Преступник, который в своих преступных деяниях прежде всего заботится о самосохранении, обладает слабой, лабильной самостью, преступник-рецидивист является и вовсе дебилом.
Заключённые — это больные. Немощность изнурила и продолжает изнурять их тело и дух. Большинство из них уже были больны, когда совершили преступление, которое привело их в тюрьму: в силу их собственной конституции или в силу обстоятельств. Некоторые поступили точно так же, как поступил бы любой здоровый человек при подобном стечении соблазнов и мотивов, преступникам просто не повезло. Третьи оказались более злыми и жестокими, чем большинство свободных людей, олицетворением зла и жестокости, присущих фашистским хозяевам мира. Преступление рядового преступника скудоумно, личностно, непосредственно деструктивно. Вполне вероятно, что жизненная субстанция, одинаковая в каждом человеке, даже в случае из ряда вон выходящих поступков обязательно подвергается сильному давлению как телесной конституции, так и врождённой индивидуальной судьбы, приведших преступника к преступлению; не исключено, что каждый из нас, без того дара благоразумия, который достался нам в силу случайного стечения обстоятельств, поступил бы точно так же, как и преступник в момент совершения убийства. А в заключении преступники просто страдальцы, и наказание воспринимается ими как нечто слепое, отчуждённое, как несчастье, подобное раку или обвалу дома. Тюрьма — это приют для хронических больных. Об этом свидетельствует выражение их лиц, осторожная походка, обстоятельный способ мышления. Как и больные, они способны говорить только о своей болезни.
Там, где, как в современности, границы между респектабельным и нелегальным рэкетом объективно становятся текучими, разные формы переходят друг в друга и на психологическом уровне. Пока преступники были больными, как в девятнадцатом веке, заключение представляло собой оборотную сторону их недуга. Способность индивидуума выделиться из окружающей среды и в то же время посредством санкционированных форм общения вступать в сношения с ней, чтобы в ней удержаться, была в преступнике вытравлена. Он олицетворял собой глубоко укоренившуюся во всём живом тенденцию, преодоление которой является приметой любого развития: тенденцию раствориться в окружающем вместо того, чтобы активно самоутвердиться в нём, склонность давать себе волю, опускаться до уровня природы. Фрейд назвал её влечением к смерти, Келуа — миметизмом. [227] Одержимость подобного рода пронизывает собой всё, что противится неудержимому прогрессу, от преступления, которое не способно следовать окольным путём актуальных форм труда, до утончённого произведения искусства. Уступчивость по отношению к вещам, без которой не существует искусства, не так уж и чужда судорожному насилию преступника.
Неспособность сказать нет, благодаря которой несовершеннолетняя обрекает себя на проституцию, обыкновенно обуславливает также и жизненный путь преступника — ту негацию, которой он не способен сопротивляться. Против подобного рода несдержанности, без определённого умысла даже в самых своих брутальных формах и имитирующей, и разрушающей безжалостную цивилизацию, последняя воздвигает прочные стены работных домов и каторжных тюрем, свой собственный каменный идеал. Подобно тому, как согласно Токвилю, в отличие от монархий буржуазные республики насилуют не тело, но душу, уголовные наказания этого общественного порядка изнуряют именно душу человека.
Истязаемые им более не умирают, подвергаясь долгие дни и ночи пытке колесованием, но гибнут духовно в громадных тюремных зданиях, которые отличаются от сумасшедших домов только названием.
Фашизм прибегает к обеим формам насилия. Концентрация командных методов управления всем процессом производства вновь возвращает общество на стадию непосредственного господства. Вместе с пролегавшим через рынок окольным путём в недрах наций исчезают также и институты духовного посредничества, в том числе право. Мышление, развившееся на транзакциях, как результат эгоизма, вынужденного вступать в переговоры, полностью становится органом насильственного захвата. Чистой сущностью немецкого фабриканта выступил массовый убийца-фашист, ничем, кроме власти, от преступника не отличающийся. Окольный путь стал ненужным. Гражданское право, все ещё продолжавшее функционировать, улаживая разногласия выживших в тени крупной индустрии предпринимателей, стало своего рода третейским судом, вершимым над подвластными ему правосудием, защищающим, хотя бы даже и плохо, их интересы. Но благодаря ныне исчезающей правовой защите определялись отношения собственности. Монополией, как завершением частной собственности, уничтожается понятие последней. От государственного и общественного договора фашизм, заменяющий его тайными соглашениями, оставляет в силе только ту принудительную насильственность всеобщего, которую навязывают остальному человечеству его прислужники. В тотальном государстве наказание и преступление ликвидируются как суеверные пережитки, а неприкрытое искоренение противящихся ширится под ярмом преступного режима по всей Европе.
Концентрационный лагерь по сравнению с прежней каторжной тюрьмой — это то же самое, что интеллигентская газета прежних дней по сравнению с современным журналом на глянцевой бумаге. Изоляция, когда-то навязывавшаяся заключённому извне, тем временем повсеместно вошла в плоть и кровь индивидов. Их душа так же пуста, как и тюремные камеры, без которых повелители уже могут обойтись, потому что вся рабочая сила наций досталась им в качестве добычи. Наказание лишением свободы бледнеет перед социальной действительностью.
Le prix du progres
В одном недавно обнаруженном письме французского физиолога Пьера Флорана, некогда снискавшего печальную известность благодаря избранию во Французскую Академию вместо Виктора Гюго, имеется примечательный пассаж: «Я все ещё никак не могу решиться одобрить использование хлороформа в операционной практике. Как Вам должно быть известно, этому средству мною были посвящены пространные студии и я был одним из первых, кто на основе экспериментов на животных описал его специфические свойства. Мои сомнения основываются на том простом факте, что успех операции с применением хлороформа, как и, по всей вероятности, иных известных форм наркоза, является обманчивым. Эти средства оказывают воздействие исключительно на определённые центры моторики и координации, равно как и на остаточную способность нервной субстанции. Под воздействием хлороформа она в значительной мере утрачивает своё свойство сохранять следы впечатлений, но никоим образом не саму способность к ощущению как таковую.
Мои наблюдения, напротив, указывают, что в связи с общим иннервационным параличом боли ощущаются ещё резче, чем в нормальном состоянии. Публику вводит в заблуждение то обстоятельство, что по завершении операции пациент оказывается неспособным вспомнить произошедшее. Если бы мы сказали нашим больным правду, вероятно, ни один из них не решился бы испробовать это средство на себе, тогда как сейчас, вследствие того, что мы замалчиваем её, они, как правило, настаивают на его использовании.
Но если даже отвлечься от того, что единственной сомнительной выгодой является тут потеря памяти на время хирургического вмешательства, думаю, что распространение этой практики повлечёт за собой дальнейшую серьёзную опасность. С распространением общего академического образования наших врачей неограниченное применение этого средства способно вдохновить медиков на безответственные попытки приведения всё более и более сложных и тяжёлых хирургических операций. Наши пациенты станут тогда ничего не подозревающими подопытными свинками. Вполне можно допустить, что то болезненное возбуждение, которое вследствие своей специфической природы способно превзойти все известные ощущения подобного рода, нанесёт долговременный ущерб психике больного или даже приведёт к неописуемо мучительной смерти под самим наркозом, причины которой останутся навсегда скрытыми от родственников пациента и всего мира. Не будет ли это слишком высокой ценой, которую мы заплатим за прогресс?»
Если бы Флоран оказался прав в этом письме, то неисповедимые пути божественного миропорядка, по меньшей мере, хоть однажды были бы оправданными. Животное было бы отомщено страданиями своего палача: каждая операция была бы вивисекцией. Утрата памяти является трансцендентальным условием науки. Всякое овеществление есть забвение.
Напрасный испуг
Пристальное разглядывание несчастья чем-то завораживает. Но тем самым чем-то заставляет и втайне соглашаться с ним.
Нечистая социальная совесть, прочно укоренившаяся в каждом, кто соучаствует в несправедливости, и ненависть по отношению к сбывшейся жизни столь сильны, что в критических ситуациях в виде имманентной мстительности они оборачиваются против собственных интересов. У французских бюргеров наблюдалась одна фатальная особенность, которая, по иронии судьбы, была схожа с героическим идеалом фашистов: они радовались триумфу себе подобных, нашедшему своё выражение в приходе Гитлера к власти, несмотря на то, что он грозил гибелью им самим, они даже свою собственную гибель принимали за доказательство справедливости того общественного порядка, представителями которого они выступали. Прообразом такого поведения является отношение многих богатых людей к обнищанию, образ которого они привлекают, рационализируя бережливость, и их латентная склонность, борясь за каждый пфенниг, при соответствующем случае без всякой борьбы отказываться от всего своего состояния или же безответственно ставить его на карту. В фашизме им удаётся достичь синтеза жажды господства и ненависти к себе, а напрасный испуг неизменно сопровождается жестом: так я себе всё время это и представлял.
Интерес к телу
Под известной историей Европы течёт история подспудная. Она суть не что иное, как судьба вытесненных и обезображенных цивилизацией человеческих инстинктов и страстей. С позиций фашистской современности, в которой все потаённое выходит на свет божий, явной становится и связь демонстративной истории с той теневой её стороной, которой пренебрегают официальные легенды национальных государств и, не в меньшей степени, — их прогрессивная критика.