Подобного рода свобода символизируется в различных медиа культуриндустрии произвольной выборкой из числа среднестатистических случаев. В публикуемых журналами подробнейших отчётах об организованном этим журналом скромно-блестящем увеселительном путешествии счастливчика, предпочтительно какой-нибудь стенографистки, вероятно выигравшей конкурс благодаря любовным интрижкам с локальными шишками, как в зеркале отражается беспомощность всех.
Все они не более, чем просто материал, и до такой степени, что в любой момент им распоряжающиеся могут вознести одного из них до своих небес и вновь сбросить вниз: со своими правами и своим трудом может он идти куца подальше. Индустрия интересуется человеком исключительно лишь как своим клиентом и как своим служащим, и ей действительно удаётся свести как всё человечество в целом, так и любой из составляющих его элементов к этой исчерпывающей формуле. В идеологии план или случай, техника или жизнь, цивилизация или природа акцентируются в зависимости от того, какой именно из аспектов в каждом отдельном случае является определяющим. Если они являются служащими, им напоминают о рациональной организации и приучают, в полном соответствии с требованиями здравого человеческого рассудка, свыкнуться с ней. Если же они клиенты, свобода выбора, очарование непопробованного демонстрируется им на примерах различных событий из частной человеческой жизни либо на киноэкране либо в публикуемых прессой материалах. Объектами они остаются и в том и в другом случае.
Чем более скудными становятся обещания культуриндустрии, чем менее способной становится она к осмысленному объяснению жизни, тем более пустопорожней с необходимостью становится идеология, её распространению способствующая. Даже самые абстрактные идеалы социальной гармонии и общественного блага оказываются слишком конкретными в эпоху универсальности рекламы. Именно абстракцию научились уже идентифицировать со средством, используемым для привлечения клиентов. Язык, апеллирующий единственно лишь к истине, выбывает одно только раздражение и желание как можно быстрее добраться до сути дела, в действительности являющейся его целью. Слова, не являющиеся средством, кажутся бессмысленными, в других случаях — фикцией, чем-то лживым. Оценочные суждения воспринимаются либо в качестве рекламы, либо в качестве пустой болтовни. Тем самым превращаемая в нечто смутно необязательное идеология, тем не менее, не становится ни менее прозрачной, ни более расслабленной. Как раз её неопределённость, почти что сциентистская нерасположенность иметь дело с чем-либо, что не поддаётся верификации, функционирует тут в качестве инструмента утверждения господства. Она превращается в настойчивое и планомерное оглашение существующего порядка вещей. Культуриндустрии присуща тенденция превращать себя в совокупность протокольных предложений и как раз тем самым — в неоспоримого пророка существующего. С большим мастерством прокладывает она извилистый путь свой между рифами демонстративной дезинформации и очевидной истины тем, что достоверно и точно воспроизводит явление, чьей плотностью блокируется проникновение в его суть и в качестве идеала инсталлируется безупречно вездесущая видимость. Идеология разделяется на фотографическое воспроизведение своенравного бытия и на ничем не прикрытую ложь о его смысле, не открыто высказываемую, но суггестивно внушаемую и вдалбливаемую в головы. Демонстрация божественности действительного осуществляется путём циничного его повторения. Подобного рода фотологическое доказательство является хоть и не убедительным, зато подавляющим. Тот, кого ещё одолевают сомнения перед лицом этого всевластия монотонии, является попросту глупцом. Любые выдвигаемые против неё возражения культуриндустрия подавляет с таким же успехом, как и возражения против мира, ей тенденциозно удваиваемого. Единственный выбор, который предоставляется — это либо соучаствовать, либо остаться не у дел; провинциалы, которые в противовес кино и радио прибегают к вечной красоте и любительским подмосткам, политически оказываются уже там, куца загоняет своих адептов массовая культура. Она закалена достаточно для того, чтобы по мере надобности в виде идеологии либо высмеивать, либо использовать в качестве козырной карты все прежние мечты, идеал отцовства ничуть не в меньшей степени, чем непосредственное чувство.
Своим предметом новая идеология имеет мир как таковой. Она находит применение культу факта тем, что ограничивается возвышением скверного в человеческом существовании, посредством как можно более точного его изображения. Благодаря подобного рода переложению само это существование становится суррогатом смысла и права. Всё, что ни воспроизводила бы камера, прекрасно. Обманчивой надежде на то, что ты сам можешь оказаться тем служащим, которому достанется кругосветное путешествие, соответствуют вводящие в заблуждение виды аккуратно сфотографированных областей, по которым мог бы пролегать маршрут этого путешествия. Предлагается тут не Италия, но только видимость того, что она существует. Фильм может позволить себе показать Париж, в котором надеется утолить свои страстные желания юная американка, в виде безотрадной глуши для того, чтобы тем неумолимее толкнуть её в объятья ловкого американского парня, познакомиться с которым она с таким же успехом могла бы и дома. То, что это продолжает происходить, то, что системой репродуцируется даже в её самых юных фазах жизнь тех, из кого она состоит, вместо того, чтобы разделаться с ними, даже ставится ей в заслугу в качестве её смысла. То, что это продолжает происходить и продолжает делаться, вообще служит делу оправдания дальнейшего существования системы, её неизменности. Здорово то, что повторяется, кругооборот как в природе, так и в индустрии. Вечен оскал улыбающихся со страниц журналов все тех же самых младенцев, вечно и тяжкое уханье трамбовочной машины джаза. Несмотря на весь достигнутый прогресс в сфере техники изображения, в сфере регулирования и специализации, несмотря на всю неуемность функционирования, хлеб, который скармливает культуриндустрия человеку, остаётся не чем иным, как камнем стереотипа.
Она живёт кругооборотом, вполне обоснованным удивлением перед тем, что, несмотря ни на что, матери все ещё продолжают рожать детей и колеса все ещё не прекращают своего движения. Именно этим подтверждается неизменность существующих отношений. Колышущиеся на ветру колосья в полях в конце чагйиновского фильма о Гитлере дезавуируют антифашистские речи о свободе. Они походят на развевающиеся на летнем ветру светлые пряди волос немецкой девушки, чью лагерную жизнь фотографируют специалисты из «Ufa». Именно в силу того, что механизмом социального господства природа рассматривается в качестве целительной противоположности обществу, втягивается она в неизлечимое и распродаётся по дешёвке. Образными заверениями в том, что деревья зеленеют, небо голубое, а облака плывут, уже превращается она в криптограмму фабричных дымовых труб и бензозаправочных станций. И напротив, колеса и части машин должны подчёркнуто сиять, униженные до носителей души сил деревьев и облаков. Так мобилизуется природа и техника на борьбу с затхлостью, создавая фальсифицированный образ либерального общества, где все будто бы теснились в отделанных плюшем душных комнатах вместо того, чтобы принимать асексуальные воздушные ванны, как это принято сегодня, или же попадали в аварию на доисторических бенцовских моделях вместо того, чтобы со скоростью ракеты перенестись оттуда, где всё равно находишься, туда, где всё обстоит точно так же. Победа концернов-гигантов над предпринимательской инициативой прославляется культуриндустрией как утверждающая вечность предпринимательской инициативы.
Побеждают противника, уже потерпевшего поражение, мыслящий субъект. Воскрешение антибуржуазного «Ганса Зоннерштессера» в Германии и удовольствие от зрелища «Life with Father» имеют один и тот же смысл.
В одном, правда, эта выхолощенная идеология не допускает никаких шуток над собой: в деле заботы. «Никому не позволено страдать от голода и холода; а тот, кто будет в этом уличен, пусть отправляется в концентрационный лагерь»: этот образчик остроумия из гитлеровской Германии мог бы блистать в качестве максимы над всеми порталами культуриндустрии. Наивно-лукаво указывает она на то состояние, которым характеризуется новейшее общество: что оно отлично умеет выискивать своих приверженцев. Формально свобода гарантируется каждому. Никто не должен официально нести ответственности за то, что он думает. Взамен этого каждый обнаруживает себя с самых ранних лет заключённым в систему церквей, клубов, профессиональных союзов и прочих связей, представляющих собой чувствительнейший инструмент социального контроля. Тот, кто не желает своей погибели, должен заботиться о том, чтобы, будучи взвешенным на чаше весов этого аппарата, не оказаться слишком легковесным. В противном случае он отстанет от жизни и в конечном итоге неминуемо пойдёт ко дну. То обстоятельство, что на любом поприще, но, в первую очередь, в сфере свободных профессий знание своего дела связано с предписываемым образом мыслей, легко может внушить иллюзию, что здесь вполне обходятся одним только знанием своего дела.
Поистине самой что ни на есть составной частью планомерности этого общества является то, что до известной степени оно воспроизводит жизнь только тех, кто ему верен. Градация жизненных стандартов находится в отношении точного соответствия со степенью связанности тех или иных слоёв и индивидов с системой. На менеджера всегда можно положиться, внушающим доверие в придачу к тому является и мелкий служащий, Дагвуд, такой, каким он изображается на страницах юмористических изданий и каков он есть в действительности. Тот, кто голодает и замерзает, несмотря на то, что некогда имел хорошие перспективы, помечается клеймом. Он — аутсайдер, а помимо тяжких уголовных преступлений нет греха более смертного, чем быть аутсайдером. В фильме его в лучшем случае превращают в оригинала, в объект злобно-снисходительных насмешек; чаще же всего он оказывается злодеем, идентифицируемым в качестве такового уже с момента его первого появления, задолго до того, как это будет сделано развёртывающимся действием фильма, с тем, чтобы ни у кого никогда даже на мгновенье не возникло бы и тени заблуждения, что общество способно ополчиться против тех, кто исполнен добрых намерений.