидеть там самую жаркую пору. Но родственник, у которого я хотел остановиться, оказался болен, так что мне пришлось приискивать другое жилье. Искать пришлось долго, но в конце концов я нашел-таки свободный дом. В нем когда-то жил доктор Маннеринг, известный в городке своими странностями. Потом он уехал, но никто не мог сказать, куда именно, даже человек, которому он поручил приглядывать за домом. Маннеринг сам выстроил этот дом и прожил в нем без малого десять лет, деля кров только со старушкой-служанкой. Пациентов у него было немного, а вскоре он и вовсе забросил практику. Надо еще сказать, что он чуждался местного общества и жил сущим отшельником. Общался он только с сельским врачом, который и рассказал мне, что годы затворничества Маннеринг посвятил исследованиям и даже написал книгу. Но труд этот не снискал признания во врачебном сословии, многие из коллег даже сочли, что у Маннеринга не все дома. Сам я эту книгу никогда не держал в руках, и сейчас уже даже не помню, как она называлась, но мне довелось слышать, что в ней изложена весьма оригинальная теория. Маннеринг утверждал, будто есть способ предсказать, причем довольно точно, когда человек умрет, пусть даже сейчас он ничем не болеет. Предельным сроком предсказания он, если я не ошибаюсь, считал восемнадцать месяцев. Местные геродоты рассказывали, что он не раз делал такие прогнозы, вернее сказать, ставил диагнозы, и что те, чьих друзей он предупреждал, умирали именно в предсказанный день, порой без видимых причин. Впрочем, рассказать я хочу совсем о другом. Просто мне показалось, что вас, медика, это развлечет.