Биографическими и прочими фабулами изодранные в клочья остатки бессмыслицы сшиваются в ткань тупоумного действия. Отчётливо слышимое позвякивание издают при этом вовсе не бубенцы на дурацком колпаке шута, но связка ключей капиталистического разума, ухитряющегося даже в сам образ заточить своё неутолимое стремление к преуспеянию. Каждый поцелуй в фильме-ревю обязан способствовать карьере или боксёра, или какого-нибудь иного эксперта по части шлягеров и хитов, чьё восхождение к успеху тут прославляется. Обман, таким образом, состоит не в том, что культуриндустрия становится прислужницей развлечения, но в том, что всякое веселье она губит, заполоняя его, в интересах дела, идеологическими клише себя самое ликвидирующей культуры.
Этика и вкус противоборствуют безудержному развлечению как «наивному» — наивность считают тут столь же скверной, как и интеллектуализм — и даже оказывают сдерживающее воздействие на технический потенциал. Культуриндустрия порочна, однако не как вавилонское скопище всех грехов, но как собор, воздвигнутый во славу превозносимому до небес удовольствию. На всех его уступах, от Хемингуэя до Эмиля Людвига, от Миссис Минивер до Одинокого Рейнджера, от Тосканани до Ги Ломбарде, ложь прилипает к тому духовному содержанию, которое в готовом виде заимствуется из искусства и науки. Культуриндустрия хранит в себе следы чего-то лучшего в тех своих чертах, которые сближают её с цирком, с самонадеянно покидающим пределы смысла мастерством наездников, акробатов и клоунов, с «защитой и оправданием искусства телесного в противоположность искусству духовному» [203]. Но последние прибежища чёрствого артистизма, наперекор социальному механизму представляющие интересы человеческого, подвергаются неумолимому преследованию со стороны одержимого планированием разума, от всего требующего доказать своё значение и эффективность. Результатом чего становится столь же радикальное исчезновение бессмысленного внизу, сколь и смысла произведения искусства наверху.
Происходящее сегодня с слияние культуры развлечением приводит не только к деградации культуры, но и в такой же мере к неизбежному одухотворению развлечения. Оно выражается в том, что последнее присутствует всего лишь в отраженном виде, как кинофотография или запись радиопередачи. В эпоху либеральной экспансии развлечение жило несокрушимой верой в будущее: все останется так, как оно есть, и даже будет лучше. Сегодня эта вера опять же одухотворяется, она становится настолько утончённой, что уже более не способна различить какую бы то ни было цель и сводится к упованию на некое золотое основание, проецируемое за пределы действительного. Она составлена из тех акцентируемых значений, которыми, параллельно самой жизни, снабжаются в игровом действии отличный парень, инженер, дельная девица, надевшая на себя личину игрового характера бесцеремонность, спортивный интерес и, наконец, автомобили и сигареты даже тогда, когда развлечение проходит не по покрывающим издержки на рекламу счетам непосредственного производителя, но по таковым системы в целом. Развлечение само включается в число идеалов, оно занимает место тех высших благ, от которых оно полностью отучает массы тем, что неустанно повторяет их, превращая в стереотипы ещё большие, чем оплачиваемые частным образом рекламные призывы. Внутреннее чувство, субъективно ограниченный образ истины, во все времена было подвластно внешним по отношению к нему властителям в гораздо большей степени, чем оно подозревало.
Культуриндустрией оно преобразуется в откровенную ложь. Оно становится всего только нудным пустословием, добавляемым в качестве тягостно болезненно-приятной приправы в религиозные бестселлеры, психологические фильмы и женские сериалы для того, чтобы с тем большей уверенностью можно было подчинять своей власти самобытные человеческие побуждения. В этом смысле развлечение способствует очищению аффекта, выполняя ту функцию, которую уже Аристотель приписывал трагедии, а Мортимер Адлер — фильму.
Как и в случае стиля, культуриндустрия содержит в себе истину о катарсисе.
Чем более прочными становятся позиции культуриндустрии, тем более суммарно начинает обращаться она с потребностями потребителей, их продуцируя, их направляя, их дисциплинируя, даже налагая запрет на само развлечение: культурный прогресс тут не знает границ. Данная тенденция, однако, является имманентно присущей самому принципу развлечения, просвещенческо-буржуазному по сути. Поскольку потребность в развлечении в значительной степени порождается индустрией, расхваливающей массам свои изделия посредством сюжета, олеографию посредством изображаемого её средствами лакомого кусочка и, наоборот, сахарную пудру для пудинга посредством изображения пудинга, то по тому, что происходит в сфере развлечения, всегда уже видно то, что происходит в сфере бизнеса, внятно слышен гул sales talk, голос ярмарочных шарлатанов и зазывал. Но изначально сродство бизнеса и развлечения обнаруживает себя в специфическом предназначении последнего: в апологии общества. Быть удовлетворённым означает быть согласным. Это становится возможным только благодаря герметической изоляции от социального процесса в целом, оглуплению и прежде всего абсурдному отказу от неотъемлемо присущего любому, даже самому ничтожному произведению искусства притязания: быть в своей ограниченности рефлексией целого. Получать удовольствие всегда значило: не сметь ни о чём думать, забыть о страдании даже там и тогда, где и когда показывают его.
В основе его лежит бессилие. Оно действительно является бегством, но не, как утверждает оно, бегством от скверной реальности, а от последней мысли о сопротивлении, все ещё сопровождающей бегство от реальности. Освобождение, обещаемое развлечением, является освобождением от мышления равно как и от отрицания. Наглое бесстыдство риторического вопроса «Чего ещё нужно людям!» заключается в том, что он адресован как мыслящим субъектам именно тем самым людям, отучить которых от субъективности является его специфической задачей. Даже там, где публика изредка позволяет себе противиться индустрии удовольствий, имеет место не что иное, как ставшее последовательным отсутствие сопротивления, самой индустрией удовольствий в публике воспитываемое. Но несмотря на все на это, ей всё труднее становится удерживать последнюю под своим влиянием. Прогресс в деле оглупления не должен отставать от синхронного ему прогресса интеллектуального развития. В эпоху статистики массы слишком умудрены горьким опытом для того, чтобы идентифицировать себя с демонстрируемым им на экране миллионером, и слишком тупы, чтобы понимать закон больших чисел. Идеология прячет себя в расчетах теории вероятности. Не каждому однажды наверняка улыбнется счастье, но только тому, кто вытянет счастливый жребий, а скорее всего тому, кто намечен для этого высшей властью — по большей части самой индустрией удовольствий, изображаемой находящейся в неустанном поиске подобного рода счастливчиков.
Разысканные охотниками за талантами и затем самым помпезным образом преподнесенные студиями фигуры являются идеальными типажами нового зависимого среднего сословия. Начинающая звезда в женском варианте обязана символизировать собой служащую, правда таким образом, что в отличие от служащей в действительности роскошное вечернее платье должно казаться прямо-таки предназначенным для неё. Тем самым утверждает себя не только возможность для зрительницы, что сама она могла бы быть показана на экране, но и более настоятельным образом между ними существующая дистанция. Только одна может вытянуть счастливый жребий, только один является выдающимся, и даже если математически все имеют равные шансы, то для каждого в отдельности он оказывается столь минимальным, что лучше всего ему тотчас же отказаться от него и радоваться счастью другого, которым с точно таким же успехом мог бы быть и он сам и всё же никогда не будет. Там, где культуриндустрия все ещё приглашает к наивной идентификации, последняя тотчас же вновь опровергается ей. Более уже никому не удастся забыться. Некогда свою собственную свадьбу зритель видел в свадьбах, показываемых в кино. Теперь счастливые на экране являются экземплярами того же подвида, что и любой из публики, однако подобного рода равенство свидетельствует лишь о непреодолимой разъединённое человеческих элементов. Совершеннейшее сходство есть абсолютное различие. Идентичность рода воспрещает таковую индивидуальных случаев.
Культуриндустрия злокозненно реализует человека в качестве родового существа.
Каждый есть только то, посредством чего способен он заменить любого другого: взаимозаменяемое, экземпляр. Сам он, как индивидуум, есть нечто абсолютно заменяемое! чистое ничто, и именно это начинает чувствовать он, когда с течением времени утрачивает подобие. Тем самым изменяется внутренняя структура религии успеха, неукоснительно, впрочем, соблюдаемая. Место пути per aspera ad astra, предполагающего лишения и усилия, всё более и более занимает выигрыш. Элемент слепой удачи при вынесении рутинного решения относительно того, какая из песен пригодна на то, чтобы стать шлягером, какая статистка на то, чтобы стать героиней, неустанно прославляется идеологией. В фильмах всячески подчёркивается случайность. То обстоятельство, что всем их персонажам, за исключением негодяев, сущностная тождественность навязывается вплоть до изъятия тому сопротивляющихся физиономий, таких например, которым, как в случае Гарбо, не скажешь запросто «Привет сестрёнка», поначалу весьма значительно облегчает жизнь кинозрителям. Их уверяют в том, что им вовсе и не нужно быть иными, чем они есть, и что все это точно с таким же успехом могло бы удаться и у них без того, чтобы от них потребовали бы чего-то такого, к чему считают они себя неспособными. Но одновременно им намекают и на то, что от усилия тут совсем не было бы проку, потому что буржуазное счастье уже более никак не связано с поддающимся вычислению результатом их собственного труда. Они понимают этот намек. По сути дела, все признают случайность, благодаря которой кое-кому удаётся достичь своего счастья, в качестве обратной стороны планомерности. Как раз в силу того, что социальные силы являются развёрнутыми в сторону рациональности до такой степени, что буквально из любого может выйти либо инженер либо менеджер, совершенно иррациональным становится то, кому именно будут предназначены инвестиции общества, кто именно пройдёт предварительную подготовку и будет облечён доверием для выполнения этих функций. Случайность и планомерность становятся идентичными друг другу, ибо ввиду равенства людей счастье или несчастье отдельного из них вплоть до самого верха утрачивает какое бы то ни было экономическое значение. Случай сам становится планируемым; не потому, что он выпадает тому или иному определённому лицу, но именно потому, что люди верят в его безраздельную власть. Планирующими он используется в качестве алиби, так как создаёт видимость, что то хитросплетение транзакций и мероприятий, в которое превратилась жизнь, всё же оставляет место для спонтанных и непосредственных отношений между людьми.