Чистый разум становится неразумием, безошибочным и бессодержательным способом функционирования. Но та утопия, которой возвещалось примирение природы и самости, покинула вместе с революционным авангардом своё убежище в недрах немецкой философии, выступив, одновременно иррациональным и разуму сообразным образом, в качестве идеи объединения свободных людей, и навлекла на себя всю ярость рацио.
В существующем обществе, несмотря на все убогие моралистические попытки пропагандировать человечность в качестве самого рационального средства, самосохранение остаётся свободным от разоблачаемой в качестве мифа утопии.
Изворотливое самосохранение для верхов представляет собой борьбу за фашистскую власть, а для индивидов — приспособление к бесправию любой ценой. Просвещённый разум в такой же степени не обладает критерием для дифференциации какого-либо влечения в самом себе и в противоположность иным влечениям, как и для упорядочивания вселенной по сферам. Иерархия в природе справедливо разоблачается им в качестве зеркального отображения средневекового социума, а более поздние попытки нового доказательства объективного порядка расположения ценностей несут на своём челе печать лжи. Иррационализм, проявляющий себя в свойственных ему ничтожных реконструкциях, чрезвычайно далёк от того, чтобы оказать индустриальному рацио реальное сопротивление. В то время как большой философией, с помощью Лейбница и Гегеля, в тех субъективных и объективных проявлениях, которые сами по себе уже не есть мысль, в чувствах, институциях, произведениях искусства было открыто притязание на истину, то иррационализмом чувство, подобно религии и искусству, изолируется от всего того, что именуется познанием. Хотя ему и удаётся потеснить хладный разум в пользу непосредственно жизни, последняя им тем не менее превращается в совершенно враждебный мысли принцип.
В свете этой вражды чувство и, в конечном итоге, всякое человеческое проявление, культура вообще, становится неподотчётным мышлению, тем самым, однако, превращаясь в нейтрализованный элемент всеобъемлющего рацио давно уже ставшей иррациональной экономической системы. Последняя с самых первых своих шагов не отваживалась полагаться исключительно на свою притягательную силу и дополняла её культом чувств. Там, где она взывает к ним, она оборачивается против своего же собственного медиума, мышления, всегда к тому же внушавшего ей опасения. Избыток нежно любящих в кинофильмах выполняет функцию удара по хладнокровной теории, его продолжением является сентиментальная аргументация против мысли, атакующей несправедливость.
Этим возведением чувств в ранг идеологии никоим образом не упраздняется то презрении с которым к ним относятся в действительности. То обстоятельство, что по сравнению с той звёздной высью, до которой они превозносятся идеологией, они всегда кажутся слишком вульгарными, лишь способствует их изгнанию. Приговор чувствам был вынесен уже формализацией разума. Даже самосохранение как естественная склонность уличается, подобно всем прочим побуждениям, в нечистой совести, только усердная деятельность и долженствующие обслуживать её институции, то есть обособившееся посредничество, аппарат, организация, систематизация уважительно почитаются, как в теории, так и на практике, разумными; сюда же включаются и эмоции.
Просвещение Нового времени с самого начала выступало под знаком радикальности: это отличает его от любой предшествующей стадии демифологизации. Когда вместе с новым способом общественного бытия утвердили себя во всемирной истории новая религия и новый образ мыслей, вместе с прежними классами, племенами и народами были, как правило, сокрушены и прежние боги. Но в особенности там, где народ своей же собственной судьбой, как например в случае евреев, был понуждаем перейти к новой форме общественной жизни, излюбленные с давних пор обычаи, священнодействия и предметы почитания были магически преобразованы в омерзительные злодеяния и ужасающие призраки. Страхи и идиосинкразии сегодняшнего дня, эти хулимые и ненавидимые его характерные черты могут быть расшифрованы в качестве отметин, оставленных насильственным прогрессом в человеческом развитии. От отвращения к экскрементам или человеческой плоти до презрения к фанатизму, лени, бедности прослеживается единая линия поведенческих типов, которые из адекватных и необходимых трансформировались в нечто омерзительное. Эта линия является линией одновременно и деструкции, и цивилизации. Каждый шаг являлся прогрессом, этапом Просвещения. Но в то время как всеми прежними коренными переходами, от праанимизма к магии, от матриархальной к патриархальной культуре, от политеизма рабовладения к католической иерархии, вместо прежних учреждались новые, пусть даже и просвещённые мифологии, бог воителей вместо великой матери, поклонение агнцу вместо тотема, всякая считающая себя объективной, укоренённой в самой сути дела приверженность тает под солнцем просвещённого разума.
Тем самым все предшествующие привязанности подпадают под юрисдикцию их табуируюшего вердикта, не исключая и те, которые сами являются необходимыми для существования буржуазного порядка. Тот инструментарий, с помощью которого пришла к власти буржуазия, раскрепощение сил, всеобщая свобода, самоопределение, короче — Просвещение, оборачивается против буржуазии, как только, в качестве системы господства, прибегает она к угнетению. В полном соответствии со своими собственными принципами Просвещение и само не останавливается перед минимумом веры, без которого не способен существовать буржуазный мир. Оно не служит верой и правдой господству, как это всегда имело место в случае прежних идеологий. Его антиавторитарная тенденция, коммуникационно соотносящаяся, правда чисто подспудно, с наличествующей в понятии разума утопией, делает его в конечном итоге столь же враждебным утвердившейся буржуазии, сколь и аристократии, с которой она вскоре и поспешила объединиться.
Антиавторитарный принцип в конце концов неизбежно переходит в свою собственную противоположность, в оппозиционную самому разуму инстанцию: упразднение самого по себе обязывающего, осуществляемое им, позволяет власти самодержавно декретировать в каждом отдельном случае ей адекватные обязательства и манипулировать ими. После буржуазной добропорядочности и альтруизма, для которых у неё не имелось достаточно веских оснований, равным образом и авторитет с иерархией были провозглашены философией добродетелями, в то время как последние на основании Просвещения уже давно превратились в ложь. На такого рода перверсии себя самого Просвещение оказалось неспособным противопоставить никакой аргументации, ибо чистая истина не обладает никаким преимуществом перед искажением её, равным образом как и рационализация перед рацио, если только ей не удастся доказать своё практическое преимущество. С формализацией разума сама теория в той мере, в какой она стремится быть чем-то большим, чем символом нейтральных способов деятельности, становится непостижимым понятием, а мышление считается осмысленным лишь после того, как поступается смыслом. доминирующего способа производства. Просвещение, Стремящееся подорвать ставший репрессивным миропорядок, ликвидирует само себя. В ранних нападках на Канта, всесокрушителя, предпринимавшихся расхожим Просвещением, это было уже отчётливо выражено.
Подобно тому, как кантовской моральной философией, чтобы спасти саму возможность разума, умерялся её просвещенческий критицизм, напротив, неотрефлексирующе просвещённое мышление, исходящее из самосохранения, всегда стремилось преобразовывать себя в скептицизм, чтобы в достаточной степени предоставить простор существующему порядку.
В противоположность этому творчество Сада, как и Ницше, представляет собой не признающую компромиссов критику практического разума, по сравнению с которой критика самого всесокрушителя кажется опровергающей его же собственное мышление. Ей принцип научности доводится до степени уничтожающего. Кант, правда, столь основательно очистил моральный закон во мне ото всяких Гетерономных верований, что почтение к кантонским уверениям стало таким же совершенно естественным психологическим фактом, как звёздное небо надо мной — фактом физическим. «Фактом разума» именует он его сам, [114] «всеобщим социальным инстинктом» назван он у Лейбница. [115] Но факты ничего не стоят там, где их нет в наличии. Сад не отрицает их существования. Жюстина, добродетельная из двух сестер, является мученицей нравственного закона. Жюльетта делает из этого: она демонизирует католицизм как самую последнюю мифологию и вместе с ним цивилизацию вообще.
Вся та энергия, которая была связана с поклонением вывод, которого хотела бы избежать буржуазия сакраментальному, оказывается теперь перверсивно направленной на святотатство. Но затем эта перверсивность переносится на общество вообще.
При всём при том Жюльетта никоим образом не ведёт себя так же фанатично, как католицизм по отношению к инкам, она лишь вполне по-просвещенчески деловито занимается делом святотатства, что по самой их природе было присуще также и католикам начиная с архаических времён. Первобытные формы поведения, на которые наложила табу цивилизация, будучи трансформированными в деструктивные под стигмой зверства, продолжали вести подспудное существование. Жюльетта рассматривает их уже не в качестве естественных, но в качестве табуированных.
Она компенсирует ценностное суждение, вынесенное относительно них, — которое было необоснованным потому, что необоснованными являются все ценностные суждения, — его полной противоположностью. Поэтому когда она таким вот образом воспроизводит примитивные реакции, они являются уже более не примитивными, но скотскими. Жюльетта, подобно Мертею из «Опасных связей», [116] не олицетворяет собой, выражаясь психологически, ни несублимированное, ни регрессивное либидо, но — интеллектуальное удовольствие от регрессии, amor intellectualis diaboli, стремление побить цивилизацию её же собственным оружием. Она любит систему и последовательность. Она превосходно владеет органом рационального мышления. Что же касается самообладания, то зачастую её наставления относятся к наставлениям Канта, как случаи специального применения к первопринципу. «Итак в добродетели», значится у последнего,